С каждым днем начинал Игорь ощущать в себе какую-то новую силу. Друзей у него ещё не было, да, пожалуй, они не особенно были ему нужны. Зато со всеми у него приятельские отношения, со всеми он может пошутить, и все отвечают ему улыбками. Он уже приобрел славу знаменитого читателя. Когда он приходит в библиотеку, Шура Мятникова встречает его как почтенного заказчика, аппетитно поглядывает на полки, чертовски красивым движением взлетает на лестницу и говорит оттуда:
- Я тебе предложу Шекспира. Как ты думаешь?
Она смотрит на него сверху лукаво и завлекающе. Очень уж ей хочется улучшить библиотечный паспорт Шекспира, до сего времени сравнительно бедный. И Игорь радуется, может быть, ему импонирует Шекспир, а может быть, и оттого, что Шура Мятникова на верхней ступеньке лестнички кажется ему сестрой - разве такая сестра плохой подарок судьбы?
Игорь уносит под мышкой огромный том Шекспира, на него по дороге с уважением смотрят пацаны - им ни за что не дадут такую большую, красивую книгу, - а Владимир Колос, повстречавшись с ним, говорит:
- Покажи! Шекспира читаешь? Хвалю. Молодец, Чернявин. Довольно, понимаешь, тащиться шагом...
Владимир Колос - высокая марка, он создал колонию, и он будет потом учиться в Московском авиационном институте. Игорь с настоящим увлечением открывает в спальне Шексапира, и оказывается - совсем неплохо. Он читает «Отелло» и хохочет. Отелло страшно напоминает Гонтаря.
- Михайло! Про тебя написано.
- Как это про меня?
- А вот тут описан один такой ревнивец.
- Рассказывай, описан!
- Точь-в-точь - ты!
- Ты напрасно воображаешь, Чернявин, что я ревнивец. Ты ничего не понимаешь. Тебе только целоваться нужно.
Гонтарь хитрый. ОН уверен, что Игорю нужно только целоваться. А что нужно самому Гонтарю - неизвестно. Однако в восьмой бригаде хорошо знают, куда метит Миша Гонтарь: зимою он поступит на шоферские курсы, получит где-нибудь машину и будет ездить. Захаров обещал устроить для него квартиру, и тогдак Миша женится на Оксане. Об этом адском плане знала вся колония, даже пацаны четвертой бригады, но Гонтарь таинственно улыбался - пускай себе болтают. Гонтарь делал такой вид, будто его планы гораздо величественнее. Ребята с ним не спорили. Миша - хороший человек. Планы Гонтаря были известны всей колонии, до некоторой степени были известны, конечно, и самому Гонтарю... но планы Оксаны никому не были известны и, кажется, не были известны и самому Гонтарю. У колонистов были острые глаза, горазо острее, чем у Миши. Оксана приходила на киносеансы; днем она появлялась с корзинкой - за щепками. Перед вечером, когда на пруду наступал "женский час", приходила купаться, - достаточно для того, чтобы опытный глаз мог увидеть: собирается она быть женой шофера Гонтаря или не собирается.
|
|
Все хорошо знали, что Оксана - батрачка, что её эксплуатирует какой-то адвокат, которого ни разу в колонии не видели, все сочувствовали Оксане, но в то же вреям заметили и многое другое: особенную, спокойную бодрость Оксаны, молчаливое достоинство, неторопливую улыбку и умный взгляд. От неё никогда не слышали ни одной жалобы. А самое главное: никогда не видели её вдвоем с Мишей на прогулке, имеющей, так сказать, любовную окраску: ведь всегда видно, любовная это прогулка или так. Что-то такое было у этой девушки свое, никому ещё не известное, о чем Гонтарь не имел никакого представления.
|
|
В конце августа, в выходной день, под вечер, в спальне, по случайному совпадению, Игорь и Гонтарь одновременно занялись туалетом. Миша долго причесывал свои волосы. Игорь начистил ботинки. Миша поглядывал подозртельно на сверкающие ботинки Игоря, на новую складку на брюках, но молча. Игорь же, как более разговорчивый, спросил:
- Куда это ты собираешься, любопытно знать?
- А ты за мной проследи, если такой любопытный.
- Прослежу.
Помолчали.
Патом Игорь снова:
- Парадную гимнастерку ты не имеешь права надевать.
- А может, я иду в город. Сейчас подойду к дежурному бригадиру, так и так, имею отпуск.
- Ах, ты в город? Хорошо!
- А на парадную я только посмотрел, может, измялась.
- Как будто нет...
- Как будто нет.
Снова помолчали. Но Гонтарь хорошо разобрал, как старательно Игорь расправил носовой платок в грудном кармане. Не утерпел и тоже спросил:
- А ты куда собираешься?
- Я? Так... пройтись. Люблю, понимаешь, свежий воздух.
- Скажите пожалуйста, свежий воздух! В колонии везде свежий воздух.
- Не скажите, милорд. Все-таки эта самая литейная... такой, знаешь, отвратительный дым...
Игорь пренебрежительно махал рукой возле носа. Это аристократическое движение возмутило Гонтаря:
Напрасно задаешься! Сегодня выходной день, и литейная не работает.
- Сэр! У меня такое тонкое обоняние, что и вчерашний дым... не могу выносить.
Таким образом, Гонтарь убедился, что Игорь настойчиво хочет как можно дальше уйти от литейной. И убедившись, Гонтарь оставил
шутливо-подозрительный тон и сказал значительно:
|
|
- Знаешь что, Чернявин! Я все-таки тебе не советую!
- Ты, Миша, не волнуйся.
Из спальни вышли вместе. Вместе прошли парк и подошли к плотине.
Гонтарь спросил:
- Куда ты все-таки идешь?
- Я гуляю по колонии. Имею право?
- Имеешь.
Гонтарь был человек справедливый. Поэтому он молчал до тех пор, пока они не перешли плотину. А когда перешли, Гонтарь уже ни о чем не расспрашивал:
- Ты дальше не пойдешь!
- Почему?
- Потому. Ты куда направляешься?
- Гулять.
- По колонии?
- Нет, около колонии. Имею право?
- Имеешь, а только...
- Что?
- Чернявин! Я тебе морду набью!
- Какие могут быть разговоры о морде в такой прекрасный майский вечер!
- Чернявин! Не трепись про майский вечер. Теперь нет никакого мая, и ты думаешь, я ничего не понимаю. Дальше ты все равно не пойдешь.
- Миша, я знаю японский удар! Страшно действует!
- Японский. А русский, ты думаешь, хуже?
Миша Гонтарь решительно стал на дороге, и пальцы его правой руки, действительно, стали складываться по-русски.
- Миша, неловко как-то без секундантов.
- На чертей мне твои секунданты! Я тебе говорю: не ходи!
- Ты - настоящий Отелло. Я все равно пойду. Но первый я не нанесу удара. Я не имею никакой охоты стоять на середине да ещё по такому делу: самозащита от кровожадного Отелло.
Упоминание о середине взволновало Гонтаря. Он оглянулся и... увидел Оксану в сопровождении довольно пожилого гражданина в широких домашних брючках и в длинной косоворотке. На голове у гражданина ничего не было, даже и волос, лицо было бритое, сухое и довольно симпатичное. Игорь и Гонтарь поняли, что это и есть эксплуататор, поэтому его лицо сразу перестало казаться симпатичным. Оксана шла рядом с ним. На её ногах были сегодня белые тапочки, а в косе белая лента. Не могло быть сомнений, что сегодня она прелестней, чем когда-либо. Колонисты пропустили их к плотине. Гонтарь сумрачно поднял руку для приветствия, отсалютовал и Игорь. Оксана опустила глаза. Лысый решил, что почести относятся к нему, и тоже поднял руку, потом спросил:
- Товарищи колонисты! Скажите, Захаров у себя?
Гонтарь ответил с достоинством:
- Алексей Степанович всегда у себя.
Оксана прошла впереди на плотину. Мужчины двинулись вслед за ней. Лысый гражданин сказал:
- Хорошо вы живете в колонии! Такая досада, что мне не пятнадцать лет. Эх!
Он, действительно, с досадой махнул рукой.
Гонтарь недоверчиво повел на него хитрым глазом: здорово представляется эксплуататор.
До самых дверей главного здания тони так и шли втроем за Оксаной и разговаривали о колонии. Гонтарь держался как человек, которого не проведешь, отвечал вежливо, с дипломатической улыбкой, но вообще не увлекался, старался не выдать ни одного секрета и скрыл даже, сколько масленок делают в день, – сказал:
- Это бухгалтерия знает.
А за спиной гражданина подмигнул Игорю.
Впрочем, Гонтарь охотно вызвал дежурного бригадира:
- Вот они - к заведующему.
Целых полчаса Игорь и Гонтарь мирно гуляли в пустом коридоре. Гонтарь не выдержал:
- Интересно, чего это они пришли?
Володя Бегунок куда-то помчался стремглав и возвратился с Клавой Кашириной. Потом лысый гражданин прошел мимо них и вежливо поклонился:
- До свиданья, товарищи.
Игорь и Гонтарь переглянулись, но никто не высказал никакого мнения.
Наконец из кабинета вышли Клава и Оксана. Оксана шла впереди и немного испуганно глянула на юношей. Но Клава сияла радостью. Она с шутливой манерностью поклонилась и сказала своим замечательным серебрянным голосом:
– Познакомьтесь: новая колонистка Оксана Литовченко.
Они ещё долго смотрели вслед девушкам, а потом глянули друга на друга.
Игорь сказал:
– Милорд, могу я теперь пойти подышать свежим воздухом?
Но теперь и Гонтарь был в ударе:
– Чудак, я же тебе русским языком говорил, что по всей колонии воздух хороший!
Они захохотали на весь коридор. Часовой посмотрел на них строго, а они смеялись до самой спальни, и только в спальне Гонтарь заявил серьезно:
– Ты, конечно, понимаешь, Чернявин, что теперь всякие романы кончены.
– Я-то понимаю, а вот понимаете ли вы?
Но Гонтарь посмотрел на него высокомерно:
– Дорогой товарищ! Я по спику колонистов четвертый!
18. ВОТ ЭТО – ДА!
В спальне пятой бригады сидит на стуле Оксана, до самой шеи закутанная простыней. Вокруг неё ходит Ванда с ножницами, стоят девочки и улыбаются. У Оксаны хорошие волонистые волосы с ясным каштановым отливом:
- Я тебе сделаю две косы. У тебя хорошие будут косы, ты знаешь, какие замечательные будут косы! Вы ничего, девочки, не понимаете: разве можно стричь такие косы? Надо только... подрезать, тогда будут расти.
Глаза у Ванды горят отвагой. Она закусывает нижнюю губу и осторожно подрезывает кончики распущенных волос. Оксана сидит тихонько, только краснеет густо.
Ванда квалифицрованным жестом парикмахера сдергивает с неё простыню. Оксана несмело подымается со стула:
- Спасибо.
Ванда бросила простыню на пол, вдруг обняла Оксану, затормошила её.
- Ах ты, моя миленькая! Ты, моя родненькая! Ты, моя батраченка!
Девочки взволнованно засмеялись, Оксана подняла на них карие глаза, улыбнулась немного лукаво. Клава сказала:
- Довольно вам нежничать! Идем к Алексею.
Ванда спросила задорно:
- Чего к Алексею?
- Поговорить ему нужно.
- И я пойду.
- Идем.
Были часы "пик", когда у Торского и у Захарова народу собиралось множество. Только у Торского можно сидеть сколько угодно на бесконечном диване, сколько угодно говорить и как угодно смеяться, а в кабинете Захарова можно все это проделывыать вполголоса, чтобы не мешать ему работать. Впрочем, бывали и здесь отступления от правила в ту или другую сторону: то саам Захаров заговорится с ребятами, смеется и шутит, а то вдруг скажет сурово:
- Прошу очистить территорию на пятьдесят процентов!
Он никогда не позволял себе просто выдворить гостей.
Девочки вошли в комнату совета бригадиров. Их встретило общее изумление. Оксана в колонистском костюме! Какая новость! Только Володю Бегунка никогда нельзя было изумить. Он открыл дверь кабинета и вытянулся с жестом милиционера, регулиряющего движение:
- Пожалуйте!
Захаров встал за столом, гости его тоже притихли, пораженные,
- Ну что же... хорошая колонистка. Ты училась в школе?
- Училась в седьмом классе.
- Хорошо училась?
- Хорошо.
Игорь Чернявин, сидящий на диване, сказал весело:
- Только ты, Оксана, посмелее будь. А то ты какая: деревенская.
Ванда оглянулась на него оскорбленно:
- Смотри ты, городской какой!
Захаров поправил пенсне:
- Хорошо училась? Если умножить двенадцать на двенадцать, сколько будет, Чернявин?
- А?
- Двенадцать на двенадцать умножить, сколько?
Игорь поднял глаза и быстро сообразил:
- Сто четыре!
- Это по городскому счету или по деревенскому?
За Игорем следило много возбужденных глаз. Головы гостей склонились друг к другу, уста их шептали не вполне уверенные предположения, но Игорь ещё раз посмотрел на потолок и отважно подтвердил:
- Сто четыре!
Захаров печально вздохнул:
- Видишь, Оксана, милая? Так и живем. Приедет к нам такой молодой человек из города и гордится перед нами, говорит: сто четыре. А того и не знает, что недавно один американский ученый сделал такое открытие: двенадцать на двенадцать будет не сто четыре.
Девушки смотрели на Игоря с насмешкой, ребята заливались на диване, но Игорь ещё раз проверил и наконец догадался, что Захаров просто "покупает" его. И в присутствии Оксаны Игорь захотел показать настойчиволсть души, которую нельзя так легко сбить разными "покупками". Правда, Ваня Гальченко, сидящий рядом, толкал его в бок, и этот толчок имел явный математический характер, но Игорь не хотел замечать этого:
- Амеркианцы тоже могут ошибаться, Алексей Степанович. Бывает так, что русские сто очков вперед американцам дают.
- Оксана, видишь? Самый худший пример искажения национальной гордости. Игорь дает американцам сто четыре очка.
Оксана не выдержала и рассмеялась. И тут обнаружилось, что она вовсе не стесняется, что она умеет смеяться свободно, не закрываясь и не жеманясь. Потом она обратилась к Игорю с простым вопросом:
- А как ты считаешь?
- Да как считаю: десять на десять сто, дваджды два – четыре, сто четыре.
Оксана изумленно посмотрела на Захарова. Захаров развел руками:
– Ничего не скажешь! Правильно! Сто да четыре будет сто четыре. Признаем себя побежденными, правда, Оксана?
Захарова перебил общий возбужденный крик. Колонисты покинули теплые места на диване, воздевали руки и кричали разными голосами:
– Да он неправильно сказал! Неправильно! Алексей Степанович! Тоже считает! Кто же так считает, Чернявин? Сто четыре!
Старшие мудро ухмылялись. Захаров расхохотался:
– Что такое, Игорь? И русские против тебя? Хорошо! Это вы там на свободе разберете. Клава, кто будет шефом у Оксаны?
– Я хотела назначить Марусю, но вот Ванда... а Ванда ещё не колонистка.
Ванда выступила вперед, стала рядом с Оксаной, сказала серьезно:
– Алексей Степанович! Я не колонистка! Только....
Захаров внимательно посмотрел в её глаза. Гости притихли и вытянули шеи.
– Так... Это очень важно! Значит, ты хочешь быть её шефом?
– Хочу.
Наступило общее молчание. Ванда оглянулась на всех, встряхнула головой:
– И пускай все знают: я её защищаю.
Захаров встал, протянул Ванде руку:
– Спасибо, Ванда, хороший ты человек.
– И вы тоже!
Теперь только ребята дали волю своим чувствам. Они бросились к Оксане, окружили её, кто-то протянул звонко:
– Вот это - да!
Поздно вечером, когда уже все спали, Захаров прибрал на столе, взял в руки фуражку и спросил у Вити Торского:
– Да, Витя, откуда ребята взяли, что Оксана батрачка?
– Все колонисты так говорят.
– Почему?
– Говорят - батрачка, у адвоката прислуга. Только такая прислуга, на огороде. А разве нет?
– Оксана Литовченко - дочь рабочего-коммуниста. Он умер этой зимой, а мать ещё раньше умерла. Оксану и взял к себе товарищ Черный, не адвокат вовсе, а профессор советского права; они вместе с отцом Оксаны были на фронте.
– А почему она в огороде работала?
– А что же тут такого, работать в огороде? Она сама и огород завела, значит, любит работать. Разве только батраки работают?
Торский хлопнул себя по бокам:
– Ну что ты скажешь! А у нас такого наговорили: эксплуататор.
– Наши могут... фантазеры!
– Надо на собрании разьяснить.
Захаров надел фуражку, улыбнулся:
– Нет, пока не надо. Никому не говори. Само разьяснится.
– Есть, никому не говорить!
Захаров вышел в коридор. В вестибюле горела дежурная лампочка. Часовой поднялся со стула и стал "смирно".
– До свиданья, Юрий!
– До свиданья, Алексей Степанович!
Захаров направился по дорожке мимо литеры Б. Во всех окнах было уже темно, только в одном склонилась голова девушки. Голос Ванды сказал оттуда:
– Спокойной ночи, Алексей Степанович!
– Почему ты не спишь, Ванда?
– Не хочется.
– А что ты делаешь?
– А так... смотрю.
– Немедленно спать, слышишь!
– А если не хочется?
– Как это не хочется, есвли я тебе приказываю?
– Ванда ответила, смеясь:
– Есть, немедленно спать!
Из-за её плеча голова Клавы:
– С кем ты разговариваешь, Ванда? Алексей Степанович, вы скажите ей, чтобы она не мечтала по ночам. Сидит и мечтает. С какой стати!
– Я не мечтаю вовсе. Я просто смотрю. А только я больше не буду, Алексей Степанович.
– Клава, тащи её в постель!
Девушки завозились, пискнули, скрылись. И это окно стало таким же, как и все остальные.
СЧАСТЛИВЫЙ МЕСЯЦ АВГУСТ
Было сделано по секрету: вдруг Зырянский приказал четвертой бригаде после ужина надеть парадные костюмы. Удивительно было, что никто в бригаде не спросил, почему. О чем-то перешептывались и пересмеивались, и Ваня по этой причине шепотом спросил у Фильки:
- А зачем? Скажи, зачем?
И Филька ему шепотом ответил:
- Одно дело будет... Стр-рашно интересно!
А когда проиграли сигнал на общее собрание, Алёша Зырянский построил всех в одну шеренгу и гуськом повел в зал. В вестибюле их ожидал Володя Бегунок со своей трубой и тоже занял место в шеренге впереди всех, рядом с Зырянским. В "тихом" клубе их встретили улыбками, заапладировали. И четвертая бригада не расселась на диване, а построилась перед бюстом Сталина, лицом к собранию. Потом пришли вдвоем и весело о чем-то между собою разговаривали, лукаво посмотрели на четвертую бригаду Захаров и Витя Торский. Витя открыл собрание и сказал:
- Слово предоставляется бригадиру четвертой бригады товарищу Зырянскому.
Зырянский встал впереди своей шеренги и громко скомандовал:
- Четвертая бригада, смирно!
И сказал такую речь:
- Товарищи колонисты, собрание колонистов четвертой бригады в составе четырнадцати человек единогласно постановило просить общее собрание дать нашему воспитаннику Ивану Гальченко звание колониста. Иван Гальченко – хороший товарищ, честный работник и веселый человек. Подробно о нем скажет его шеф – колонист Владимир Бегунок. Гальченко, пять шагов вперед!
Ваня, смущенный и краснеющий, встал рядом с бригадиром. Володя тоже вышел вперед и очень сдержанно, официальным голосом рассказал кое-что о Ване. Ваня живет в бригаде только три месяца, но за это это время можно все увидеть. Ваня ни с кем никогда не ссорится, никогда нигде не опоздал, всякую работу делает хорошо, быстро и всегда веселый. Он ни к кому не подлизывается, ни к бригадиру, ни к дежурному бригадиру, ни к старшим колонистам. Теперь в один рабочий день он делает восемьдесят шишек, и все довольны. Каждый день читает «Пионерскую правду», знает про Октябрьскую революцию, про Ленина и также хорошо знает, как побили Деникина, Юденича и Колчака. Ещё знает про Днепрострой, про коллективизацию, про кулаков. Это он все хорошо знает. Он говорит, когда выйдет из коммуны, так сделается летчиком в Красном Армии; только он не хочет быть бомбардировщиком, а хочет быть истребителем. Это он так говорит, а, конечно, это ещё будет видно. Колонию Ваня очень любит. Знает все правила и законы в колонии, уже выучил строй и хочет играть в оркестре. Вот он... какой! И я был его шефом, а только мне было совсем не трудно. Потом взял слово Марк Грингауз и сказал, что комсомольская организация поддерживает просьбу четвертой бригады. Ваня за три месяца доказал, что он заслужил первомайский вензель. И очень стыдно тем бригадам, где есть воспитанники старше, чем по четыре месяца.
Сказали короткие слова и другие колонисты. Все подтвердили, что Ваня Гальченко заслужил почетное звание. Клава Каширина прибавила:
- Хороший колонист! Ваня всегда в исправности, очень вежливый, всё у него в порядке, и, безусловно, наш человек, трудящийся.
И Алексей Степанович поднялся, подумал и развел руками:
- Моя обязанность, вы знаете, и привычка тоже - придираться все. А вот к Ване... не могу придраться. Только боюсь, четвертая бригада, вы там его не перехвалите, не забалуйте. И ты, Ваня, если тебя хвалят, старайся не очень верить... все-таки... больше от себя самого требуй. Знаешь, нет хуже захваленного человека. Понял?
Ваня был как в тумане, но ясно видел, чего хочет Захаров, и кивнул задумчиво.
Когда высказались все ораторы, Витя Торский сказал:
- Голосуют только колонисты! Кто за то, чтобы Ване Гальченко дать звание колониста, прошу поднять руки!
Целый лес рук поднялся вверх. Ваня смтоял рядом с бригадиром и радовался, и удивлялся.
- Принято единогласно! Прошу встать!
Ещё более едивленный, Ваня увидел, как ве встали, в дальнем углу дивана отделился и через блестящий паркет направился к четвертой бригаде Владимир Колос, первый колонист по списку.
Владимир Колос держал в руках бархатный ромбик, на котром нашиты золотом и серебром буквы вензеля.
- Ваня Гальченко! Вот тебе значок колониста. Теперь ты будешь полноправным членом нашего коллектива. Интересы колонии и всего Советского государства ты будешь ставить впереди своих личных интересов. А если тебе потом придется стать на защиту нашего государства от врагов, ты будешь смелым, разумным и терпеливым бойцом. Поздравляю тебя!
Он пожал Ване руку и вручил ему значок. Весь зал заапладировал, Алёша Зырянский взял Ваню за плечи. В это время Торский закрыл общее собрание, и все окружили нового колониста, пожимали ему руки и поздравляли. И Алексей Степанович тоже пожал руку и сказал:
- Ну, Ваня, теперь держись! Покажи значок! Лида, я по глазам вижу, ты ему пришить хочешь...
- Очень хочу!
Золотая голова Лиды склонилась к Ване.
- Идем к нам!
В первый раз зашел Ваня в спальню одиннадцатой бригады. Девочки окружили его, усадили на диван, угощали шоколадом, расспрашивали, смеялись, потом он снял блузу, и Лида Таликова собственноручно пришила значок на левый рукав.
Когда он снова нарядился, девочки завертели его перед зеркалом. Шура Мятникова наклонилась из-за плеча к зеркалу и засмеялась: зубы у неё белые, большие и ровные.
- Смотри, какие мы красивые!
А когда прощались, все кричали:
- Ваня, приходи в гости, приходи!
Шура Мятникова растолкала всех:
- Честное слово, я его в библиотечный кружок запишу! Мне такой нужен деловой человек. Пойдешь ко мне в кружок, пойдешь?
Ваня поднял глаза. Он не был смущен, он не был задавлен гордостью, нет, он был просто испуган и очарован счастьем, которое свалилось на него в этот вечер, и он был все же очень слабо подготовлен к этому и не знал ещё, какой величины счастье может выдержать человек. У этих девочек были замечательные лица, они казались недоступно прелестными, в их оживлении, в их чудесных голосах, в чистоте и аромате их комнаты, даже в шоколаде, которым они угостили Ваню, было что-то такое трогательное, высокое, чего никакой человеческий ум понять не может. Ваня ничего и не понимал. Он дал обещание работать в библиотечном кружке.
А ведь это был только один из вечеров этого счастливого месяца августа. Сколько же было ещё таких дней и вечеров!
Вдруг стало известно, что Колька-доктор остался очень недоволен сделанной вентиляцией и потребовал немедленного перевода всех малышей-шишельников в другой цех. В кабинете Захарова Соломон Давидович произнес речь, в которой обращал внимание Кольки-доктора на свое старое сердце:
- Вы как доктор хорошо понимаете: если мне будут ежедневные неприятности с этой самой трубой, то даже самое здоровое сердце не может выдержать...
Колька-доктор сердито поморгал глазами на Соломона Давидовича:
- Ерунда! Сердце здесь ни при чем!
Вся эта лечебно-литейная история кончилась тем, что совет бригадиров поставил на эту работу старших колонистов, в том числе и Рыжикова, а малышей перевел в токарный цех. Столь необыкновенное и непредвиденное благоволение судьбы так потрясло четвертую бригаду, что она вся целиком охрипла на несколько дней.
Токарь! В каких сказках, в каких легендах рассказано о токаре? Пожалуйста: и баба-яга костяная нога, и золотое блюдечко, и наливное яблочко, и разговорчивый колобок, и добрые зайцы, и доброжелательные лисички, и Мойдодыр, и Айболит - вся эта компания предлагает свои услуги. Хорошим вечером можно широко открыть глаза и унестись воображением в глубину сказочного леса, в переплеты нехоженных дорожек, в просторы тридесятых стран. Это можно, это допустимо, это никому не жалко, и взрослые люди всегда очень довольны и щедры на рассказы. А попробуйте попросить у них обыкновенный токарный станок, не будем уже говорить, коломенский или московский, а самый обыкновенный - самарский! И сразу увидите, что это ещё более невозможная радость, чем шапка-невидимка. Куда тебе: токарный станок! Шишки – пожалуйста, шлифовка планок в сборочном цехе – тоже можно, а токарный станок по металлу - нет, никогда никто не предложит.
И вдруг: Филька – токарь, Кирюшка – токарь, Петька Кравчук – токарь и Ваня Гальченко, ещё так недавно знавший только технологию черного гуталина, - тоже токарь! Токарь по металлу! Слова и звуки, говорящие об этом, чарующей музыкой расходятся по телу, и становится мужественным голос, и походка делается спокойнее, и в голове родятся и немедленно тут же разрешаются важнейшие вопросы жизни. И глаза по-новому видят, и мозги по-новому работают. Швейный цех - тоже цех, скажите пожалуйста! Или сборный стадион! Только теперь стало понятным, как жалки и несчастны люди, работающие на стадионе и называющиеся "деревообделочниками". Впрочем, были и такие слова, которых новые токари старались не слышать. Например, когда привезли самарские станки, Остапчин Александр, помощник бригадира восьмой, сказал при всех:
- Где вы этих одров насобирали, Соломон Давидович? Это станки эпохи первого Лжедмитрия.
Соломон Давидович, как и раньше бывало, презрительно выпятил губы:
- Какие все стали образованные, прямо ужас: теперь всем подавай эпоху модерн! Пускай себе и Дмиитрия, и Ефима, а мы на этих станках ещё хорошо заработаем.
И слова Соломона Давидовича были понятны пацанам, а слова Остапчина проходили просто мимо и терялись.
Наступил полный славы и торжества день, когда четвертая бригада расположилась у токарных станков и впервые правые руки новых токарей расположились у токарных станков и впервые правые руки новых токарей взялись за ручки суппортов. Ноги чуть задрожали от волнения, глаза вонзились в масленки, зажатые в патронах. Соломон Давидович стоял рядом, и сердце его, старое, больное сердце, было утешено:
- Хэ! Чем плохие токари! А тот зазнается народ! Давай им эрликоны, давай калиброванную работу. А это по-ихнему - обдирка!
Кто там зазнается, что такое эрликоны, какой смысл в калиброванной работе, - ни Филька, ни Кирюша, ни Ваня не интересовались. По их воле работали или останавливались настоящие, роскошные, чудесные токарные станки, из-под резца курчавилась медная стружка, стопки настоящих масленок ожидали механической обработки, тех масленок, которых с таким нетерпением ждут все советские заводы.
В том же самом августе произошли и другие события, не менее замечательные. Начала работать школа. Ваня Гальченко сел на первой парте в пятом классе. В этом классе размещалась почти вся четвертая бригада, она же токарный цех. Но в том же классе на последней парте сел и Миша Гонтарь. Ещё в начале августа он выражал пренебрежение к школе:
– На чертей мне этот пятый класс, когда я все равно поступаю на шоферские курсы!
Рядом с Мишей Гонтарем сидел Петров 2-й. И для него пятый класс был не нужен – что в пятом классе могут сказать о киноаппарате или, допустим, об умформере. Но Алексей Степанович сказал на общем собрании:
– Предупреждаю – чтобы я не слышал таких разговоров: «Зачем мне школа, я и так ученый». Кто не хочет учиться добровольно, того, как и знайте, буду выводить на середину. Если же кто мечтает о курсах шоферов или киномехаников, все равно, с двойками ни на какие курсы не пущу, забудьте об этом и думать... А вообще имейте в виду: кто не хочет учиться, значит плохой советский гражданин, с такими нам не по дороге.
Миша Гонтарь, хмурый, сидит на последней парте и морщит лоб. Кожа на лбу все собирается и собирается в горизонтальные складки, и они дружно подымаются до самой прически. Но когда входит учитель и начинается урок, складки на Мишином лбу делаются вертикальными. Когда пятый класс единогласно выбрал Мишу старостой, он вышел перед классом и сказал:
– Предупреждаю: раз выбрали, чтоб потом не плакали! Так и знайте – за малейшее буду выводить на середину. Кто не хочет учиться добровольно, того будем заставлять. Как постоит голубчик смирно да похлопает глазами, он тогда узнает, за что учителя жалованье получают. Имейте это в виду, я не такой человек, который будет шутить.
В пятом классе хорошо знали биографию Миши Гонтаря, в особенности были известны его прошлые неудачи в школе. Но сейчас перед классом стоял уже не Миша Гонтарь, а староста. Поэтому ни у кого не возникало сомнения в его правоте, да и физиономия у Мииши выражала совершенно искреннее и при этом неподкупное негодование.