Эжен Шаветт
Сбежавший нотариус
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=3945535
«Сбежавший нотариус / Эжен Шаветт: [пер. с франц.]»:
Аннотация
«Сбежавший нотариус» – блестящий детектив французского писателя Эжена Шаветта, современника и последователя Александра Дюма и Эмиля Габорио. Главный герой романа, художник Поль Либуа, осматривая окрестности Монмартра из подзорной трубы, замечает в одном из окон белокурую красавицу. В попытках отыскать ее он оказывается втянутым в расследование страшного преступления, совершенного в замке Кланжи.
Исчезновение старого нотариуса, взявшего на себя роль справедливого мстителя, а вместе с ним и внушительной суммы денег – лишь начало в цепи роковых событий, участниками которых станут все обитатели замка.
Эжен Шаветт
Сбежавший нотариус
ЧАСТЬ I
I
Поль Либуа считался талантливым живописцем. Это был сильный, крепкого телосложения мужчина лет тридцати, большой охотник до любовных приключений. Но вместе с тем он был усердным работником и, чтобы избежать докучливых посетителей, избрал себе жилище на самой вершине Монмартрского холма и устроил там мастерскую.
– Прекрасный воздух! Превосходное освещение! Великолепный вид! – отвечал он тем, кто укорял его за выбор места.
Он ничуть не преувеличивал, говоря о великолепном виде, которым мог наслаждаться из окон своего жилища. Но вместо того, чтобы занять двадцать страниц описанием панорамы Парижа, открывавшейся с высот Монмартра, ограничимся несколькими словами. В летнее время, когда парижане отворяли окна, чтобы проветрить свои квартиры, любопытному взору, вооруженному хорошим биноклем, представлялось весьма интересное зрелище.
|
|
Поль Либуа был очень любопытен и владел не просто биноклем, а великолепной подзорной трубой. С ее помощью он мог видеть даже дома, расположенные на другом конце Парижа. Итак, в минуты отдыха Поль Либуа оставлял свои кисти и брался за трубу. Поворачивая ее во все стороны, он нескромным взором проникал через открытые окна в помещения верхних этажей и был невидимым свидетелем домашней жизни мужчин и женщин, которые в глубине своих комнат считали себя доступными лишь очам Божьим.
В то время, с которого начинается наш рассказ, труба не поворачивалась больше во все стороны – уже больше недели она была направлена на один‑единственный объект. Остановилась она в то утро, когда Либуа, производя привычный осмотр, вдруг вскрикнул, подскочив на месте:
– Черт побери!
В глазах художника при этом восклицании загорелась радость. Судя по всему, зрелище, представшее его взору, можно было причислить к разряду весьма приятных. Оно приковало к себе все внимание живописца. Десять минут спустя он, по‑прежнему не отрываясь от подзорной трубы, вновь воскликнул:
– Ах, дьявол! – И затем прибавил с видимым удовольствием: – Это же Венера, выходящая из волн!
Голос слуги вернул его на землю. Лакей, несколько раз тщетно постучав в дверь кабинета, где была устроена обсерватория, и не получив ответа, решился наконец войти.
– Какой‑то посетитель ожидает вас в мастерской, – доложил он.
– Чтобы черт его побрал! – заворчал Либуа, вынужденный отказаться от занимавшего его зрелища.
|
|
Следует признать, что, оторвавшись от подзорной трубы, художник принес настоящую жертву. Стекла телескопа, как мы уже говорили, были очень сильны. Они так приближали предметы, что Либуа мог разглядеть не только красоту очаровавшей его дамы, но и кружево, которым был обшит ворот ее сорочки. Белокурая дама была высокого роста и отличалась пышными формами. Последнее обстоятельство и вызвало у Либуа вышеупомянутые восклицания.
У стены справа от окна виднелся мраморный столик, заставленный флаконами, щетками, гребенками и баночками. В глубине комнаты можно было узреть два водопроводных крана и фарфоровую ванну. Не нужно обладать большой сообразительностью, чтобы понять, что прекрасная блондинка находилась в своей уборной.
Очевидно было, что комната эта выходила окнами в сад или к стене, так что дама считала себя совершенно защищенной от нескромных взоров. Могла ли она подозревать, что откуда‑то издали чей‑то любопытный и восхищенный взор следил за каждым ее движением? Она была настолько уверена в своей уединенности, что, собрав свои прекрасные волосы в узел, расстегнула ворот сорочки и спустила ее. Теперь костюм ее сделался еще проще прежнего, и она погрузилась в ванну.
Это видение длилось не больше минуты, но вызвало восхищенное восклицание из уст художника, который был тонким знатоком женской красоты. Четверть часа спустя, как раз в ту минуту, когда, по выражению Либуа, блондинка выходила из ванны, как Венера из волн, слуга доложил, что в мастерской его ожидает посетитель.
Господин, пришедший так некстати, оказался преуспевающим торговцем мясом, портрет которого живописец рисовал два месяца тому назад. В то время мясник носил траур по своей первой жене. После этого он успел жениться во второй раз и теперь желал, чтобы его черный траурный сюртук был переделан в серый пиджак.
|
|
– И цепочка должна быть золотая вместо той, простой, что была тогда на мне.
Поль Либуа не осмеял этого вторично женившегося мясника потому только, что не слышал ни слова из всего сказанного им. Он сидел с видом слушающего человека, покачивал головой, но мысли его были без остатка поглощены белокурой наядой.
Художника мучило страшное опасение. А вдруг после его ухода слуга, строго следивший за порядком в доме, поставил телескоп в угол? Тогда прощай, дивная незнакомка! Она будет для него навсегда потеряна! Он никогда уже не сумеет найти это заветное окно среди тысяч парижских окон. Покачивая головой и повторяя «очень хорошо» и «будет исполнено», он проводил мясника, убежденного в том, что все его желания воплотятся в жизнь.
В три скачка Поль очутился у своего телескопа и, волнуясь, приложил глаз к стеклу. О, счастье! Ничто не изменилось! Он опять увидел блондинку, только уже одетую. На ней был весьма эффектный капот, а волосы изящно причесаны. Красавица подошла к окну и выглянула на улицу.
«Она кого‑то ждет», – подумал Поль.
Он не ошибся. Минуту спустя он увидел, как женщина, оправив платье и бросив последний взгляд в зеркало, с улыбкой на устах повернулась к углу комнаты, где, без сомнения, находилась дверь, в которую должна была войти ожидаемая особа. Действительно, в комнату вошел какой‑то господин.
К несчастью для Либуа, мужчина стоял к окну спиной. Единственными отличительными признаками, замеченными Полем, были черный костюм, стройный стан и шляпа с черным крепом, которую вошедший держал в руке. Что еще увидел живописец и что сильно ему не понравилось, это то, как сомкнулись женские ручки на шее у незнакомца. Все ясно свидетельствовало о том, что наяда ждала гостя с распростертыми объятиями.
– Гм… Гм! – промычал живописец при виде объятий и поцелуев.
Но вот дама положила свою ладонь на руку господина, и оба исчезли за дверью справа, а Либуа осталось только любоваться пустой уборной.
– Однако мне необходимо увидеть лицо этого животного, – пробормотал Поль с некоторой завистью.
В эту минуту вошел слуга и доложил, что завтрак готов.
– Как, уже двенадцать часов?! – воскликнул художник, изумившись, как быстро пролетело время в наблюдениях за Венерой.
И в ту же минуту у него мелькнула мысль: «Значит, обожателя принимают в двенадцать часов!»
Он наскоро позавтракал, чтобы тотчас возвратиться к телескопу. Увы! Окно было закрыто. За весь день оно так больше и не открылось, к великой досаде живописца, который еще раз двадцать подходил к телескопу.
– Если ты хоть пальцем тронешь телескоп, я тебя застрелю, – сказал он вечером лакею, отправляясь спать.
На следующий день на рассвете, после тревожно проведенной ночи, полной сновидений, в которых главную роль играла Венера, выходящая из воды, Поль бросился к телескопу. Окно все еще оставалось закрытым. Красавица, как видно, не особенно любила смотреть на восход солнца, и Полю пришлось ждать до десяти часов, когда окно открыла старая безобразная женщина.
«Ее горничная, должно быть», – подумал живописец. Та ходила взад‑вперед по уборной, переставляла разные безделушки на туалетном столике, раскладывала юбки и платья для своей госпожи, которая, без сомнения, еще нежилась в постели.
«Она не успеет приготовиться к визиту своего обожателя», – в нетерпении заметил Поль.
Около полудня наконец появилась красавица в сорочке, в туфлях на босу ногу, с распущенными волосами, как будто только что встав с постели. Она, позевывая, курила сигарету и болтала со старухой, которая на уголке туалетного столика гадала ей на картах.
«Она сегодня никого не ждет», – подумал Поль, вполне извиняя ей более чем легкий туалет в такое жаркое июльское утро.
В самом деле, в воздухе ощущалась гнетущая духота, обыкновенно предшествующая грозе. Тяжелые черные облака заволокли небо. Вскоре сверкнула молния, загремел гром, полил сильный дождь, образовав завесу, скрывшую Париж от взоров Либуа.
На следующий день дела заставили живописца выйти из дома. Вернувшись к завтраку, он сразу же направился к телескопу. Белокурая наяда предстала перед ним причесанная, нарядная, в том же капоте, который был на ней два дня тому назад, одним словом – во всеоружии.
II
В ту же минуту Поль увидел, как в комнату входит уже знакомый ему господин. Опять он стоял к окну спиной. Встреча возлюбленных была такой же нежной, как и в первый раз. Вслед за этим оба исчезли в соседней комнате, судя по всему – столовой.
После десятидневных наблюдений художник сделал вывод, что блондинка редко выходит из дома и не принимает никого, кроме вышеупомянутого господина, который являлся к ней раз в два дня ровно в полдень. Лицо таинственного посетителя Полю так и не удалось разглядеть. Живописец видел только его спину. Пока блондинка общалась с гостем, горничная приводила в порядок уборную. В два часа, когда солнце обыкновенно проникало в эту комнату, старуха закрывала жалюзи.
На одиннадцатый день утром Поль встал с постели с твердо принятым решением.
– Я должен нанести визит этой женщине, – сказал он себе.
Но сказать и исполнить – вещи разные. Прежде нужно было выяснить важный вопрос: в каком квартале, на какой улице, в каком доме живет эта лучезарная Венера.
Окно ее находилось прямо перед телескопом, сокращающим расстояние во много раз, но как только взор отрывался от него, найти окно Венеры невооруженным глазом среди сотен других не было никакой возможности.
И наконец, на каком расстоянии находилось окно? Возможно, очень далеко… Но Либуа решил во что бы то ни стало найти иголку в стоге сена! Присмотревшись к окружающим зданиям, он прикинул и решил, что расстояние между ним и красоткой должно быть в две или три тысячи метров. Он строил свои предположения, исходя из расположения железнодорожного вокзала Сен‑Лазар, церкви Нотр‑Дам‑де‑Лоретт и биржи.
Таким образом, ему предстояло исследовать бо`льшую часть Девятого округа и некоторую часть Второго. Приходилось исключить улицы, расположенные перпендикулярно к Монмартру. Окно блондинки было в пределах прямой видимости по отношению к дому художника, а значит, ее жилище находилось на поперечной улице. Следовательно, нужно было осмотреть от четырехсот до пятисот домов.
– Черт побери! – пробормотал Либуа, резюмировав таким образом предстоящую ему задачу.
Но он был человеком настойчивым. Счастье, говорят, благоприятствует смелым… К тому же блондинка была так привлекательна!
На следующий день наш художник, решивший начать поиски с правой стороны города, спустился с Монмартра. Миновав бульвар Клиши, он достиг улицы Амстердам и прошел по ней до вокзала Сен‑Лазар. Когда Либуа вышел на Гаврскую площадь, заполненную толпой путешественников, железнодорожные часы показывали одиннадцать часов двадцать минут.
– Э, боже мой, если я не ошибаюсь, это мой друг Поль Либуа! – радостно вскрикнул какой‑то господин.
Поль взглянул на мужчину. Тот был молод, одних лет с художником, с прекрасной фигурой, приятным лицом, но глуповатой улыбкой. Одетый в черное по случаю траура, он был преисполнен изящества. При первом взгляде на него можно было понять, что находишься в присутствии хорошо воспитанного глупца, светского человека, который способен говорить лишь банальности.
Заметив, что Либуа не узнает его, молодой человек воскликнул:
– Как, ты не помнишь своего старого товарища по пансиону?.. Монжёза… Робера де Монжёза?
– Как! Это ты, маркиз? – сказал художник, улыбнувшись приятелю.
– Я самый! Да, это я – маркиз, над которым ты и другие товарищи потешались в пансионе. Какими шутками угощали вы меня! Чего только не рассказывали!
– Да, но, признайся, ты был тогда необычайно легковерен, готов был принимать черное за белое…
– Сейчас я совсем другой… О, клянусь тебе!.. Хитрым же должен быть тот, кто меня надует!
Маркиз произнес это таким тоном и с таким выражением лица, что Либуа вывел заключение: «Он стал глупее прежнего».
Между тем маркиз де Монжёз спросил:
– Уж не приехали ли мы на одном поезде?
– На каком поезде?
– На одиннадцатичасовом.
– Нет, я шел мимо станции, когда мы встретились. Так ты живешь за городом, маркиз?
– Да, в замке Кланжи, в шести лье отсюда. Ты непременно должен навестить меня. Я представлю тебя маркизе.
– Ты женат?
– Уже четыре месяца!
И маркиз поцеловал кончики пальцев и сделал жест, словно посылая воздушный поцелуй. Затем прибавил:
– Жена моя красавица, каких мало.
– И такая красавица любит тебя!
– Понятное дело, – ответил маркиз самодовольно. – Впрочем ей, бедняжке, кроме меня, и любить некого, – поспешил он добавить. – Я никогда не знал своей тещи. Она умерла задолго до моей женитьбы.
– У тебя нет тещи? Тебе везет!
– Больше чем везет, мой друг… ибо мой тесть… вот, посмотри!
При этом Робер де Монжёз указал пальцем на креп шляпы.
– Как, тесть также умер?
– Шесть недель тому назад… Ты и сам видишь, что маркизе некого любить, кроме меня.
– В таком случае она должна быть очень недовольна твоими отлучками. Ты часто приезжаешь в Париж?
Маркиз поколебался с ответом, но наконец сказал:
– Да, довольно часто.
– Довольно часто? Как же это ты – человек, который любит и любим и у которого, насколько мне известно, нет никаких коммерческих дел, призывающих в Париж… ибо, как мне помнится, по совершеннолетии в твое распоряжение должно было перейти громадное состояние…
– Так и есть, и я распоряжаюсь этим состоянием. Я даже порядочно увеличил его, – прервал Поля Монжёз.
– Благодаря своей женитьбе, не правда ли? Деньги обычно идут к деньгам, потому даже не буду спрашивать тебя, много ли принесла тебе жена.
При этих словах Монжёз состроил гримасу и промычал:
– Увы!..
– Так ты женился по любви?
– Вовсе нет! Я – и женитьба по любви! За кого ты меня принимаешь? – воскликнул маркиз с негодованием. – Моей жене не только досталось богатое наследство после матери, но и отец назначил ей шестьсот тысяч в приданое.
– Хорошенькая сумма! А что же ты говоришь «увы»? По‑моему, неплохо получить такой капитал!
– Да, именно что получить, – повторил Монжёз, печально покачивая головой.
– А ты не получил? Тебя что, надул твой тесть, заявив по совершении брака: «Я пошутил относительно приданого»? Так было?
Во второй раз маркиз встрепенулся, как змея, которой наступили на хвост.
– Обманут тестем! – сказал он недовольным тоном. – Право, друг мой, ты все еще считаешь меня таким, каков я был в пансионе! Повторяю тебе, хитер будет тот, кто проведет меня теперь… Знай же, что накануне моей свадьбы, в тот вечер, когда подписывали свадебный контракт, сумма в шестьсот тысяч была при мне отсчитана моим тестем и вручена нотариусу, который должен был передать ее мне после венчания.
– Так что же?
– За двадцать четыре часа, отделявших меня от того мгновения, когда я должен был получить деньги, нотариус скрылся.
– Вот тебе на! – воскликнул Либуа. – Что же, у него дела были расстроены?
– О, нет! Проверка, проведенная после его бегства, показала, что дела его были в полном порядке. Его актив превышал пассив на два миллиона.
– Но приданое ускользнуло от тебя, мой бедный маркиз?
– К несчастью, да, и мне не на кого пенять. Нотариуса выбрал я сам. Тесть при мне передал деньги моему уполномоченному. Делать нечего!
После этого заявления Монжёз с отчаянным вздохом прибавил:
– Да и к чему говорить? Я был обвенчан и протестовать уже не мог.
– Молод ли был твой нотариус? – спросил художник, пытаясь понять, по какой причине мог бежать человек, дела которого находились в цветущем состоянии.
– Ему было около шестидесяти.
– Это уже не время для безумных приключений, согласись.
Услышав эти слова, маркиз покачал головой.
– Да, казалось бы, в его годы поздно совершать безрассудства из‑за женщины.
– Ого! Тут замешана женщина?
– Увы, да…
Монжёз хотел продолжить свой рассказ, но тут вокзальные часы стали медленно отбивать двенадцать ударов. При этом звуке маркиз встрепенулся.
– Двенадцать часов! – вскрикнул он. – Впервые в жизни я опоздаю!
Он протянул руку художнику.
– Извини, что покидаю тебя, старый товарищ, – сказал он, – но у меня назначено важное свидание. Дай мне свой адрес, и я на днях приду к тебе завтракать.
– Приходи когда вздумаешь, – ответил Либуа, протягивая ему свою карточку.
– Хочешь, послезавтра? – предложил Монжёз.
– Пусть будет послезавтра.
– Тогда жди меня! Послезавтра я обязательно навещу тебя. Еще раз извини, что должен тебя покинуть. До встречи!
После этих слов маркиз со всех ног бросился бежать, точно за ним гнался сам дьявол. Через пять минут Либуа уже совершенно забыл о маркизе и думал только о своей наяде. Устремив глаза на окна пятого этажа и задрав голову кверху, как человек, который боится, что ему на голову упадет труба или карниз, он медленно обошел улицы Сен‑Лазар и Виктуар, с которых решил начать поиски.
Единственным признаком, по которому он мог найти заветное окно, было то, что на этом же этаже соседнего дома вместо жалюзи окна были прикрыты полосатыми красно‑желтыми шторами.
Первый день поисков не привел ни к каким результатам. На следующий день художник не меньше четырех часов ходил по улицам Жубер, Сен‑Николо, Прованс, Матюрен, Кастеллан. Обойдя одну улочку, он возвращался назад и отправлялся блуждать по параллельной ей.
Нигде не было полосатых штор. Либуа только и думал что об этих шторах. Ни на секунду он не задумывался над тем, каким образом войдет в дом Венеры, если отыщет ее окно. Ведь недостаточно же сказать привратнику: «Я иду к блондинке, которая живет наверху».
Весьма вероятно, что привратник не удовлетворится таким заявлением. А если бы художник для большей убедительности прибавил такую подробность: «Блондинка, у которой родинка посередине спины», – привратник решил бы, что имеет дело с грубияном.
В этот второй день Поль Либуа вернулся домой в изнеможении и с болью в шее, поскольку все время ходил с поднятой кверху головой. Вечером, когда он ложился спать, его охватило новое опасение:
– Мне не найти мою красавицу, если она живет в квартире, выходящей окнами во двор или в сад!
Но художник был настойчив и упорно держался своей цели. На следующее утро он встал с твердым намерением продолжать поиски. В ту минуту, когда он хотел выйти из дома, он неожиданно вспомнил: «Сегодня в десять часов маркиз хотел прийти ко мне завтракать!»
И в самом деле, в назначенный час Монжёз явился в мастерскую, где был накрыт стол. Он окинул помещение удивленным взором.
– Как, – воскликнул он, – ты живописец?
– Я не имел несчастья, как ты, явиться на свет трижды миллионером.
– О, я ведь говорю это не в укор тебе… В этом нет ничего плохого. Напротив, я рад, что ты живописец! Это очень кстати!
– В самом деле? У тебя есть паркет, который нужно раскрасить?
– Нет, но жена моя давно уже мечтает о портрете. Третьего дня, когда я рассказывал ей о нашей встрече и о том, что ты приедешь к нам в гости, она очень этому обрадовалась. Представь себе, как она будет довольна, когда я в одном лице представлю ей и друга, и живописца… Ты ведь рисуешь портреты?
– Да, и портреты мои бывают весьма удачны, если оригинал мне нравится.
– Что же нужно для того, чтобы он тебе понравился?
– Прежде всего, я люблю все красивое.
– О, с этой стороны ты останешься доволен. Красивая, грациозная, приятная, любезная – вот какова маркиза!
После этих комплиментов в адрес своей жене Монжёз остановился в нерешительности, потом, тяжело вздохнув, медленно протянул:
– У нее есть лишь один недостаток, у бедняжки!
III
В ту минуту, когда маркиз хотел рассказать о недостатке своей жены, в мастерскую вошел слуга. В руках у него был поднос с завтраком. Его появление заставило маркиза замолчать. Перейдя к другим мыслям, он воскликнул:
– Прежде чем мы сядем за стол, я должен предупредить тебя, мой любезный, что без четверти двенадцать мне придется покинуть тебя.
– Хорошо! В назначенный час ты будешь свободен, – согласился художник.
Как ни любопытно было Полю узнать о недостатке маркизы, он счел за лучшее подождать, пока его приятель сам вернется к этому предмету. Наконец, не выдержав, он все же решил навести маркиза на эту тему и спросил:
– В котором часу ты покинул Кланжи, если был здесь уже в десять?
– Я уехал в шесть часов, не зайдя к маркизе, чтобы проститься.
Поль обратил внимание на эту деталь – что после четырех месяцев супружества у маркиза с женой были отдельные комнаты. Это несколько противоречило уверениям мужа, будто жена обожает его. Либуа с участием заметил:
– Как? Не зайдя к маркизе! То есть, если бы она ночью заболела, ты бы до сих пор не знал об этом!
– Заболела? Отчего же заболела? У маркизы железное здоровье. Я не зашел к ней, чтобы не опоздать на поезд, я спешил.
«Железное здоровье! Значит, недостаток должен быть чисто нравственный», – подумал живописец.
Потом спросил маркиза:
– Не получил ли ты новостей о сбежавшем нотариусе?
– Никаких. Он по‑прежнему скрывается с дамой своего сердца все в неизвестном убежище. Впрочем, он правильно делает, что не возвращается.
– Почему?
– Потому что муж похищенной женщины поломал бы ему ребра.
– А, прелестница замужем?
– Да, и муж ее из тех, с кем шутки плохи. Этот бретонец упрям и терпелив: он будет ждать часа мести и равнодушно убьет любовника, а может быть, и свою жену.
– Так она красива, эта обольстительница старого нотариуса?
– Говорят, что да.
– А ты не знаешь ее?
– Никогда не видел. Это случилось в день моей свадьбы, несколько часов спустя после того, как Реноден – я забыл назвать тебе имя нотариуса – получил шестьсот тысяч приданого моей жены.
– В таком случае нотариус объявится только тогда, когда красавица освободит его от денег.
– О, это не важно. Так или иначе деньги мне вернут. Суд назначил попечителя, который будет заведовать конторой нотариуса до тех пор, пока он сам не появится. Если его отсутствие затянется, контору ликвидируют, и тогда мне все равно заплатят.
Либуа хотел снова перевести разговор на маркизу, а потому спросил:
– Не для того ли ты так часто ездишь в Париж, чтобы найти Ренодена? Твоя жена не возражает против этих поездок?
Маркиз вздрогнул, услышав этот вопрос, в котором прозвучало сомнение в его полной свободе.
– Во‑первых, мой милый, я не нуждаюсь ни в чьем согласии и поступаю по своему усмотрению. Но даже если бы мои поездки в Париж служили для меня простым развлечением, то и тогда моя жена согласилась бы на них с легким сердцем.
– Не потому ли, что она тебя обожает? – с улыбкой заметил Либуа.
– Ты угадал, мой друг, – ответил Монжёз. – Моя жена способна пойти ради меня на любые жертвы.
– Например, на отдельные комнаты после четырех месяцев супружества, – прибавил художник самым невинным тоном.
– Это совсем другое. Я… – начал было горячиться маркиз.
Но Монжёз выплюнул крючок, закинутый Либуа. Вместо того чтобы закончить фразу, он переменил тему разговора.
– Если я и часто езжу в Париж, то лишь по делу о наследстве тестя.
– Что же, дело столь запутанное?
– Напротив, прозрачное, как вода из горного источника. Шестьсот тысяч франков в ценных бумагах.
– Та же сумма, что и приданое?
– Да, мой тесть разделил свое имущество на две части… одну для дочери, другую для себя. Только его часть состояла из именных бумаг, которые нужно теперь переписать на мое имя. Все должно было произойти само собой, но с формальностями, мелочами, подписями, проволочками и так далее… Сущая морока. И после десяти поездок в Париж я нисколько не продвинулся вперед. Все находится в том же положении, в каком было месяц назад, в день смерти моего тестя.
– Твой тесть был приятным человеком?
– О, напротив! Всегда мрачен и суров, всегда в уединении. Правда, он был болен.
– И умер от этой болезни?
– Да, почти что так… Если не от нее, то вследствие ее.
Либуа сделал вид, что не понял, и маркиз прибавил:
– Мой тесть застрелился.
– Ого! – произнес Поль, вздрогнув.
– Да, бедняга страдал меланхолией – у него были расстроены нервы. В конечном итоге он потерял надежду, что доктора смогут облегчить его страдания, и однажды вечером как ни в чем не бывало заявил моей жене и мне, что идет спать и надеется крепко уснуть. Ушел в свою комнату, и десять минут спустя – бах! – все было кончено. Пуля прошла сквозь череп и разбила вдребезги великолепное зеркало. Я больше недели не мог прийти в себя.
– Из‑за разбитого зеркала?
– Нет же, из‑за смерти тестя! Разве с таким состоянием, как у меня, беспокоятся из‑за подобных пустяков?
Окончив рассказ, Монжёз вынул из кармана часы. Посмотрев на них, он быстро встал из‑за стола.
– Уже без четверти двенадцать! – воскликнул он. – Я тебя покидаю. У меня важное свидание.
– Так иди же, маркиз. В следующий раз ты уделишь мне больше времени? – спросил Либуа, подавая ему шляпу.
– Поступим иначе, друг мой. Я хочу сделать тебе одно предложение, – возразил маркиз.
– Говори, я слушаю.
– Я покину Париж с поездом, который отходит в пять часов. У тебя достаточно времени, чтобы прийти к какому‑нибудь решению относительно моей недавней просьбы. Если ты согласен, то собери свои краски, приготовь вещи и к пяти часам приходи на вокзал. Мы сядем в вагон, и два часа спустя я представлю тебя маркизе, которая будет в восторге от знакомства с тобой. Ты согласен?
Либуа готов был согласиться, но тут вспомнил о прекрасной белокурой наяде, которую поклялся отыскать.
– Не сегодня, любезный. У меня тоже важное свидание, – объявил он.
– Весьма возможно. Но с двенадцати до пяти много времени. Может случиться, что к вечеру ты освободишься. В таком случае вспомни обо мне.
– Хорошо, но я ничего не обещаю, – ответил живописец, заранее решив не присоединяться к маркизу.
– Тогда до свидания! Я уношу с собой надежду, что ты все же поедешь со мной, – сказал маркиз, пожимая Полю руку.
Проводив маркиза и возвратившись в мастерскую, Поль застал слугу с салфеткой в руках: тот вытирал спинку кресла, на котором сидел Монжёз.
– Что ты тут делаешь? – спросил он лакея.
– Прошу извинения, сударь, – смиренно проговорил тот, сконфузившись и не решаясь на признание.
– Говори же, какую еще глупость ты совершил, растяпа?
Миролюбивый тон живописца не предвещал грозы, и слуга решил быть откровенным:
– Вот в чем дело, сударь. Когда я подавал спаржу с белым соусом и проходил позади маркиза, соусница накренилась у меня в руке.
– И ты пролил соус на спинку его стула?
– О, – протянул слуга, – если бы я испачкал только спинку стула, это было бы еще полбеды!..
– Неужели ты облил и его самого?
– Всю спину, сударь, всю спину…
– И дал ему уйти в таком виде? – воскликнул живописец, едва сдерживаясь от смеха.
– Я боялся, что меня будут бранить, – жалобным тоном заявил слуга.
Развеселившись при мысли, что маркиз разгуливает по улицам с пятном на спине, Либуа прошел в свой кабинет к телескопу.
– Прежде чем отправиться на поиски, посмотрю, что делает моя наяда, – подумал он, приближаясь к прибору.
Красавица предстала перед ним в шикарном капоте – это означало, что она ожидает своего обожателя.
– Ах да, сегодня должен прийти ее возлюбленный, – сказал Либуа, увидев женщину в столь обольстительном наряде, потом прибавил с гневом: – Неужели я никогда не увижу его лица?
В эту минуту часы соседней церкви пробили двенадцать.
– Двенадцать, – продолжал Либуа, – он сегодня опоздал, этот принц Шарман, обыкновенно столь пунктуальный. Но вот и он, должно быть, – мадам уже во всеоружии.
Говоря «во всеоружии» – живописец имел ввиду то, что лицо дамы озарялось улыбкой, а руки вытягивались навстречу гостю. За десять дней наблюдений Либуа изучил все ее приемы.
– Вот и наш ловелас! Увижу ли я наконец что‑нибудь, кроме спины? – пробормотал живописец.
Вдруг он подпрыгнул и закричал:
– Черт побери!
Потом, упав на диван, расхохотался:
– Это уже чересчур! Вот так штука! Такого я не ожидал!.. А я жаловался, что вижу только его спину! Мой слуга, надо признать, заслуживает награды!
А произошло следующее. Посетитель стоял по обыкновению спиной к окну, но на этот раз художнику достаточно было спины, чтобы узнать, кто был обожателем его Венеры, – Либуа рассмотрел на спине мужчины громадное пятно от белого соуса.
В Париже, где любят потешаться над чужим несчастьем, прохожие от души хохотали над господином, который шел по улицам с соусом на спине, но никто не сообщил ему о конфузе, чтобы не лишить других удовольствия посмеяться.
Взяв себя в руки, Либуа принялся размышлять: стоит ему при первом удобном случае последовать за Монжёзом, и тот, ни о чем не подозревая, сыграет роль охотничьей собаки и приведет его прямо к убежищу обольстительной дичи. Врожденная честность художника требовала, однако, чтобы, отняв любовницу у маркиза, он дал ему что‑нибудь взамен, а потому Поль пришел к следующему заключению:
– В качестве компенсации я нарисую портрет его жены. А так как я хочу заплатить вперед, то воспользуюсь его приглашением и поеду с ним в замок.
В пять часов Либуа с ящиком красок в руках явился на станцию железной дороги. Маркиз стоял наверху лестницы, поджидая старого товарища. Увидев художника, он радостно вскрикнул:
– Я же говорил тебе, что не следует ни за что ручаться! Ты уверял меня, что не сможешь прийти, но вот пять часов, и ты здесь! Ах, ты доставишь истинное удовольствие моей жене!
Десять минут спустя они были уже в пути и сидели вдвоем в купе. Перед отходом поезда многие путешественники по очереди входили в их отделение, но тотчас удалялись: у Монжёза не было больше пятна на спине, зато он отравлял воздух в купе сильнейшим запахом бензина.
IV
От станции железной дороги до замка Кланжи было больше лье.
– Как! Карета не приезжала? – возмутился маркиз, выйдя с вокзала.
– Не твой ли это экипаж? – заметил ему живописец, указывая на коляску, быстро катившую в их сторону по длинной платановой аллее.
– Действительно, мой, – ответил Монжёз. – Но как понимать это опоздание? Жак обыкновенно чрезвычайно пунктуален.
Минуту спустя карета остановилась перед ними, и кучер, соскочив с козел, заявил в оправдание:
– Прошу прощения, господин маркиз, что не успел к прибытию поезда: маркиза попросила меня дождаться писем, которые я должен опустить в ящик.
С этими словами кучер вынул большую пачку корреспонденции. Маркиз машинально протянул руку, и кучер подал их ему. Так же машинально Монжёз стал читать адреса, потом, словно раскаявшись в своей нескромности, отдал их слуге со словами:
– Положи их поскорее в ящик, и поедем.
Ящик находился не более чем в десяти шагах от них. Кучер возвратился прежде, чем маркиз, усадивший живописца, успел сам сесть в экипаж.
– Не случилось ли чего нового за время моего отсутствия? – спросил хозяин, захлопывая дверцу.
– Госпожа маркиза почувствовала себя нездоровой, и утром посылали за доктором.
– Явился ли этот дикарь?
– Да, сударь.
– Какое счастье! – заметил с иронией маркиз, устраиваясь на подушках возле живописца.
Когда карета тронулась в путь, он продолжил, обращаясь к приятелю:
– Представь себе, мой друг: наш доктор – человек чрезвычайно суровый и угрюмый. Настоящий медведь, честное слово! Истинное мучение заставить его пожаловать в замок. А если наконец пожалует… Вежливость, любезность, предупредительность – я все пускал в ход, но не достиг ничего: всякий раз он является нахмуренный.
– Какой‑нибудь старик?
– Вовсе нет! Ему лет тридцать. И он очень красив, уверяю тебя. При этом сведущ. Но медведь, повторяю тебе, медведь, которого трудно вытащить из его логова.
– Как же жители Кланжи ладят с таким нелюдимым доктором?
– В Кланжи есть свой доктор, но это совершенный невежда, которому я не доверил бы и своих свиней. Никогда Морер – так зовут нашего медведя – не делает в Кланжи и шага.
– Где же он находит пациентов?
– Нигде. Он не работает больше. Он получил наследство после тетки, оно избавило его от необходимости заниматься практикой.
– Но в таком случае… – начал было Либуа.
– Понимаю, что ты хочешь сказать: «Зачем же, если Морер больше не практикует, ты так хочешь быть его пациентом?» По двум причинам. Во‑первых, потому что врач Кланжи – идиот. Во‑вторых, потому что Морер лечил моего тестя, который очень ценил и уважал его.
Живописец, сам не понимая почему, сильно заинтересовался этим угрюмым доктором.
– А доктор еще при жизни твоего тестя владел наследством тетки? – спросил он.
– Он получил его накануне моей свадьбы, – ответил Монжёз, потом, засмеявшись, прибавил: – Странная штука – жизнь! Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера.
– Весьма естественно, что он бросил практику, – сказал Либуа.
– Да, и я думал, – ответил маркиз, – что доктор наконец‑то заживет весело! Но ведь нет! Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, – горе или угрызения совести…
– Угрызения совести! Какое у тебя пылкое воображение!