Учебный материал для самостоятельного изучения




05.11

Домашняя работа

Вторая волна эмиграции русских писателей. Осмысление опыта сталинских репрессий и Великой Отечественной войны в литературе. Творчество Б.Ширяева («Неугасимая лампада»), Д.Кленовского, И.Елагина

Учебный материал для самостоятельного изучения

Причиной второй волны эмиграции русских поэтов и писателей стала Вторая мировая война. Эта эмиграция не отличалась таким массовым характером, как эмиграция первой волны. Но за границей оказались тысячи и даже сотни тысяч русских людей. Оказались по разным причинам: это были угнанные на работу в Германию молодые люди; бывшие военнопленные; те, кто добровольно выехал за Запад вместе с отступающими немецкими войсками, пройдя в 1920-1930-е годы школу тюрем и лагерей. Судьбы этих людей были непростые, всю жизнь они боялись возможного насильственного возвращения на Родину и стремились уехать от нее как можно дальше. Не случайно окончательным пристанищем для многих из них стали США. В отличие от первой эмиграции, вторая не была объединена ни идейно, ни социально, ни культурно, но, тем не менее, у нее тоже были свои дороги и центры тяготения.

Во второй половине 1940-х годов большая часть бывших советских граждан в Европе находилась на территории Германии (преимущественно в Мюнхене, имевшем многочисленные эмигрантские организации) и в Америке. К 1952 г. в Европе насчитывалось 452 тысячи бывших граждан СССР.

548 тысяч русских эмигрантов к 1950 г. прибыло в Америку (большинство эмигрантов - в Нью-Йорке, Чикаго, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско).

В этих условиях возникли первые периодические издания и даже книжные издательства второй волны: газета «Эхо», журнал «Грани», журнал и издательство «Посев».

Среди писателей, вынесенных со второй волной эмиграции за пределы родины оказались И.Елагин, Д.Кленовский, Ю.Иваск, Б.Нарциссов, И.Чиннов, В.Синкевич, Н.Нароков, Н.Моршен, С.Максимов, В.Марков, Б.Ширяев, Л.Ржевский, В.Юрасов и др. На долю выехавших из СССР в 1940-е выпали тяжелые испытания. Это не могло не сказаться на мироощущении литераторов: самыми распространенными темами в творчестве писателей второй волны становятся лишения войны, плен, ужасы тюрем и лагерей. В отличие от советских авторов, героями новоприбывших эмигрантов становились люди, не нашедшие места в советской жизни: интеллигенты, не принимавшие жестокости тоталитарного режима; крестьяне, разочаровавшиеся в коллективной действительности; репрессированные граждане СССР.

Литературное наследие второй волны эмиграции, конечно, не было таким богатым, разнообразным и обширным, как литературное наследие первой волны эмиграции.

Глобальные и актуальные общественно-исторические темы, такие как тоталитаризм и жизнь человека в тоталитарном государстве, лагеря и тюремная реальность 1930-х годов, Вторая мировая война в разных ее проявлениях, стали основными для писателей второй волны эмиграции. Их по-разному поднимали прозаики И. Ширяев, Л. Ржевский (Л.Д.Суражевский), Н. Нароков (Н. В. Марченко), Г. Андреев (Г. А.Хомяков), поэт И. Елагин (И. В. Матвеев), причем все они сами прошли через этот опыт: Ширяев и Андреев (Хомяков) отбыли свои лагерные сроки на Соловках, ссылку в Средней Азии и в отдаленных регионах России, Ржевский прошел фронт, отступление, немецкие концентрационные лагеря, у Елагина репрессировали и расстреляли отца.

Поэзия второй волны эмиграции была хотя бы по количеству имен обширнее, богаче прозы. Причем это была поэзия очень разная: О. Анстей (Штейнберг-Матвеева), С. Бонгарт, И. Елагин (Матвеев), Ю. Иваск, Д.Кленовский (Крачковский), Н. Моршен (Марченко), Б. Нарциссов, И.Сабурова, Б. Филиппов (Филистинский), А. Шишкова и др.

Пожалуй, самым крупным поэтом этой генерации стал Иван Елагин (Матвеев, 1918–1987). Вместе с женой О. Анстей, ожидавшей ребенка, он уехал в Германию из Киева с отступавшими немецкими войсками. Жил, как и многие, под Мюнхеном в одном из лагерей Ди-Пи – лагерей для перемещённых лиц. В Германии вышли его первые сборники стихов «По дороге оттуда» (1947), «Ты, мое столетие!» (1948). В 1950 году Елагин переезжает в США, становится сотрудником газеты «Новое русское слово», где является одновременно секретарем, редактором, штатным фельетонистом. Выучив английский язык и окончив Нью-Йоркский университет, он становится впоследствии профессором русской литературы в Питсбурге.

Книги его стихов, вышедшие в Америке («Отсветы ночные» (1963), «Косой полет» (1967), «Дракон на крыше» (1973), «Под созвездием Топора» (1976), «В зале Вселенной» (1982), «Тяжелые звезды» (1986)) демонстрируют единство и в то же время неизбежную динамику художественного мышления поэта. Лирика И. Елагина вместила в себя жизненный опыт, который оказался самым тесным и самым трагическим образом связан с историческими потрясениями ХХ столетия: сталинские репрессии, унесшие жизнь отца, поэта-футуриста и знатока восточных языков Венедикта Марта, война, пережитая в Киеве оккупация, вынужденный путь на Запад, жизнь в лагерях Ди-Пи, трудное послевоенное существование в полуразрушенной Европе, новая эмиграция в Америку. Эти этапы человеческой биографии отразились во многих стихотворениях Елагина, в поэмах «Звезды», «Беженская поэма», «Нью-Йорк — Питсбург»:

За окном — круги фонарной ряби.

Браунинг, направленный у лба.

На каком-то чертовом ухабе

Своротила в сторону судьба.

Рукописи, брошенные на пол.

Каждый листик — сердца черепок.

Письмена тибетские заляпал

Часового каменный сапог.

Как попало комнату забили.

Вышли. Ночь была уже седа.

В старом грузовом автомобиле

Увезли куда-то навсегда.

***

Корпуса бетонные —

Кто ж внутри содержится?

А перемещенные

Беженцы-отверженцы.

Кто с узлом-периною,

Кто с кошелкой кожаной.

Помещенья длинные

Сплошь перегорожены …

***

Военный транспорт «Генерал Балу»

К Нью-Йорку плыл сквозь утреннюю мглу.

За первый мой американский год

Переменил я множество работ,

И думаю теперь, что для закалки

Характера — все это хорошо,

И даже я доволен, что прошел

Бесчисленные потовыжималки.

Основными «узлами» своего творчества Елагин называл гражданственность, беженскую и лагерную темы, ужас перед машинной цивилизацией, урбанистическую фантастику. По социальной заостренности, политическому и гражданскому пафосу стихи Елагина оказывались ближе советской поэзии военного времени, нежели «парижской ноте». Можно сказать, что центральной в творчестве И. Елагина стала тема времени, тема человека, проходящего сквозь ХХ век: «Я стою под березой двадцатого века, / Это времени самая верная веха…» — строчка для Елагина эмблематичная. Здесь чувствуется единение традиционно-лирического начала с началом масштабным — эпическим, публицистическим. Война не прошла для поэта бесследно, она оставила в память о себе чувство тотальной незащищенности человеческой жизни, ненадежности будущего, понимание того, что все человечество висит на волоске:

Ты — подброшенная монета,

И гадают Дьявол и Бог

Над тобою, моя планета,

На какой упадешь ты бок.

В ранних стихотворениях Елагина встает трагическая панорама охваченного войной мира:

Осунувшись, и сгорбясь, и унизясь,

Дома толпятся по очередям,

И нищеты жестокий катехизис

Твердит зима базарным площадям.

А рядом бой. Полнеба задымил.

Он повествует нам высоким слогом

О родине. И трупы по дорогам

Напрасно дожидаются могил.

Однако и в более поздней лирике, в поэтических книгах, написанных и выпущенных в Америке, будет очевидно: глубинное состояние мира, которое постоянно воспроизводит лирический герой Елагина, это состояние войны, нескончаемой и фатальной. Память войны предобусловила абсолютно пессимистическое, пантрагическое мироощущение поэта, который впереди человеческой истории видит лишь апокалипсис, причем апокалипсис рукотворный. Тютчевский «Последний катаклизм» в елагинской лирике словно милитаризируется и посредством этого приближается, обретая конкретные сроки:

Смерть? Погибель? Конец? Неправда!

Кто упал? Обессилел кто?

Знаю я: не сегодня, так завтра,

А не завтра, так через сто,

Через двести лет, через триста

(В смерти верить не престаю!)

На земле моей будет чисто,

Бог умоет землю мою.

Пронизана милитарностью и та языковая картина мира, которую создал поэт И. Елагин. Метафоры и сравнения, взятые из военной реальности, присутствуют почти в каждом стихотворении. Они используются и для описания природы, и для воссоздания душевного состояния лирического героя, и для создания урбанистического пейзажа, и для размышлений о литературе, о судьбе слова и самого поэта:

Полететь мне по свету осколком,

Нагуляться мне по миру всласть

Перед тем, как на русскую полку

Мне когда-нибудь звездно упасть...

***

Вот мне и стало казаться,

Что стихи мои тоже так,

Как солдаты, четко по плацу

Отбивают за шагом шаг.

Созданный поэтом лирический мир во многом производен от войны, зависим от нее даже там, где о войне как таковой не говорится. Лирический герой Елагина — подлинно экзистенциальный герой, который оставлен Богом, который чувствует дыханье вечности, куда насильно движимы люди. Но эта вечность не благостна у Елагина, как, например, у Лермонтова или у Булгакова, она страшна, «враждебно открыта», ибо искалечена так же, как и земная жизнь:

Наше небо стало небом черным,

Наше небо разорвал снаряд.

Наши звезды выдернуты с корнем,

Наши звезды больше не горят.

В наше небо били из орудий,

Наше небо гаснет, покорясь,

В наше небо выплеснули люди

Мира металлическую грязь!

Антитоталитарные стихи публикует Моршен (Маркова) («Тюлень», «Вечером 7 ноября»):

«Товарищи!» Он опустил глаза,

Которых не удастся образумить.

«Кто за смертную казнь врагам народа,

Прошу поднять руки!»

Все подняли. Он тоже поднял «за»,

Стараясь ни о чем не думать,

Но головокруженье превозмочь

И, отстранясь, скорей забыть про это.

Аплодисменты. Значит, можно прочь,

Из коридоров университета…

К философской, медитативной лирике обратились Иваск, Кленовский, Синкевич.

Дмитрий Иосифович Кленовский (настоящая фамилия Крачковский) в 1942 году во время немецкой оккупации вместе с женой, немкой по происхождению, эмигрирует в Австрию, а затем в Германию, в баварский городок Траунштейн, где Дмитрий Иосифович с женой уединенно прожили до конца дней, скромно живя на социальное пособие.

Начиная с 1947 года он вновь начинает публиковать стихи под псевдонимом Кленовский, в «Новом журнале», а с 1950 г. в журнале «Грани».. Всего в Германии он издал 11 поэтических сборников.

Оптимизмом и гармоничной ясностью отмечена лирика Д.Кленовского (книги «Палитра», «След жизни», «Навстречу небу», «Прикосновение», «Уходящие паруса», «Певучая ноша», «Теплый вечер», «Последнее»). В его стихотворениях почти не отражаются события эпохи, главное их содержание составляют вечные вопросы человеческого существования: «место человека во временном земном и вневременном неземном бытии». В каждом из сборников есть стихотворения о его духовном спутнике – Ангеле-хранителе, присутствие которого поэт ощущал в течение всей жизни. Заметное место в творчестве Кленовского занимает тема Петербурга и Царского Села: это стихи-сон, стихи-воспоминания, стихи-мираж. Параллельно с образами города возникают образы Пушкина и Гумилева, которые были для него «дороже всех»:

Это он! С кем хочешь я поспорю!

Видишь, вот идет он впереди

С неизбывной мукою во взоре,

С неостывшей пулею в груди!

До последних дней поэт надеялся, что когда-нибудь он вернется на родную землю. При жизни сделать это ему не удалось.

Родине.

Между нами – двери и засовы,

Но в моей скитальческой судьбе

Я служу тебе высоким словом.

На чужбине я служу – тебе.

Я сейчас не мил тебе, не нужен,

И пускай бездомные года

Все петлю затягивают туже –

Ты со мной везде и навсегда.

Душное минует лихолетье,

Милая протянется рука...

Я через моря, через столетья

Возвращусь к тебе издалека.

Не спрошу тебя и не отвечу,

Лишь прильну к любимому плечу

И за этот миг, за эту встречу,

Задыхаясь все тебе прощу.

Религиозные мотивы звучат в стихах Иваска. Принятие мира – в сборниках Синкевич «Наступление дня», «Цветение трав», «Здесь я живу». Значителен вклад в эмигрантскую поэзию и Чиннова, Т.Фесенко, В.Завалишина, И.Буркина.

Герои, не сжившиеся с советской действительностью, изображены в книгах прозаиков второй волны, в романе Н. Нарокова «Могу!» и романе Л.Ржевского «Между двух звезд». Трагична судьба Федора Панина в романе Юрасова «Параллакс». С.Марков полемизирует с шолоховской «Поднятой целиной» в романе «Денис Бушуев».

В документально-публицистической манере будут написаны «Неугасимая лампада» об истории Соловков и «Ди-Пи в Италии: записки продавца кукол» Б.Ширяева, «Соловецкие острова», «Минометчики» и другие очерковые книги Г. Андреева (Хомякова), «Тюрьмы и ссылки» Р.Иванова-Разумника. К лагерной теме обращаются Б.Филиппов (рассказы «Счастье», «Человеки», «В тайге», «Любовь», «Мотив из “Баядерки”»), Л.Ржевский (повесть «Девушка из бункера» («Между двух звезд»)).

Сцены из жизни блокадного Ленинграда изображает А.Даров в книге «Блокада».

Выделяются книги Л. Ржевского «Дина» и «Две строчки времени», в которых повествуется о любви пожилого человека и девушки, о преодолении непонимания, жизненного трагизма, барьеров в общении.

Бори́с Никола́евич Ширя́ев в 1918 году предпринял попытку пробраться в Добровольческую армию, но был задержан и приговорен большевиками к смертной казни за попытку перехода границы. За несколько часов до расстрела бежал.

В 1922 году — новый арест, Бутырка. Ширяева приговорили к смертной казни, которая была заменена на 10 лет ссылки в Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). В СЛОНе наряду с каторжными работами Борис Николаевич участвовал в лагерном театре и журнале «Соловецкие острова», где в 1925-26 гг. опубликовал повесть «1237 строк» и несколько стихотворений: «Соловки», «Диалектика сегодня», «Туркестанские стихи» и др. Ширяев собирал и записывал лагерный фольклор, который был издан отдельным сборником. В 1929 г. заключение в СЛОНе было заменено ссылкой на 3 года в Среднюю Азию, где Борис Николаевич работал журналистом. По возвращении в 1932 году в Москву Ширяев был снова арестован и сослан на 3 года в слободу Россошь (Воронежская область). После оккупации Ставрополя германскими и румынскими войсками (3 августа 1942 года) Борис Ширяев возглавил редакцию газеты «Ставропольское слово». При подходе к городу советских войск Ширяев ушёл из Ставрополя вместе с немцами. В конце 1944 года переехал вместе с семьёй в Северную Италию.

В 2003 году в России по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия увидела свет «Неугасимая лампада» Б.Ширяева, книга очерков о соловецкой каторге, писавшаяся автором с 1925 года по 1950-й. Автор оформил ее как повесть, состоящую из частей и глав. Начала создаваться эта книга еще на Соловках, куда автор был отправлен после отмены двух смертных приговоров: Ширяев писал ночами, а затем уничтожал написанное. В Средней Азии, в ссылке, продолжая писать, Б.Ширяев зарывал свои страницы в песок. Книга имеет посвящение светлой памяти художника Михаила Васильевича Нестерова, сказавшего писателю в день получения приговора ободряющие слова: «Не бойтесь Соловков. Там Христос близко» Соловки в восприятии человека глубоко православного, каким был Б. Ширяев, был «дивный остров молитвенного созерцания, слияния духа временного, человеческого с Духом вечным, Господним». И вот на этом острове, «где за четыре века не было пролито ни капли не только человечьей, но и скотской крови», был организован первый советский концлагерь, летописцем жизни которого и стал Б. Ширяев. Книга поражает не только страшной фактографией запрограммированной жестокости по отношению к узникам, но и целой плеядой образов людей, сумевших, несмотря ни на что, сохранить духовную свободу и человеческое достоинство.

Все основные части этой повести и даже внутренние главки названы во многом символически: «Неопалимая купина», «И мы – люди», «Звон Китежа» и т.п. Парадоксально звучит название одной из главок: «ХЛАМ». Речь идет о горько-остроумном обозначении театрального объединения, созданного в первые годы соловецкой каторги: это аббревиатура из слов «художники», «литераторы», «актеры», «музыканты». «Театр на каторге, утверждает автор, экзамен на право считать себя человеком. Восстановление в этом отнятом праве». Кроме того, театр нес с собой желанный «глоток свободы» в том плане, что в репертуаре соловецкого театра были запрещенные на материке пьесы, как, например, сценическая переработка романа Ф.М. Достоевского «Идиот», и совсем отсутствовали «агитки». По мнению Б. Ширяева, ХЛАМ родился на соловецкой каторге потому, что «именно там в те годы было больше внутренней свободы, чем на материке, потому что там еще светилась бледным пламенем неугасимая лампада духа. Только там, в охватившей Россию тьме безвременных. И это в условиях, когда непосильный для большинства сосланных двенадцатичасовой труд стал методом массового убийства.

Мотив духовной свободы – ведущий в этом необычном произведении. И материал выстраивается в соответствии с логикой повествования: мотив духовной свободы в различных вариациях связывается с подвижничеством во имя христианской любви к людям. Одним из самых ярких образов повести является легендарная личность соловецкой каторги – отец Никодим по прозвищу «Утешительный поп». Этого человека Б. Ширяеву посчастливилось узнать в самые первые дни пребывания в лагере. Именно его отношение к жизни и к людям определило многое в судьбе «соловецкого летописца». В казарме Преображенского собора, куда загнали прямо с парохода более двух тысяч людей, все казались на одно лицо. Как сказал один из прибывших, «в таком месиве и брата родного не угадаешь… Протоплазма какая-то вместо людей…». И в этой-то копошащейся, гудящей протоплазме выделился вдруг голос, ликующе завершавший притчу о блудном сыне: «Везде побывал; сквозь огонь, воду и медные трубы прошел; в какой только грязи не валялся, а из этого смрада восстал и ко мне опять возвратился! К отцу своему! Как из мертвых воскрес. В том и радость великая…». Это и был отец Никодим, посчитавший теперь каторгу своим приходом. Когда автор повествования узнал, что священник так считает, засмеялся горько: «Были вы священником, приход имели. Это верно. А теперь вы ничто, не человек даже, а номер, пустота, нихиль… – Это я-то нихиль?! – вскочил с нар отец Никодим. – Это кто же меня, сына Господнего, творение Его и к тому же иерея, может в нихиль, в ничто превратить? Был я поп, поп и есть!». Глубоким преклонением перед силой духа этого старого уже священника, доживавшего восьмой десяток, исполнено чувство повествователя. Особенно трогательны страницы об исполнении отцом Никодимом своих пастырских обязанностей. Обобщая рассказ о его деяниях, Б.Ширяев пишет: «По просьбе группы офицеров он отслужил в лесу, на могиле расстрелянных, панихиду по ним и царе-искупителе. Его же под видом плотника проводили в театр к пожелавшим говеть женщинам. Шпана ухитрялась протаскивать его через окно в лазарет к умирающим, что было очень трудно и рискованно. Никто из духовенства не шел на такие авантюры. Ведь попадись он – не миновать горы Секирной. Но отец Никодим ни ее, ни прибавки срока не боялся». Поэтичны строки о силе воздействия личности отца Никодима на каторжан: «Вспыхивала радужным светом Надежда. Загоралась пламенем Вера, входили они в черное, опустошенное, перегорелое сердце, а из другого, светлого, лучисто улыбалась им Любовь и Мудрость немудрящего русского деревенского Утешительного попа». Так лейтмотивной становится лирическая интонация восхищения духовной стойкостью героя и его благодатного воздействия на других.

Легендарной личностью стала на Соловках поражавшая каторжан чувством собственного достоинства и, вместе с тем, смирением и милосердием, не названная автором по имени пожилая баронесса, фрейлина трех императриц, носившая известную всей России фамилию. Б. Ширяев, размышляя о причинах авторитета баронессы среди ее сокамерниц – воровок, проституток, контрабандисток, выделяет в ее личности черты истинного аристократизма духа, христианского стоицизма: «Став каторжницей, она признала себя ею и приняла свою участь как неизбежность, как крест, который надо нести без ропота, без жалоб и жалости к себе, без сетования и слез, не оглядываясь назад». «Простота и полное отсутствие дидактики ее слов и действия и были главной силой ее воздействия на окружающих». Особенно ярко в сюжете произведения это воздействие баронессы проявилось на судьбе уголовницы Соньки Глазок: вслед за баронессой она добровольно пошла работать санитаркой в тифозный барак и, как и баронесса, оттуда уже не вышла: «…души их вместе предстали перед Престолом Господним». И этот мотив – христианского стоицизма – становится одним из коцептуально значимых в книге Ширяева. Люди, о судьбе которых повествует в своей «соловецкой саге» писатель, объединены им одним обозначением: «Сих дней праведники».

Однако ценность этой книги многократно усиливается благодаря введению трагической темы современности в широчайший духовно-исторический контекст, связанный с памятью о подвижничестве соловецкого монашества. Поразителен образ соловецкого схимонаха, не пожелавшего покинуть остров после разгрома монастыря чекистами: он остался в своей землянке, и даже всесильный начальник СЛОНа Ногтев, поглумившийся над старцем, оставил его в покое, напуганный духовной силой, исходившей от него, и даже велел приносить ему раз в неделю паек. Этот образ монаха возникает в первых главах книги и задает повествованию тот строгий и высокий тон, которым оно отличается, являет собой то истинное чудо, с которым Б. Ширяеву дано было встретиться воочию: однажды глухой ночью он сбился с тропинки, возвращаясь «с отдаленной командировки» (ему было дано право довольно свободного передвижения по острову), и обнаружил келью легендарного старца. Заглянув в землянку, он увидел склоненную пред аналоем фигуру стоящего на коленях монаха. Взойти в этот сокровенный затвор Ширяев, конечно, не посмел. До рассвета простоял он у входа, «не в силах уйти, оторваться от бледных лучей неугасимой лампады пред ликом Спаса…». «Я думал, – пишет автор, – нет…верил, знал, что пока светит это бледное пламя неугасимой, пока озарен хоть одним ее слабым лучом скорбный лик Искупителя людского греха, жив и дух Руси – многогрешной, заблудшейся, смрадной, кровавой…кровью омытой, крещеной ею, покаянной, прощенной и грядущей к воскресению преображенной китежской Руси». Мотив неугасимой лампады духа – ведущий в книге Б. Ширяева. Последний схимник святого острова и смертью своей связывает людей, не желавших потерять в себе образ Божий. 22 человека составили грозящий вполне предсказуемыми последствиями заговор, чтобы отслужить панихиду по усопшему «лесному схимонаху», а заодно и по убиенному царю-искупителю. Это тем более было опасно, что незадолго перед описываемыми событиями на Соловки прибыло около полусотни бывших лицеистов, собравшихся на годовщину Императорского Александровского лицея и отслуживших в Петрограде панихиду по усопшим лицеистам разных времен и по царственным мученикам. Несколько человек из организаторов были расстреляны. Отслужил панихиду на соловецкой Голгофе бесстрашный «утешительный поп» Никодим. Для собравшихся участие в панихиде было, как пишет автор, прежде всего, необходимым актом духовного самостоянья и соборного единения: «… Это стояли не люди, а их воспоминания о самих себе, память о том, что оторвано с кровью и мясом. В памяти одно – свое, отдельное, личное, особое для каждого; другое – над ним стоящее, общее для всех, неизменное, сверхличное: Россия, Русь, великая, могучая, единая во множестве племен своих, – ныне поверженная, кровоточащая, многострадальная»

Удовлетворенно и трепетно напишет он в финале своей книги: «Обновленными золотыми ризами оделись обгорелые купола соловецкого Преображенского собора, вознеслись в безмерную высь и запели повергнутые на землю колокола. Неземным светом вечного духа засияла поруганная, испепеленная, кровью и слезами омытая пустынь русских святителей, обитель веры и любви. Стоны родили звоны. Страдание – подвиг. Временное сменилось вечным».

В целом литературное наследие второй эмиграции до сих пор недостаточно исследовано, а многие затронутые в нем проблемы не имеют однозначного разрешения. Однако поднятые писателями, поэтами, критиками этой генерации вопросы экзистенциального, социального и политического характера не оставляют равнодушным современного читателя.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2020-11-23 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: