И даже в этой заповедной зоне половая идентификация, ощущение себя мужчиной или женщиной образует, пожалуй, участок, нуждающийся в особенно надежной защите. Мы уже много говорили об этом, подходя к проблеме с разных сторон, и всякий раз оказывалось, что на простой и всем понятной констатации «я – мужчина» или «я – женщина» держится весь фантастически сложный аппарат самосознания, которым, в сущности, и представлен в этом мире каждый человек. Когда я писал тридцать лет назад о том, что нельзя быть человеком вообще, но только конкретно мужчиной или женщиной, имел в виду именно эту закономерность, хотя в то время и не знал о ней многого, что знаю теперь.
Жажда определенности заставляет нас мысленно прокладывать между полами рубеж, напоминающий государственную границу в традиционном понимании: с четким разделением на «здесь» и «там», с контрольно‑следовой полосой и вооруженной до зубов охраной, с возведением любых нарушений в ранг серьезнейшего государственного преступления. Можно относиться к представителям иного пола враждебно, настороженно, приписывать им всевозможные пороки и ждать от них всяческих неприятностей. Можно по‑другому – дружелюбно, доверчиво, ценить их сильные качества и беззлобно подшучивать над слабостями. Это тоже живо напоминает нам о том, что происходит между странами: одну сопредельную державу считают добрым соседом, другую – потенциальным врагом, но на устройство государственной границы это не влияет, граница всегда остается на замке. То же происходит и в восприятии половой дифференциации, в своих исследованиях я убеждался в этом неоднократно. Кто‑то кичится своим полом, кто‑то втайне его презирает. Кто‑то игнорирует в общении половые различия, для кого‑то полноценные контакты возможны только в среде «своих». Кому‑то тесно в предназначенных полом рамках, а кто‑то чувствует себя в них, как рыба в воде – вариантов тьма. Но общее для всех – граница на замке. Они – не мы. Мы – не они.
В свое время я много занимался бессознательными механизмами идентификации, на которой, как известно со времен Фрейда, зиждется процесс становления личности. Как удалось установить, принцип идентификации действует только в паре с противоположным принципом – дистинкции. Так я назвал стремление к отталкиванию, отчуждению от того, что воспринимается как анти‑эталон. Знаменитый ленинский тезис о том что прежде чем объединяться, надо размежеваться, был, оказывается, безупречен с позиции психологии! Дистинкция предшествует самоотождествлению. Мы и в самом деле начинаем с отмежевания от тех, с кем не хотим или не можем себя смешивать, на кого не желаем походить. И уже потом, уже внутри прочерченной таким образом границы включается мощный генератор самонастройки на подобающий образец.
Если бы мы были способны прокрутить в памяти, как старую кинопленку, ход своего психического становления, то наверняка бы обнаружили, что отрицательный импульс «я не мальчик» возник раньше положительного – «я девочка» (у мужчин, естественно, наоборот). Первый импульс более древний, если мерить масштабами одной человеческой жизни. Он глубже уходит в бессознательное, теснее срастается с теми причудливыми мотивами, которые доносит до нас генетическая память. Да он, наконец, и просто первичен – как фундамент у дома, как ствол у дерева.
Рубеж между полами существует и как объективная данность. Но тут он скорее напоминает те открытые, прозрачные границы, которые сегодня пролегают между странами Европы, а завтра, как утверждает мой давний друг, историк и политолог Александр Янов, станут преобладать повсеместно, Неповторимость каждой страны остается в силе – никто не отказывается от своего языка, культуры, традиций, от славных и горестных страниц своей истории. Но из страны в страну можно переезжать без спроса, свободно выбирать место жительства или даже так: поселиться в одном государстве, а на работу выезжать за границу…
Разве не то же самое видели мы, перебирая по одному все признаки, определяющие пол? Часть из них на самом деле составляет принадлежность обоих полов, различаясь лишь количественными пропорциями. Часть имеет общее прошлое. И это относится к фундаментальным, биологическим компонентам пола! А уж о социальной сфере, о психологии нечего и говорить. Здесь любое утверждение типа «мужчины такие – женщины этакие» требует точной справки: где и когда, поскольку для другого времени и другой культуры оно может оказаться глубоко ложным.
Суммируя все эти сведения, мы можем представить себе, каким сильным должно быть мужское начало, заложенное в каждой женщине, как и женское начало – в каждом мужчине. Не забудем еще о том, пусть очень коротком периоде внутриутробного развития, когда зародыш балансирует на весах судьбы, в равной степени готовый принять мужской и женский облик. Если считать единственным вместилищем памяти головной мозг, вопроса о том, сохраняется ли в дальнейшем какой‑то след от этого обоеполого состояния, не может даже возникнуть: ни головы, ни мозга у эмбриона на той стадии и в помине еще нет. Но открытия последних десятилетий заставляют нас по‑иному судить о памяти, если подразумевать под ней способность хранить, перерабатывать и воспроизводить информацию. Уже точно известно, что такой способностью обладают многие структурные элементы человеческого организма, и их перечень наверняка еще далеко не закрыт.
Нет «чистого» пола. На всем, в чем он силится выразить себя, лежит печать интерсексуальности, двуполости – в этом, как я теперь это вижу, и заключается самая главная и самая страшная для человеческого сознания тайна пола. Почему страшная? Да потому, что по общему закону психической жизни это инородное, противоположное нашему полу начало не может безмолвствовать. Оно должно пользоваться всяким случаем, чтобы заявить о себе, проявиться в мыслях, в чувствах, в поступках. Но для психики, затрачивающей огромные энергетические ресурсы на поддержание своей стабильности, так же невозможно позволить этому голосу прорваться в сознание, как для нашего прежнего государства – дать волю диссидентам, «подрывным элементам». Ведь этот голос грозит разрушить такими трудами добытую цельность, определенность нашего самоимиджа! И мы продолжаем жить, неся в душе тяжкий груз неясных подозрений на собственный счет, не отреагированных, не переработанных всемогущей мыслью…
В рамках этой гипотетической концепции получает истолкование и та ничем другим не объясняемая ярость, какую вызывают обычно явления, названные мною социальным гермафродитизмом – когда в поведении, в одежде, в занятиях человек нарушает принятые в данное время и в данном месте правила и нормы половой дифференциации. Конечно, любые поведенческие стереотипы бдительно охраняются обществом, и за их нарушение никого по головке не гладят. Но ни в какой иной ситуации вы не столкнетесь с такой бурей негодования с такими сокрушительными формами протеста, как в случаях, когда нарушения касаются пола. Ну, мало ли встречалось в прошлом веке некрасиво, немодно, нескладно причесанных дам и барышень, оскорблявших своим видом общественный вкус! И ничего – морщились, посмеивались, но терпели. Но когда в знак разрыва с ограничениями своего пола девушки начали стричься, их ожидала самая настоящая гражданская казнь…
Призраки третьего пола
Один мой коллега, которого я просил прочесть первоначальные наброски к этой книге, посоветовал мне не вступать в спор с установившимся мнением, что гермафродитизм – это болезнь. Один из бесчисленного множества недугов, поражающих человеческий организм. Возражать против этого не то что даже бессмысленно, а непродуктивно. Все болезни в чем‑то тождественны, а в чем‑то специфичны. Так и тут. При гермафродитизме нарушается течение органических процессов, происходит отклонение от нормы. Поражаются жизненно важные функции, начиная с одной из самых существенных – способности приносить потомство. Даже то, что сбоями в половом развитии занимается медицина, что ее испытанные клинические методы позволяют устранить или хотя бы сгладить дисгармонию, – даже это обстоятельство не позволяет исключать интерсексуализм из общего ряда.
Нельзя забывать и о том, что проблема, помимо медицинского, имеет и правовой аспект. Возможность лечь в больницу, обследоваться и лечиться, получать пособия по нетрудоспособности – все это реально только для тех, кто болен. Вывести из длинного перечня болезней и патологических состояний гермафродитизм – значило бы оказать таким людям медвежью услугу, поставить под сомнение их право на внимание врачей и социальную поддержку.
Ну что ж, давайте примем эти доводы. Правда, просмотрев под этим углом зрения несколько самых авторитетных монографий, я не обнаружил полного единства во взглядах. Гермафродитизм действительно называют болезнью, заболеванием. За многими его разновидностями прочно закрепилось чисто медицинское определение «синдром». Но в ходу и другие определения – аномалия, изменение, дефект. Ощущение, что все это полные синонимы, обманчиво: каждое понятие имеет свой оттенок смысла, и не случайно оно ложится на бумагу, когда крупный специалист сосредотачивается на обобщении своего опыта. Но терминологические разбирательства и в самом деле не принесут нам никакой практической пользы.
Большинство моих коллег, полагаю, согласятся с тем, что гермафродитизм относится к классу дизонтогений – расстройств, отклонений в индивидуальном развитии организма, которое в сжатой форме повторяет эволюционный процесс развития вида. Это я принимаю без всяких поправок. Но вот какая странная мысль не оставляет меня в покое с тех самых пор, как я вплотную соприкоснулся с этой проблемой. Какой знак несут на себе эти отклонения?
Чтобы было понятнее, приведу самый простой пример. Каждый день вы добираетесь до работы одним и тем же путем. И вдруг однажды попадаете в совершенно другое место! Это может произойти потому что вы зазевались, что‑то напутали – то есть ошиблись, допустили в своих действиях брак. Но возможна и другая причина: вам захотелось усовершенствовать привычный маршрут, но ваши предположения не оправдались. Это тоже ошибка, по результату ничем не отличающаяся от первой. Но у нее другая природа, и последствия, скорее всего, окажутся другими – в первом случае вы просто прикажете себе быть внимательнее, а во втором вполне можете задуматься над тем, как же все‑таки выполнить свое намерение и найти более удобную или более короткую дорогу. И если в принципе такой путь существует, то в конце концов вы его найдете.
Так что же стоит за отклонениями в половом развитии эмбриона? Поломка в программе, выработанной за миллионы лет эволюции? Грубо говоря, брак? Или хотя бы в отдельных случаях перед нами попытка видоизменить эту программу – пусть не увенчавшаяся успехом, но совершенная под знаком поиска, эксперимента? Разве это невозможно? Разве все эволюционные изменения в мире живой природы не появлялись первоначально в виде всевозможных дизонтогений. отклонений от хода развития, унаследованного от родителей?
В молодости я зачитывался Фламмарионом, делал выписки, от которых у меня кружилась голова. «Новая раса, умственно более развитая, займет наше место на Земле, и кто знает, не встретимся ли мы когда‑нибудь с вами, серьезный читатель, или с вами, мечтательная читательница, в кабинете какого‑нибудь ученого 276‑го века в виде белых величественных скелетов с этикетками на лбу… На нас будут смотреть как на любопытные экземпляры вымершей расы, довольно грубой и жестокой, но уже обладавшей зачатками культуры и цивилизации и отличавшейся некоторой склонностью к занятию науками…»
Знаменитый французский астроном, умерший в 1925 году, остался мыслителем своего времени. Сейчас это поприще отдано фантастам. Если же говорить о науке, то значительная часть ее представителей склоняется скорее к тому, что эволюция человека как биологического вида завершена – по крайней мере, в плане морфологическом, поскольку в среде его обитания природные факторы представлены лишь опосредованно, а действие естественного отбора, благодаря медицине и социальным системам, сведено едва ли не к нулю.
И все же мне по‑прежнему больше импонирует противоположное мнение, утверждающее идею эволюции как главный закон бесконечности и непрерывности жизни. Могут меняться формы эволюционных изменений, может замедляться или ускоряться ее ход. Но в любой временной точке человеческий организм представляет собой всего лишь очередную стадию в безостановочной цепи изменений.
Послушать патологоанатомов – им, в их печальной работе, редко удается обнаружить орган, полностью отвечающий «нормативным представлениям». Опытный глаз сплошь и рядом обнаруживает отклонения, говорящие о том, что попытки внести какие‑то изменения в строение человеческого тела природа предпринимает постоянно. Правда, в большинстве случаев они бывают не очень значительны, а главное – не выстраиваются в систему, не закрепляются и не затрагивают популяцию в целом. И все‑таки с тех самых пор, как эволюционная теория вошла в наше мировоззрение, как его неотъемлемая составная часть, самые мудрые и проницательные из медиков не устают напоминать друг другу, какого внимания требуют встречающиеся в нашей практике аномалии. Они, безусловно, могут не означать ничего, кроме того, что природа, по нашей аналогии, допустила брак. Но всегда есть вероятность, что наблюдаемые нами дефекты, даже если на общем фоне они воспринимаются как уродство, на самом деле есть неудавшийся результат предпринимаемого природой эксперимента, который будет успешно завершен… Ну, хотя бы к тому времени, о котором говорил Фламмарион.
Не относится ли к числу таких экспериментов и гермафродитизм? Учитывая, что в каждом поколении человеческий род в строго определенной пропорции платит эту непонятную дань, мы вполне вправе сделать такое предположение.
Но что же дальше?
Хочу сопоставить два ряда явлений, лежащих, казалось бы, в бесконечно далеких одна от другой, не пересекающихся областях.
Когда влюбленным хочется донести до окружающих силу и глубину охватившего их чувства, они часто используют один и тот же образ. Есть, говорят они, старая легенда, согласно которой люди были некогда цельными существами, а потом Создатель разделил их надвое и разбросал половинки по всей земле. Так они с тех пор и блуждают, мучимые томительным ощущением своей неполноты, пока судьба не пошлет им встречу с той самой, давно утраченной второй половинкой, и только воссоединившись с ней, человек постигает высшее счастье, доступное смертному.
Почему так популярна эта метафора? Да, действительно, она очень точно передает психологическое состояние, сопутствующее торжествующей любви, – чувство духовной и телесной нераздельности с любимым, превращение двух разных людей в одно существо, неизмеримо более сильное умственно и физически, более устойчивое к любым житейским напастям, чем это дано одиночкам. Но вот что кажется удивительным. И в мифологии, и в поэзии есть великое множество других параллелей и метафор, и их, в меру своей начитанности, люди тоже нередко используют. Но ни один не может конкурировать с этой легендой о половинках. Только ей удалось так глубоко укорениться в массовом сознании, вознестись в ранг истины, разделяемой миллионами в самые разные времена.
Приходит ли кому‑нибудь в голову при этом, что раз две половинки исходного целого представляют собой мужчину и женщину, значит, то существо, тот мифологический прачеловек должен был быть, без вариантов, двуполым? Нет, как много раз я убеждался, эта подробность в расчет не принимается, сознание ее отсекает. Легко понять, почему так происходит: по логике мифа, первоначальное состояние было благополучным, счастливым, мытарства начались только после жестокой операции рассечения. При существующем же эмоциональном восприятии гермафродитизма никак невозможно увидеть в нем воплощение максимального внутреннего комфорта и сбывшихся надежд.
Если же мы обратимся к подлинным легендам, дошедшим до наших дней в своем первозданном звучании, то там все точки над «i» расставлены четко и недвусмысленно. Многие племена, невысоко поднявшиеся над первобытной культурой, до сих пор сохраняют веру в то, что появлению разнополых людей предшествовали более сильные и могущественные существа, объединяющие в себе достоинства и преимущества обоих полов. Некоторые малые этносы, почитающие своего общего предка, полагают, что он был гермафродитом. Двуполые или непринужденно меняющие один пол на другой божества представлены едва ли не во всех языческих пантеонах, причем, их тем больше, чем дальше в седую древность уходят культовые представления.
Время расцвета античной культуры мы воспринимаем как бесконечно далекое от себя. Но, видимо, древние греки считали, что удалились на такое же, если не большее историческое расстояние от эпохи, о которой повествует легенда, переданная Платоном: первыми обитателями земли были андрогины, двуполые существа, впоследствии разделенные пополам. Может быть, это и есть та самая легенда, на которую, мало что зная о Платоне, ссылаются теперь влюбленные? Возможно, но необязательно. Пути, которыми следуют мифы, путешествуя во временах, неисповедимы, и письменная фиксация в общедоступном литературном памятнике – всего лишь один из них, хоть и самый надежный.
Те, кто расценивает миф, легенду всего лишь как красивую сказку, плод ничем не скованной фантазии, во многом, конечно, правы. Назначение мифа – примирять сознание с беспощадной реальностью, и уже в силу одного этого он не может быть ей адекватен. Мы точно знаем, что на пустом месте мифы не возникают. Но как вычленить эти крупицы действительных фактов, растворенные в безбрежном море самых причудливых интерпретаций? И как, главное, опознать, к какому слою действительности они относятся – к событиям, происходившим в окружающем мире, или к их отражению в человеческой психике? Лишь в редких, исключительных случаях к нам в руки попадает надежный ключ, позволяющий заглянуть внутрь мифа.
Так, например, случилось с бесчисленными мифологическими сюжетами о золотом веке, об утраченном рае, присутствующими в архаических пластах едва ли не всех культур. Все, что достоверно известно о жизни наших прародителей, решительно идет вразрез с этими сказаниями. Слабые зачатки цивилизации, беспомощность перед могучими стихиями, отчаянная борьба за существование – какой золотой век, откуда, на чем мог бы он расцвести? Но какое‑то особое излучение убедительности, присущее каждому мифу, мешало отмахнуться от этих представлений, как от пустой байки. Строились предположения, выдвигались самые различные гипотезы… Пока, наконец, психология, далеко продвинув вперед свой исследовательский инструментарий, не научилась прочитывать самые первые, предшествующие рождению, движения человеческой души. Тут и было, наконец, показано и доказано, что неродившийся младенец как раз и пребывает в том состоянии полного равновесия, мира, покоя и абсолютного довольства, какое люди во все века подразумевали под райским блаженством, а во‑вторых – что память об этом воистину золотом периоде, хоть она и прячется в глубинах бессознательного, не исчезает и на всем протяжении человеческой жизни причудливо оттеняет все наши переживания.
Миф о потерянном рае оказался точным слепком реальности. С единственной поправкой: факты индивидуальной психоистории он переносит на историю как таковую, делает их частью долгого повествования о прошлом человеческого рода. Но это, как я уже упоминал, самый обычный прием в мифотворчестве.
Настанет, я думаю, когда‑нибудь день, который внесет такую же ясность и в мифологические версии происхождения человека. Тогда и можно будет вынести окончательный приговор двуполым существам – олицетворяют ли они кого‑нибудь из реальных обитателей земли или принадлежат миру фантазии, как почти ожившая, облеченная в плоть и кровь аллегория, помогающая человеку глубже познать самого себя. Не будем пока предвосхищать событий. Отметим то, что представляется безусловным.
Появление двух полов мифы относят к временам очень давним – даже по своему собственному, то есть мифологическому, летоисчислению. И все же настаивают на том, что так было не всегда. У человечества, состоящего из двух полов, были предшественники – двуполые существа, и они, несомненно, имели немалые преимущества перед «половинками», каждая из которых в чем‑то ущербна.
Интересно, что в этой точке сходятся легенды, родившиеся в разных концах земли, у народов, так далеко отстоящих друг от друга во времени и пространстве, что подозрения во взаимствовании сразу отпадают.
Но еще интереснее, что эта картина полностью совпадает с тем, как рисуют происхождение полов эволюционные теории. Единственное уточнение, какое необходимо тут сделать, – события, отраженные в этих концепциях, произошли задолго до появления на нашей планете не только человека, но и тех биологических видов, в которых угадываются его далекие пращуры.
Эволюция размножения шла поэтапно. Самый простой способ, соответствующий простейшим же формам жизни – деление. Несмотря на то, что значение слова «размножение» предполагает лишь количественный аспект процесса воспроизводства, в действительности он неотделим от качественного – от присущей живой материи способности изменяться под влиянием окружающей среды. Любая клетка снабжена механизмами изменчивости, выполняющими эту функцию. Но они слишком маломощны, и это предопределило переход на следующую ступень – выделение в структуре организма специализированных репродуктивных клеток, позволяющих поддерживать баланс со средой на более высоком уровне.
Представление о дальнейшем направлении эволюции дает размножение инфузорий. В стабильных условиях эти одноклеточные бесхитростно делятся, умножая этим свой род. Но когда среда начинает меняться, инфузории демонстрируют более сложный способ размножения – скрещивание. Они сливаются попарно, объединяя при этом свои запасы генетической информации, а затем разрываются, образуя два новых организма. Уже на этом элементарнейшем примере видно, что темп размножения при этом замедляется. При делении из двух инфузорий получаются четыре. При скрещивании же количество не меняется. Но зато происходит качественный сдвиг: потомство приобретает новые генетические свойства. В эволюционном плане эффект увеличивающегося разнообразия перекрывает потери в численности вида.
Скрещивание – гигантский шаг в сторону образования пола, но еще не окончательный, поскольку в этом акте могут участвовать и однородные по своим функциям клетки. А вот когда и здесь начинает торжествовать принцип специализации, то есть клетки, ответственные за создание нового организма, становятся функционально различными, эволюция вступает в фазу полового размножения.
Пол, таким образом, внятно заявляет о себе прежде всего на клеточном уровне. Достаточно того, что размножение происходит путем скрещивания, при участии разных по типу клеток. При таком подходе вопрос о местоположении этих клеток отходит на второй план. Наше привычное восприятие пола ассоциирует его с наличием двух разных особей – мужской и женской. Но хоть эволюция и пришла к этому в конце концов, случилось это далеко не сразу, после предварительного опробования множества иных вариантов. Есть виды, и поныне практикующие многополовое размножение. Таковы, например, до боли знакомые всем вирусы гриппа. Или плесень: у некоторых ее разновидностей исследователи насчитали до 13 полов! И в отношении разделения видов на мужскую и женскую половины мы можем твердо сказать, что обязательным этот признак стал уже на очень высоком уровне сложности живых организмов, а пока очередь до них не дошла, природа вполне довольствовалась скрещиванием половых клеток внутри одной особи. Примечательно, что для определения такого способа размножения биология воспользовалась наименованием, которое первоначально, на протяжении долгих веков, относилось только к людям. Способ этот называется гермафродитивным.
Итак, путь эволюции прочерчивается четко: от бесполых форм размножения – к половым, от гермафродитных – к раздельнополым. Это дает основания для того, чтобы отнести явления гермафродитизма к категории регресса, встречающегося в природе во множестве всевозможных вариантов: в ситуации стресса происходит отступление на один из архаических, давным‑давно преодоленных уровней.
В науке, сразу скажу об этом, такая позиция безусловно доминирует, несогласных с ней заворачивают, что называется, с порога. Так, в частности, случилось с оригинальной теорией, с которой выступила недавно А. Фаусто‑Стерлинг. По ее классификации, существует не два, а пять полов: к мужскому и женскому приписаны еще три пола, между которыми распределяются разные виды гермафродитизма. Первый пол – хермы: для него характерно наличие в организме одного яичника и одного яичка. А Фаусто‑Стерлинг убеждена, что при известной реконструкции внутренних гениталий им было бы доступно и зачатие, и вынашивание плода. Второй пол, или мермы, объединяет гермафродитов, у которых есть яички, но нет яичников при наличии некоторых женских гениталий. Третий пол – фермы: у них есть яичники и некоторые мужские гениталии, но нет яичек. Три пола, плюс два общеизвестных – итого пять.
Насколько я могу судить по отзывам, эта теория не была воспринята всерьез. Автора ласково пожурили – как неразумного ребенка, который, хоть и действует из наилучших побуждений, все же городит явную чепуху. Было признано что с гуманитарной точки зрения А. Фаусто‑Стерлинг, возможно, и права. Если бы гермафродитов легализовали в качестве людей, принадлежащим к особым полам, это и в самом деле способно было бы повысить их социальный статус и избавить от гнета предубеждений (вот, кстати, и самый точный ответ на давно напрашивающийся вопрос – как относятся к гермафродитам в обществах, опередивших нас, как мы полагаем, на пути цивилизации: очевидно, и там еще сохраняют силу средневековые предрассудки!). Но биологической экспертизы концепция пяти полов не выдержала. Пол определяется функцией в процессе воспроизводства, а тут перед нами люди, которых природа от этого процесса как бы целенаправленно отлучила. Так о чем же разговаривать?
И все же на меня этот эпизод, который наверняка затеряется в истории науки уже через самое короткое время, произвел сильнейшее впечатление. Я словно бы почувствовал поддержку, обнаружив, что странные мысли возникают не только у меня и не только я вижу загадки там, где большинство моих коллег их не усматривает.
Сотворение Адама
Вот несколько примеров. Обратите внимание на то, как устроен организм высших животных, включая и человека. Природа специально позаботилась о том, чтобы обеспечить всем жизненно важным органам максимально надежную защиту. Головной мозг укрыт за костными структурами черепа. Сердце обороняет грудная клетка. Шлемы, латы, теперь пуленепробиваемые жилеты – все эти конструкции по своему замыслу вторичны по отношению к тому, чем обеспечен организм биологически. Конечно, эта естественная защита очень хрупка и уязвима. И все же она дает максимум прочности, надежности из всего, чем располагает живая плоть.
Органы женской репродуктивной системы не снабжены костным панцирем. И все же их расположение в глубине брюшной полости тоже дает известные гарантии против опасности внешних травм. И только мужские половые железы ничем не прикрыты. Они даже как бы выброшены за пределы организма, навстречу всем возможным ударам. У четвероногих эту беззащитность хоть немного компенсирует строение задних конечностей. У человека же эта особенность его анатомии выглядит буквально провокационной. Природа словно бы подчеркивает, что для нее этот человеческий орган никакой ценности не представляет.
Как это объяснить?
И буквально рядом мы сталкиваемся с другой загадкой. Поистине астрономическое число сперматозоидов, обреченных на гибель, приходится на одного, участвующего в размножении. Если это делается «для верности», то почему в отношении женских репродуктивных клеток природа не проявляет такой безумной расточительности?
Все, конечно, помнят библейский миф о Еве, сотворенной из адамова ребра, – квинтэссенцию представлений о второстепенной, вспомогательной роли женского пола. Я был очень удивлен, узнав, что эта метафора прорабатывается и вполне научными теориями об эволюционном происхождении полов. Есть концепции, считающие мужской пол организующим, а женский – производным, сформированным из мужского гормональными средствами.
Путь развития человеческого зародыша, если вы помните, идет по противоположной схеме, в которой женские признаки играют роль базовых. Это учитывается и альтернативными эволюционными концепциями, утверждающими, что родовой пол был именно женским, а мужской производным. То есть в действительности Адам был сотворен из ребра Первой Женщины, если воспользоваться языком мифа.
Но на этом эволюционисты, интересующиеся историей полов, не остановились. Высказывалось, например, мнение, что для продолжения рода было бы вполне достаточно яйцеклетки, если бы она не была подвержена внешним травмам – радиационным, химическим и т. п. Мужская клетка, за счет своих генов, ее как бы подстраховывает – только для этого, мол, и требуется участие в размножении мужского пола. Хотя даже до того, как мы подробно разберемся в аргументах, напрашивается возражение. Если «ремонт» генетических структур яйцеклетки и в самом деле необходим, то почему с ним не могли справиться однотипные клетки? Зачем понадобилось это разнообразие клеток, тем более – распределение их между разными организмами?
А есть и такие экзотические теории, которые вообще смешивают мужское начало в природе с пищей для воробьев. Согласно теории канадцев Майкла Роза и Доналда Хики, самцы являются просто паразитами. Есть такие паразитические куски в структуре ДНК, подобные вирусам, не несущие ровно никаких полезных функций. То же самое представляют собой и самцы – но на организменном уровне. Точнее, представляли – когда выделились в особый пол. В ходе эволюции эти никчемные существа нашли себе полезное применение, так что без них и в самом деле стало не обойтись.