Лет в пятнадцать у меня была странная фобия. Я боялся, что, когда стану взрослым, на свете не останется музыки, которая мне нравится. Группы распадутся, песни забудутся… жить придется в абсолютно чуждом мире. Ощущение лягушки, которая боится, что пересохнет ее лужа.
В те годы люди еще слушали не радио, а альбомы. Представляете, как давно это было? Я пошел в школу одновременно с выходом секспистолзовского «Never Mind The Bollocks» и закончил ее, когда «Depeche Mode» записали «Black Celebration». Под «Joshua Tree» группы «U2» я попробовал поступить в институт. Когда «The Cure» выпустили «Desintegration», попробовал еще раз. Потом перестал пробовать. До самого «Into The Labyrinth» группы «Dead Can Dance» я просто ухаживал за девушками, пил алкоголь и катался по свету. Иногда очень осторожно употреблял легкие наркотики.
Разумеется, я не любил отечественную музыку. Кто из пижонов моего поколения признался бы, что она вообще существует? Исключения, правда, бывали. Однако радикально ситуация изменилась только нынешним летом.
Лето выдалось жарким. Может быть, самым жарким за столетие. Город пах, как вареная рыба. Продавцы мороженого и холодного пива становились миллионерами в три дня. Тропическое слово «сиеста» наполнялось глубинным смыслом. Человек в пиджаке мог быть только иностранным шпионом. Бездомные псы лежали в высохших лужах и агонизировали. Мужчины ведрами пили пиво… отвратительное, теплое пиво. У кормящих матерей из груди текла сразу простокваша. Кое‑кто пробовал ходить босиком даже по Невскому. Я тоже попробовал. Ногу обжег так, что три дня не мог встать с кровати. Трусов летом я не ношу. В транспорте ягодицы намертво прилипали к кипящим кожаным сиденьям. Я навсегда поругался со знакомой девушкой, которая сдуру попробовала на улице взять меня за руку. Секс был невозможен в принципе. Лицом поймав ветерок, хотелось упасть и совершить намаз. Иногда по ночам в небесах что‑то рыгало. «Неужели?» – замирали жители тропического города Санкт‑Петербурга. Но приходило утро, и ничего не менялось… А еще этим летом повсюду играл первый альбом группы «Мумий Тролль».
|
|
Несколько месяцев подряд я слушал только их. Покажите мне человека, у которого это было иначе! В мюзик‑шопах впервые за много лет образовался дефицит. Красно‑коричневые кассеты «МТ» исчезали через два часа после появления на прилавке. Мне тоже не досталось. Как только солнце прятало гнусную морду и асфальт переставал напоминать плавленый сырок, я выходил из дому и часами пил пиво у круглосуточного павильона с «однорукими бандитами». Иногда от пива уже тошнило. Я все равно выходил и пил. В павильоне нон‑стопом играл «Мумий Тролль». Дело того стоило.
Можете представить, что я почувствовал, когда появились афиши, сообщавшие, что группа приезжает в мой город? Не помню, так ли я ждал первого орального секса с любимой девушкой. Чтобы поподробнее рассмотреть мумийтролльное шоу, я решил пойти не на стадион, а в клуб «Mad Wave».
Клуб неудобно расположен. Самый край Васильевского острова: проедешь на квартал дальше – и упрешься в Финский залив. У охранника было лицо, будто ему постоянно хочется спросить: «Непонэл?» Он поискал мою фамилию в списке приглашенных. Долго водил по одежде металлоискателем. С растопыренными руками я напоминал самому себе пойманного герильеро.
|
|
Разумеется, на концерт аккредитовались все, кто только мог. Коллеги‑журналисты потели и пили один на всех лимонад. Я поздоровался и отпил из общей бутылки. Потом покурил, сходил в туалет и на обратном пути встретил Шута.
– О! И ты здесь?
– Привет. Как дела?
– В клубмены подался?
– На себя посмотри.
– Как ты прошел? Билеты стоят больше, чем твоя квартира.
– Я аккредитован. Пресса ходит по клубам бесплатно.
Разговаривая, Шут смотрел куда‑то вбок и поводил плечами, как штангист перед жимом. Ему не нравилось, что я тоже здесь.
– С кем ты?
– С коллегами.
Он поискал глазами столик прессы. Презрительно скривился. Такие морды строят наемные убийцы из боевиков категории «Би». Задираете уголок рта и одновременно прищуриваете глаз. У Шута получалось очень похоже.
Мы подошли к стойке. Он сказал: «Два пива!» Бармен‑иллюзионист выхватил бокалы из заднего кармана моих джинсов. Я сказал, что денег у меня маловато. Шут не обратил внимания. Пачка купюр у него в руках была толстая.
– Ничего себе! Ты стал богатым парнем?
– Наживаю понемногу.
– Как, интересно?
– Кто спрашивает о таких вещах?
– Я спрашиваю.
– Сказано: на‑жи‑ва‑ю.
Когда‑то у него на голове цвели сальноватые вихры. Теперь черная шерстка плотно облегала бугристый череп. Уши беззащитно оттопыривались. Несколько лет жизни Шут провел в казарме мореходного училища. Тогда он одевался опрятно и неброско. Сейчас на нем был желтый пиджак в веселенькую клеточку. В вороте шелковой рубахи виднелось униформенное золотое распятие.
|
|
– Ты все пьешь? Смотри, козленочком станешь. Выглядишь черт знает как.
Сам он не пьет. Хотя сегодня немного можно. Он ходит в спортзал. Ест белок, тягает штангу, парится в сауне. Комплекс хороший и очень дорогой. Я спросил, когда он уходит в очередной рейс. Шут снова скривился и сказал, что это особый разговор.
– Как Света?
– Шубу ей недавно купил. Хорошую, очень дорогую. Она тоже ходит в комплекс. У нее там солярий.
– Зачем в такую погоду ходить в солярий?
– Машину собираемся купить.
– Я думал, ты уже давно купил. Что‑нибудь хорошее и очень дорогое.
– Купишь тут!
Он облокотился на стойку и почесал ладонь. Она была похожа на совковую лопату.
– Скоро коммерсантик один денег даст. Тогда и куплю. Животное, бля. Коммерсантик просил подождать, так что пока… Ну, и люди помогут. Так что куплю. Скоро уже.
– Вы так и не расписались? Я имею в виду со Светой?
– Дай сигарету. Что ты куришь?
– «Pall‑Mall Light».
– Лоховские сигареты.
– Да иди ты!
– Только лохи курят «Пэл Мэл».
– Значит, я лох.
– Пацаны курят «Мальборо» в серебряной пачке.
– Когда я говорил, что я – пацан? А «Мальбора» твоя – говно.
– Не вздумай так говорить при пацанах! Опозоришь меня. Сидишь с какими‑то сволочами. «Пэл Мэл» куришь… Что с тобой?
– Почему со сволочами? Это журналисты. Довольно известные.
– Такие же известные, как ты?
Он еще раз сказал: «Два пива!» Рассказал, что покупает продукты в «SuperSiwa». Магазин хороший и очень дорогой. Только ездить далеко. Зато еда там лучшая в городе. И Светке очень нравится. А вот ездить далеко.
– Ничего, скоро будет машина. Скоро уже. Коммерсант… Животное, бля.
Он завел странную манеру поддерживать разговор. Ты задаешь вопрос, а он вместо ответа левой рукой чешет ладонь правой, кривя губы, смотрит по сторонам, делает глоток из кружки и начинает говорить совсем о другом. Если бы я не знал этого парня сто лет, я бы поверил, что передо мной настоящий, опасный гангмен.
– Ладно, пойду. Что делаешь после концерта?
– Пока не знаю.
Шут повел плечами.
– Хочешь, ко мне поедем? Светке тебя покажу.
– Ты с компаньонами?
– Ну да.
– Посмотрим. Я к вам еще подойду.
* * *
Самое интересное, что это я познакомил Шута с компаньонами. Тем летом он привез из Александрии бельгийский автомат и искал, куда бы его пристроить.
Автомат был совсем новый, весь в смазке. Массивный корпус, удобная ручка. Плюс два рожка патронов. Не знаю, как Шут провез его в страну. Хотя, похоже, у себя на корабле он мог замаскировать даже стадо дрессированных слонов. Перед автоматом он провез здоровенный пакет опия. Несколько месяцев пакет валялся у него дома, в шкафу с постельным бельем. Мама Шута ругалась, что опий жутко воняет. В конце концов он доехал до Правобережного рынка и кому‑то его продал. Странно, что покупатель не оказался агентом УНОН[1].
Встретиться с компаньонами договорились в Блинной на Гагаринской. Здесь подавали блинчики с полезными и вкусными алтайскими травками. Все тогда помешались на вегетарианстве. В том, как блины расползались под ножом, было что‑то вагинальное. В Блинную ходила вся окрестная богема. Несколько раз я оказывался за одним столом с актером… не помню, как фамилия… он играл в фильме «Мой Муж Инопланетянин». Деньги нужно было, как в парижских кафешках, просто оставлять на столе.
Был летний вечер. В скверике на Гагаринской сочно зеленели тополя. Когда мы вошли, компаньоны уже сидели за деревянным деревенским столом. Перемазанные желтым маслом тарелки. Ягодки красной икры на ножах. Домашний блинный запах бросался навстречу и норовил лизнуть в нос.
Старший компаньон привстал со скамейки:
– Эдуард.
– Володя.
Шутом Володю звали потому, что у него фамилия Шутов. Мы поболтали о ценах на бензин, погоде, курсе доллара и общих приятелях. Я успел съесть блины и заказал чаю без добавок. Слово «элеутерококк» всегда напоминало мне название неприличной болезни.
Парни вроде компаньонов едят ни на что не похожим образом. Сочно почавкивают, вздрагивают могучим туловищем, языком облизывают передние зубы. Симпатичные официантки сгребали со столов купюры и мелочь.
– Ну что, пойдем глянем твою волыну?
Словарный запас Эдика всегда вызывал во мне внимательный восторг. Купюры определенного достоинства он называл жутким, дореволюционным словом «Катя». О том, что ходил есть, Эдик сообщал выражением: «А мы шанежки хавали!» Начиная вечеринку, каждый раз оглядывал присутствующих и объяснял:
– Сегодня без пацанских нахватов. Шаболд не пиздим, кошельки не подрезаем.
В машине я сел на переднее сиденье. Шута усадили сзади, между двумя компаньонами. Он достал из‑под куртки автомат. Тот был завернут в тряпочку. Эдик покрепче закрутил тонированное стекло.
– Сколько?
Шут засуетился:
– Э‑э‑э… Ну, как?.. В общем… Да ладно… Я же…
Эдик посмотрел на него в зеркальце заднего вида.
– Короче… Я же это… Ну, вы лучше знаете… Я первый раз, да?.. Так что… А сколько дадите?
Эдик не менял позы и молчал.
– Я вам доверяю.
Тьпфу! Кто так делает? В глазах Эдика, как значок доллара в зрачках Скруджа МакДака, высветилось: «Лох!»
Шут мял пальцы и растягивал рот в улыбке. Ему было неудобно сидеть между мясистыми компаньонами. Эдик открыл бардачок и кинул сверток внутрь.
– Ладно. Посоветуюсь с пацанами. Встретимся, поговорим.
– Ну, это… Хорошо… А когда встретимся?
Шут чувствовал, что что‑то пошло неправильно. Но, может быть, так и делаются НАСТОЯЩИЕ дела, а?
– Встретимся как‑нибудь.
Эдик хищно улыбнулся.
* * *
Мама Шута была учительницей. Если я не путаю, у нее даже была медаль за педагогические заслуги. Еще не пожилая, высокая женщина с тонкими губами. В их причудливо спроектированной петербургской квартире у нее был отгороженный шкафом закуток. На столе с настольной лампой лежали стопки тетрадей и методических пособий. Мама не была занудой. Могла выпить вина с друзьями сына. Сама резала им сыр на закуску. Я называл ее «на вы», но по имени.
Еще в квартире жил кот. С годами он почти ослеп и полысел. Под мехом виднелась серая кожица в родинках. Шут возил его к ветеринару. Никогда не забывал подлить в блюдце молока. Сидя у телевизора, он чесал спящего кота за ухом. Телевизор был втиснут в стенной шкаф. Вокруг стояли старые книги. В основном русская классика. Самое странное, что книги кто‑то читал. Несколько раз я заставал на диване открытых Чехова или, скажем, Лескова. Еще в квартире жила совсем старенькая бабушка Шута.
Не знаю, почему он пошел в моряки. Скорее всего, просто косил армию. Училище Шут закончил с отличием. Я видел фотографию, где он в новенькой форме офицера торгового флота стоит на палубе своего первого корабля. К третьему курсу ему было разрешено жить не в казарме, а дома. Где‑то в это время он познакомился с девушкой Светой. Кукольные, вечно распахнутые глаза, круглые щечки. Совершенно не мой тип женщин. Хотя я согласен: она была довольно хорошенькой. Первое время Света где‑то училась. Потом бросила и переехала к Шуту.
Когда бы я ни зашел, Света и мама хлопотали на кухне. Мне сразу наливали горячего, свежезаваренного чаю. «I Don’t Drink Tee, I Drink Cofee, My Dear», но отказываться было неловко. Обе улыбались и говорили, как хорошо, что я зашел. Я подозревал, что обеим казалось, будто я плохо влияю на Шута. Уходя со мной, он возвращался за полночь и долго не мог попасть ключом в скважину. Часто его рвало. Женщины Шута ахали и не ложились, пока ему не становилось легче. Утром они поили его специально сваренным компотиком.
Пить Шут не умел. Знал свой недостаток, переживал из‑за него, но поднимал бокалы до последнего. В результате доходило до анекдотичных падений лицом в салат. Как‑то мой знакомый, журналист‑американец Джейкоб, пригласил съездить в Таллин. У Шута была пара недель до следующего рейса. Он поехал с нами.
Проводники носили по купе корзины с пивом и арахисом. В вагоне‑ресторане мы пили мерзкую эстонскую водку. Уже на перроне Шут икал и водил по сторонам невидящими глазами. В гостинице, возле стойки регистрации, его вырвало. В вытрезвитель мы не отбыли только потому, что у Джейкоба был американский паспорт. Утром я нашел Шута спящим в туалете. Там же он провел три из четырех следующих ночей. Джейкоб называл его puker – блевун.
Напротив гостиницы стояли будки междугородных телефонов. Каждое утро, помывшись и побрызгавшись одеколоном, Шут бегал звонить Свете. За день до отъезда он потащил меня по магазинам покупать ей подарки.
– Ты быстро считаешь? Сколько это в долларах? А в рублях, значит… Надо, надо что‑то привезти моей девочке. Я тут развлекаюсь, а она… Ты в курсе, что Светка недавно второй аборт сделала? Бедолажка!
– На хрена вам аборты? Вредно же.
– Сам знаю. Но ты же видишь, какая у нас ситуация.
– Что с твоей ситуацией?
– А то ты не в курсе? Денег нет!
– Только давай не будем, ладно? Ты знаешь, сколько мне платят в моей газете?
– Ты еще с бомжом меня сравни! Квартиры нет? Нет! Думаешь, Светке нравится жить с мамой? А если ребенок родится? Я даже одеть Светку нормально не могу. Ходит, как школьница. Все, что привожу, приходится продавать. А если будет ребенок, то… Ну, не знаю… Всякие там памперсы. В хороший садик устроить. Потом в хорошую школу. Везде плати. Компьютер, наверное, понадобится. Я не хочу, чтобы мой сын собирал на улице пивные бутылки.
– Ты представляешь, сколько сейчас стоит квартира?
– А что? Если поговорить с капитаном и начать гонять пизженные машины… Я посчитал: за десять рейсов можно даже на двухкомнатную набрать. Не в центре, но нормальную. На первую тачку занять, а потом раскрутиться.
– Десять рейсов – это еще четыре аборта. О детях можешь забыть.
– Нет, абортов больше не будет. Я Светке так и сказал: сделай последний раз – и все! В следующий раз мы просто поженимся. К тому времени я уже заработаю.
Мы стояли на горбатой центральной площади Таллина. Готические теремки отбрасывали сочные тени. Шут выбирал подарки в дорогущих бутиках. Но, посчитав наличность, купил только футболку с ратушей и бутылку ликера «Vane Tallinn».
– А сколько твой америкос зарабатывает в своей газете?
– Не знаю. Он известный журналист.
– Хоть приблизительно?
– Думаю, что раз в пятьдесят больше меня.
– Ну сколько?
Я сказал сколько.
– В месяц? Ох ни хрена ж себе! Сука! То‑то я гляжу, он такую дорогую гостиницу выбрал!
– За гостиницу платит его газета.
– Проституток ему тоже газета оплачивает? Такие бабки! И за что? Я за копейки здоровье гроблю, а он!.. Ты же знаешь, я не переношу морскую болезнь. Выходим в Атлантику – и пиздец! Там ведь качка настоящая, океанская. Представь? Это не автобус, до ближайшего порта – минимум месяц блевотины. А эта сука чиркнула статеечку, и столько денег! Мне б половину такой цифры платили, я бы тоже проституток каждый день покупал!
Накануне мы ходили в модное диско «La Playa». Заведение показалось мне простеньким. Там Джейкоб купил себе проститутку – русскую девушку. Как известно, в Таллине все маленькое и аккуратное. Все, кроме зубов и ступней девушек‑эстонок. Шут заходил к нам в номер, мял пальцы и даже в шутку ущипнул девушку за грудь. Но спать с ней категорически отказался.
Когда мы вернулись в город, он часто рассказывал об этом эпизоде. Если свежих слушателей не было, рассказывал даже мне. Со временем из рассказа стало совершенно не понятно, кто проститутке платил и кто именно с ней спал. Шут действительно верил в картину, которую рисовал. Ему казалось, что так же должны верить окружающие. Звоня по телефону, он вместо: «Привет! Как дела?» каждый раз орал: «Ты охуел? Ты почему дома?! Тут такое происходит! Блядь! Бери тачку и приезжай!» Я знал, что ничего ТАКОГО не происходит. Но знал‑то это я, а не он.
Как я и предполагал, за автомат ему не заплатили. Эдик встречался с ним несколько раз и даже познакомил Шута с остальными компаньонами… просто о деньгах разговор как‑то не заходил. Правда, когда из следующего рейса Шут привез еще один автомат, Эдик все‑таки дал ему денег. Света хвасталась мне стопкой зеленых купюр. Когда стопка станет толще, они купят квартиру. У синюков жилплощадь можно выкупить за копейки. Об этом даже Эдуард рассказывал. В квартире будет хорошая мебель и дорогая техника. Света перечисляла: холодильник… плюшевый диван… музыкальный центр… кухонный комбайн…
Деньги, полученные за второй автомат, пришлось потратить почти целиком. Вместе с деловыми партнерами Шут ходил в сауну и пил виски в «Немо» на Гороховой. Потом возникла необходимость съездить в мотель‑кемпинг «Ольгино». Оттуда Шута привезли в таком состоянии, что несколько дней он не мог оторвать голову от подушки. Мама даже хотела вызвать ему врача. Он сипел: «Не надо». Хочешь делать дела с такими людьми, как компаньоны? Смирись с издержками.
Мне было немного неудобно. Я постарался реже видеться с ним и компаньонами. В «Mad Wave» я встретил его впервые… ну, наверное, за десять месяцев.
– Вчера ездили в «Южную»! Убрались в говно! Жестко оттопыривались, жестко! Там такие телки!
Шут сидел на переднем сиденье машины и махал длинными руками. Эдик ворочал рычагом переключения передач. В три ночи Дворцовый мост ненадолго сводят. Нужно было успеть проскочить. Остальные ехали во второй машине сзади. Даже ночью город казался сухим и горячим, как рукопожатие тифозника. Когда мы проезжали Невский, я заметил, что на ступенях кафе «Север» сидит стайка разморенных роллеров. А ведь лет десять назад сюда могли ходить только спекулянты валютой, дорогие сутенеры и первые в стране наемные убийцы. Омни… э‑э‑э… флюрент… или флюэрент?.. не помню, как дальше.
– Можете не разуваться. Светка! Светик! Мы приехали!
Собственную квартиру он так и не купил. Зато поставил в квартире родителей металлическую дверь с замком «Цербер». Именно такие двери особенно любят взламывать нынешние квартирные воры. Компаньоны ввалились следом. Шут, брякая бутылками, возился у холодильника. Холодильник у него тоже был новый, двухкамерный.
У Светы была новая прическа. По дому она ходила в дорогом спортивном костюме. Увидев меня, она удивленно задрала брови. Сказала, что я хреново выгляжу, и ушла резать непременный сыр.
Я не люблю пить алкоголь дома. Давным‑давно кто‑то сказал при мне, что бытовое пьянство – кратчайший путь к алкоголизму. Фраза запомнилась. Я боюсь алкоголизма, как врывающиеся в еврейское местечко махновцы, наверное, боялись сифилиса. Компаньоны попадали в кресла. На столике стояли рюмки. В вазочках плавали соленые огурцы и маринованные грибочки. Они напоминали отходы при производстве обрезания. На большой тарелке лежала порубленная колбаса.
Рядом с Эдиком сидел невысокий Руслан. У него была плохая кожа вокруг рта и сзади на шее. Бывают такие вечно диатезные парни. Когда‑то Руслан был боксером. Ни разу не видел его на ринге, но, наверное, он был хорошим бойцом. Как‑то при мне он из положения «сидя на корточках» ударил в лицо парня, подошедшего взять плату за парковку. Руслан сел в машину и уехал. Парень не мог подняться еще минут десять.
Клуб, за который раньше выступал Руслан, купил ему квартиру в центре. Откуда он приехал в Петербург, я не спрашивал. И так было видно, что очень издалека. У него были слегка монголоидный нос, голая кожа на месте бровей и выдающиеся вперед острые скулы. Такие парни до старости выглядят, как хулиган‑подросток со стеклянными глазами. Любитель бритвой отрезать лапки лягушкам и щипать девушек в присутствии их молодых людей.
Света принесла с кухни большую корзину с горкой мягкого хлеба. На экране телевизора кого‑то со знанием дела били. Час был поздний. Работали только музыкальные и кабельные каналы. Компаньоны скинули ботинки и громко смеялись. Ногам положено дышать.
– С кем вы вчера ездили? Кореец был?
– Все были.
– Главное, я тебе говорю, это подход!
– А Кореец был?
– Вся банда была.
– Парня развести… как сказать?.. тут подход нужен.
– Ты лучше расскажи, Борман, как девочку двенадцатилетнюю трахал.
– Отвали!
– Стесняешься, что ли? А трахать не стеснялся?
– Отвали!
– Помнишь, как она плакала: «Дя‑а‑адинька! Нина‑адо!» Помнишь?
Борман улыбался.
– Откуда ты знаешь, что она плакала? Ты же накубатурился и заснул. Да и не плакала она. Вообще не плакала. Взяла денежку и спасибо сказала.
При мне никто не называл Бормана по имени. Он был ближайшим приятелем Эдика. У него были вечно черные пальцы. На ногтях виднелись большие продольные трещины. Пару раз я видел его в тренажерном зале. Оказалось, Борман весь изукрашен старыми зелеными татуировками. Такие узоры накалывают в тюрьме, растопив на спичке подошву кирзового сапога.
Еще Эдик рассказывал, что в пенисе у Бормана имеется имплантант из оргстекла. Ошалев от скуки и онанизма, зеки черенками алюминиевых ложек дырявят свои члены и вживляют туда брусочки или шарики. Долгие годы до освобождения они мечтают, как станут извиваться на этих членах сочные женщины воли. Через некоторое время имплантанты выгнивают наружу. Но сперва жизнь не кажется такой однообразной.
– А мне недавно показали амфетамин, который можно с алкоголем жрать.
– Говно твои амфетамины!
– А что не говно?
– Алкоголь не говно.
– Алкоголь это бычий кайф. Он тупит. Золотую тему, короче, знаешь?
– А сыр еще есть?
– Амфетамины с алкоголем мешать нельзя. А этот можно. Бензодол называется. Мне химики посоветовали. Те, помнишь?
– Сыр, говорю, есть еще?
– Светка, принеси сырку! И грибочков! Грибочков принеси! А то все кончилось.
– А где он, сыр?
– В верхней камере. Ну, найдешь, короче.
– Если амфетамины с алкоголем жрать, на такую депрессию нарвешься… А с бензодолом можно. И стоит недорого.
Обычно я запиваю водку. Еще лучше мешать ее с «Колой». Купить лимонад никто не догадался. Я решил закусывать сыром. Скоро он опять кончился. Я откинулся на диване. Теперь мне загораживала экран спина Вадика. Он был похож на молодого Джона Малковича. Вадик куда‑то звонил, пытался пригласить девушек. Часы на стене показывали полпятого. Необъяснимо, но девушки обещали скоро быть.
У Вадика были странные отношения с компаньонами. Вроде бы бизнес они делали вместе. А с другой стороны, любой мог сказать: «Сгоняй за сигаретами!» – и Вадик бы сгонял.
Кончил Вадик плохо. Где‑то через полгода он украл у компаньонов деньги. Они вместе пили в офисе охранной фирмы. Потом понадобилось куда‑то уехать. Когда вернулись, оставленного в офисе Вадика не было. Вместе с ним пропал небольшой офисный сейф. Денег внутри было немного, меньше $5000. Зачем он его уволок, я так и не понял. Его стали серьезно искать. Парень попробовал даже уехать из страны. Но по дружбе сказал Шуту, что отлеживается на квартире сестры.
Оттуда его и забрали. Ночью компаньоны привезли его на кладбище и топором отрубили кисть правой руки. Несколько человек держали его – Шут тоже держал, – а Эдик в два удара оттяпал торчащую из манжеты руку, ухватился за длинный средний палец, кинул ее в полиэтиленовый пакет и увез с собой.
Думаю, сперва ничего такого они не планировали. Но как было не разойтись на подобной декорации? Пахло жирной землей. В свете луны надгробья казались зелеными, как шкала радиоприемника. Вадик лежал, прижатый к чьей‑то могиле, и скулил от ужаса. Эстетические чувства не чужды компаньонам. Сестру Вадика, стриптизерку дорогого клуба, они отправили отрабатывать украденные деньги. За нее кто‑то вступился. Компаньоны пошли на конфликт. В общем, это долгая история.
Я сидел с Шутом на кухне и курил. Пол был залит водой. Шут по третьему кругу рассказывал, как вчера съездил в «Южную». Я широко распахивал веки. Все равно казалось, что я смотрю на мир только одним глазом. Из рук постоянно выпадала сигарета.
– Мы это… Короче, с пацанами на машинах… Подъехали… Ну, там, посидели, покушали… Там так нормально, в этой «Южной»!.. Гостиница «Южная», никому не нужная!.. Ха‑ха‑ха!.. Телки… С правой в дыню, и в багажник!.. Ха‑ха‑ха!.. Долбиться!.. Жестко, жестко, жестко!
– Что – «жестко»?
– Все – жестко! Танцевали, кокс нюхали… Пакетик из носка достали, а он мятый такой… грязный… Представляешь, какой вонючий?.. Константинов всю машину заблевал… Puker, бля!.. Я одну – прямо в туалете!.. Вся такая, на поцелуйчиках!.. Сироп‑девочка… Жестко!.. Прямо в туалете!.. Только Светке не говори.
– Не скажу.
– То есть со Светкой мне тоже нормально. Просто это другое, понимаешь?
– Понимаю.
– Это… Как сказать?.. Ну, короче, ты понимаешь?
– Понимаю.
Потом приехали девушки. Их количество постоянно менялось. Сперва мне показалось, что их… может быть, четыре. Потом за столом сидели совершенно точно две. Потом я запутался. Некоторые исчезали в дальней комнате и больше не появлялись. Запомнилась шатенка с мелкими зубами и жирно подведенными глазами. Она хихикала и пила из всех рюмок подряд. У нее были дурацкие черные колготки в зацепках.
Иногда из своей комнаты, затерянной в петербургской квартире Шута, выплывала его старая бабушка. На нее не обращали внимания. Орало радио. Во дворе‑колодце Шута была отличная акустика. Бабушка убирала со стола грязную посуду и исчезала. Потом к Шуту заглянул незнакомый мне тип с женой. Посидел полчасика и уехал. Без конца звонил телефон. Я тоже куда‑то звонил.
Потом в дверях кухни появился Эдик. У него были мохнатая грудь и огромные мышцы плеч. Ширинка перепачкана белым. Возможно, это был соус. Раньше член называли «срамный уд». Смешное словечко.
– Слушай, Володя. Алкоголь, это… Кончился.
– Сейчас схожу.
– Зачем? Вола пошлем. Только ты ей скажи, где тут. Сам понимаешь, за руль я не сяду.
Девица долго искала туфли. Платье спиралью заворачивалось вокруг ее выпуклого живота. Я снова поразился, какая толстая пачка денег лежит у Шута в кармане. Эдик сказал, что не дай бог девице потеряться.
Мы опять сидели в большой комнате.
– Я тут книгу читал. Короче, знаешь, что такое «туалетный раб»? Между прочим, хорошая книга.
– Я этому черту говорю: «Слышь ты, черт!»
– Только не сквозани! Андрюха, я тебя прошу: не сквозани!
– Блядом буду, не сквозану!
– Кем будешь? Андрюха, ты точно не сквозанешь?
– С чего мне сквозануть?
– Я же вижу: ты сейчас к Машке поедешь.
– Не поеду. Зачем мне ехать? Тем более к Машке.
– Андрей, я прошу! Как пацана прошу: не сквозани! Не сквозанешь?
Девица вернулась быстро. В пакете утробно булькало. Света помыла бокалы. Эдик влил туда сразу пальца на четыре водки.
– Володя! Слушай меня, Володя!
– Да.
Шут долго искал его глазами.
– Может, групповичок устроим?
– Давай.
– Я отдам Арину, а ты Светку.
– Кто это – Арина?
– Да вот же!
Эдик уперся толстым пальцем в девицу. Она была похожа на странное голокожее животное.
– А я кого отдам?
– Светку.
– Как это Светку? Нет, Светку я не отдам.
– Почему?
Эдик удивлялся искренне, как ребенок.
– Светку? Нет, не могу.
– То есть я свою женщину могу, а ты не можешь?
– Это несерьезно.
– Так ты со мной, да? Так ты с пацанами?
– При чем здесь пацаны? Ты же знаешь. Со Светкой у меня серьезно.
– То есть я поганку замутил, а у тебя – серьезно?
– При чем здесь поганка? Я на Светке женюсь. А ты на этой… («На Арине», – подсказал Эдик. «Да. На Арине», – кивнул Шут.) Ты на ней женишься?
– Конечно! Запросто! Я хоть завтра женюсь. У меня все суперсерьезно. Просто я не такой. Мне для пацанов… как сказать? Я кусок мяса из бока вырежу и на зажигалке поджарю. Если пацану нормальному надо. А ты, значит… Из‑за вола, да? Эх, Володя, Володя…
Шут поднял на него глаза. Мотнул назад головой, повел плечом и одновременно несколько раз выпрямил спину. Он был настолько пьян, что казалось, сейчас его тело развалится на отдельные существа и каждое убежит в свой угол.
– Не… Я, это…
Он вздохнул. Будто всхлипнул.
– Ты шутишь, да?
Эдик улыбался и молчал. Света с улыбкой рассматривала телевизор. Телевизор у Шута тоже был новый. Довольно дорогой. Внутри экрана кто‑то разевал красные рты.
– Конечно шучу. Какие разговоры? Давай выпьем. Когда я тебя обижал, Володя?
Шут выпил. Потом еще. Потом закашлялся и вышел из комнаты. Я с кем‑то чокался, расплескивая водку, что‑то кричал. Крепкощекая Арина задирала большую верхнюю губу. Телевизор расплывался в глазах. На столе были навалены объедки.
Я выглянул на кухню. Шут спал, упав на диван. Через несколько минут его вырвало на подушку. Я оттащил его голову чуть в сторону, чтобы он не захлебнулся. Рядом с его носом на подушке лежало золотое распятье с шеи. К металлу прилипли полупереваренные крошки.
Я снова пил. Кожаное лицо Арины уплывало все ниже. Помню след от тугой резинки трусов на ее бедре. Когда все кончилось, я почувствовал себя немного трезвее и тут же выпил. Света танцевала под орущее радио. При каждом движении ее грудь вздрагивала и шлепалась о голые ребра. Звук был похож на первобытные тамтамы.
Я захотел в туалет. Попробовал сообразить, как туда лучше попасть. Можно было пройти через кухню, но на кухне лежал Шут. Еще можно было пройти через большую комнату. Там стояли огромный шкаф с зеркалом и огромная кровать. В комнате всегда пахло книгами, уютными пуфиками и постиранным мамиными руками бельем. Подняться удалось с трудом. Открыв дверь, я нащупал выключатель.
Нагромождение тел на кровати напоминало римский барельеф. Могучие, вскормленные мясом тела. На самом верху белели чьи‑то поросшие рыжеватой шерсткой ягодицы. В том, как они двигались, было что‑то торопливо‑собачье. Лицо Светы запуталось в кудрявых волосах чьего‑то паха. Пухлую щеку поразил флюс размером с яблоко. Она не перестала двигаться, даже когда я включил свет. Ее глаза были отчаянно зажмурены. Не повышая голоса, Эдик спросил, охуел ли я?
– Чего?
– Свет выключи.
Я мало спал предыдущей ночью и много пил этой. За окном светало. Казалось, что кто‑то давит на глаза большими пальцами рук. На обратном пути из туалета я поправил скрюченную голову Шута. Его все еще рвало. Комната казалась ненастоящей. В глазах проплывали детали, не способные сложиться в целое. Ощущение парения. Как ни старайся, не разберешь, что творится на плоском экране твоего зрения. На диване кто‑то чихал, хихикал и тискался. У парня единственной одеждой были задранные на лоб модные очки.
Потом в гостиную из кухни вышел Шут. В прожекторах рассвета плавали пылинки. Радио молчало. Было слышно, как жужжат мухи. Лето – это всегда проснуться от пыльного солнца и услышать мушиное жужжание.
– О‑о‑о! Володька! Ты как? Наконец‑то! Ну‑ка налейте Вовану!
– Привет.
– На, выпей!
– Не, пацаны. Не, погодите.
– Да ладно! Выпей, легче станет!
– Не могу. Погодите, пацаны. Что‑то я опять… это самое…
Вместе с ним в комнату вполз кислый запах рвоты. Лицо Шута выглядело как нефритовая ацтекская маска.
Он сел на диван.
– Худо мне, парни.
Все сидящие за столом были голые. Только на Эдике были широкие сатиновые трусы. Слева от меня сидела Света. Ее соски напоминали прошлогоднюю черешню. Может быть, даже позапрошлогоднюю. Света курила и пьяными глазами смотрела на пальцы ног. Под взглядом хозяйки те старались особенно не шалить.
Шут икнул.
– Что‑то у нас огурчики кончились. Принеси, Света. Знаешь, где лежат?
Света стряхнула пепел. Попасть в пепельницу не удалось. Сигарета совершила сложный вираж над полированным столом.
Шут далеко задрал голову и попробовал сфокусировать глаза.
– Света! Огурчиков, говорю, принеси!
– Огурчиков?
– Да. Они там… На дверце. Знаешь?
– Огурчики? Засунь в жопу свои огурчики!
Все внимательно смотрели на них. Даже мухи притихли и насторожились.
– Где ты был? Блевал? Полудурок! Огурчиков захотел? Не вырвет от огурчиков‑то? Засунь свои огурчики в жопу!
Шут морщил пьяный лоб. Он не понимал, что происходит. Света плевалась и выкатывала глаза.
– Огурчиков! Мудак! Посмотри на себя! На хрена ты опять нажрался, как скот?! А?! Ты нажираешься каждый день! Не надоело? Огурчиков! Почему я должна приносить этим скотам огурчики? Ты кормишь их огурчиками, а сам блюешь, тебе ЭТО нравится?! Вся квартира провоняла твоей блевотиной! Ты ПОСТОЯННО блюешь! Я устала стирать твое белье! Понимаешь, мудило?
– Чего ты? При всех‑то зачем?
– Ты их стесняешься? А знаешь, как они тебя называют? Шут! Ты для них Шут, понял? Ты хуже, чем Шут! На эти огурчики ты проебал все деньги! Где твои деньги? Покажи деньги, огурчик! Блевун! Ты все! все! все! проебал…
У Светы было пьяное перекошенное лицо. Как будто ее показывают по плохо настроенному телевизору.
– Чего ты молчишь?
– Голова болит.
Шут задрал на нее жалобные глаза.
– Честно болит. Не кричи. Принеси огурчиков. А мне – рассола. Ты же знаешь, я не могу много пить.
– Зачем пьешь, раз не можешь?
– «Зачем» – что? Зачем я пью? Я не пью. Принеси рассола. А почему ты голая?
– Член сосала.
– Прекрати.
– Почему? Думаешь, шучу? Вот у этого сосала… и у Руслана. Не веришь?
Она через плечо тыкала в парней ярким ногтем. Он был похож на точку лазерного прицела.
– Прекрати.
– Ты думаешь, я шучу? ТЫДУМАЕШЬ, Я ШУЧУ?
Она тазом вперед сползла с дивана. Положив толстую некрасивую грудь себе на колени, стащила с Эдика трусы. Светлый затылок мелькал у меня в глазах, как колесо, которое, если смотреть пристально, всегда крутится в обратную сторону. Прядка ее волос прилипла к Эдикову члену. Света вынула его изо рта и ногтями пощипала себя за язык. Ее глаза были снова отчаянно зажмурены. Член был серый и маленький. Он норовил выскользнуть из руки и уткнуться хозяину в бедро. Так маленькие дети прячутся за спину родителей от страшной собаки.
– Света! Хватит!
Она замерла. Словно всей спиной прислушиваясь к тому, что происходит.
– Иди за рассолом!
Лицо Шута сползало на пол, как выплеснутый на стену желток. Света поднялась на ноги. Солнечные квадраты похотливо гладили ее кожу.
– Что скажешь? Понравилось?
– Иди на кухню.
– Это все?
Эдик щелкнул резинкой трусов и сказал, что действительно… огурчики были бы супер… вон, еще и водка осталась.
Света наотмашь вытерла губы. Повернулась и ударила Эдика по лицу.
– Не понял?
Она качнулась и еще раз ударила Эдика. Он защитился рукой. Хороший боксер никогда не пропустит два удара подряд. Света выдернула руку и треснула его ногой по лодыжке.
Все замерли.
Эдик сказал: «М‑мда».
Мутный дым сигареты переливался в утреннем солнце. Он закручивался водоворотиками и расслаивался, как плохо взбитый коктейль. Казалось, что вышедший на рок‑сцену Эдик сейчас споет. Я подумал, что сломанный нос, как правило, не идет девушкам.
Эдик аккуратно, чтобы не уронить пепел, поднес руку с сигаретой к пепельнице. Щелкнул по ней пальцем.
– Ладно. Пойду я.
Все смотрели на него и ждали. Он потянулся за джинсами.
– Не думал я, Володя, что так все выйдет. В твоем‑то доме!
– Погоди, Эдик!
– Чего тут ждать? Заехал, понимаешь, к товарищу.
– Да погоди ты!