Конечно, я радуюсь, видя своих пациентов спокойными, бодрыми, успешно преодолевшими острый физический и психически дискомфорт. Но ни мне, ни им недоступно торжество полной победы. Наши успехи относительны, по принципу «могло быть хуже». Слишком хорошо и им, и мне известно, что третий пол слаб по определению. Нет для него в нашем мире достойного места.
Ни один из моих пациентов свою судьбу не выбирал. Как и любая другая, их болезнь явилась без приглашения. Перейти в третий пол по собственному выбору, добровольно, сознательно – такое просто не укладывается в голове.
Но ведь такое было…
Огненное крещение
Так сами скопцы называли произведенную над собой операцию, точно выражая в этих словах и содержание, и мистический смысл этого страшного обряда. Все они были православными христианами, таинство крещения однажды уже было совершено над каждым из них. Следовательно, приобщение к скопчеству, символизируемое повторным крещением, означало одновременно и отход от канонического христианства, и сохранение единства с ним. Не переход в иную веру, не принятие нового божества, а как бы возвышение над каноном, совершенствование в верности и преданности Богу, доводимых до абсолюта, до исключения самой возможности компромисса. В терминах коммунистического вероучения этому соответствовал оборот «лучшие из лучших».
Почему «огненное»? Буквально – такова была техника операции. Есть свидетельства, что первоначально гениталии выжигались. Позже стали прибегать к ножу, а раскаленное добела на огне железо служило для остановки кровотечения (и для обеззараживания раны, добавили бы мы теперь). Отрезанное тоже бросалось в огонь, из чего следует, что вся процедура должна была включать в себя разжигание пламени. Его отсветы, вместе с адской болью, должны были навсегда впечататься в чувственную память тех, кто подвергал себя вивисекции.
Но есть, несомненно, и прямая перекличка ритуального оскопления с самым древним из всех существовавших на земле культов – культом огня. В самом христианстве тоже угадывается это дальнее родство. Представления о грешниках, горящих в аду, о том, что смерть на костре искупает совершенные против веры преступления, особое волнение, охватывающее душу при зажигании свечей и лампад, при виде огней, горящих в храме, поэтический строй множества библейских образов, связанных с преображением силой огня или, наоборот, с неподвластностью огню – все это опирается на нашу генную память, заложенную духовным опытом пещерных предков. Скопцы, как можно представить себе, искали и нашли более прямой и короткий путь к этому универсальному источнику. Где‑то здесь, на мой взгляд, лежит объяснение того, что на первый взгляд кажется необъяснимым. Как могло возникнуть это уникальное общественное явление? Почему появилось оно именно в России и никуда за пределы ее границ не ушло?
Не считаю себя большим знатоком религиозных систем ни в историческом плане, ни тем более в теологическом. Но среди моих пациентов было много людей, глубоко верующих, в том числе и православных. Разумеется, они оскорбились бы, если бы я вслух назвал их язычниками. Но при анализе процессов, организующих духовную сферу личности, я неизменно обнаруживал ясные следы идолопоклонства, причудливо уживающиеся с истовой верой в Святую Троицу. И это не должно нас удивлять. Христианство пришло на Русь сравнительно поздно, при этом крещение вовсе не было разовым, одномоментным актом. Психологическая эволюция, подразумеваемая им, растянулась на столетия. Как зримо показала Октябрьская революция, исчерпывающего завершения она так и не получила. Совсем сравнительно недавно, в XVII, чуть ли не в XVIII веке православным священникам приходилось сражаться с почитателями местных языческих божков. Но что можно сделать с человеком, который верит? Заставить его посещать православный храм? Запретить ему творить кощунственные, по меркам господствующей церкви, обряды? Это запросто, как выражаются мои внуки. Но вера не поддается насилию. Оно приводит лишь к появлению двоеверия. Не в смысле приобщенности к двум параллельным культам, хотя, как показывают архивные материалы, и такое порой случалось, а скорее к их духовной ассимиляции. К сращиванию символики, к специфическому восприятию христианского Бога как языческого божества.
Идея оскопления органически вытекает из смысла христианской проповеди, как сок из спелого плода. В стержневом для всего мироощущения противопоставлении божественного и дьявольского начала человеческая сексуальность целиком, безоговорочно относится к юрисдикции Царя Преисподней. Свет – Тьма, Жизнь – Смерть, Добро – Зло… И такая же пара вечных антагонистов, не допускающих примирения: Дух – Плоть. Любовь небесная, то есть святая, – Любовь земная, нечистая, греховная. Победа над искушением, умерщвление плоти – и высший идеал, и каждодневное наставление благочестивого христианина, его основное требование к самому себе. Умерщвление плоти и оскопление – понятия‑синонимы. Их смысл совпадает целиком, не оставляя ни малейшего зазора.
Если утвердиться в мысли, что чем мертвее плоть, тем выше степень чистоты и безгрешности, рука непроизвольно потянется к ритуальному ножу. Чувствуется, что это искушение – точный антипод сексуального влечения – всегда присутствовало в сложном комплексе религиозных переживаний, по крайней мере в первые христианские века. История знает случаи, когда такое понимание толкало верующих на решительные поступки. Первым, кажется, был Ориген, воспитанник Александрийской Академии, оскопивший себя собственноручно во славу Божию в III веке н. э. Отцы церкви, жившие примерно столетие спустя, утверждали, что он был не одинок, причем, некоторые его современники не довольствовались собственным радикальным очищением, а активно совершали его над другими – кого‑то уговаривая, «обольщая», но не стесняясь при необходимости и применить насилие.
В IV веке это поветрие вновь сильно дало себя почувствовать, даже в IX веке на православных Соборах обсуждалась эта проблема. Церковь настаивает на том, что это «несчастное заблуждение» не выходило за рамки частных случаев. Возможно, так и было, но помнить об этом, как сказали бы мы теперь, факторе риска приходилось постоянно.
В правилах Святых Апостолов предостережения против самокастрации звучат постоянно. Специально оговаривается, что у оскопленных «по нужде» или родившихся таковыми нет препятствий к вступлению в священнический сан. Но для тех, кто совершает это по доброй воле, этот путь закрыт навсегда. Оскопление приравнивается к убийству и самоубийству, оно должно караться отлучением. «Мирский человек, аще отрежет себе детородный уд, да отлучится и причетник да не будет»; «Аще который причетник отрежет себе детородный уд, да извержется: ибо убийца есть сам себе»; «Мирский человек, аще отрежет детородный уд, да отлучен будет за три лета, яко злодей своему животу». В текстах Отцов Церкви, на которые ориентировались поколения священнослужителей, категорически утверждается, что оскопление никак не может означать торжество над дьяволом – наоборот, в нем следует усматривать «действие сатанинских козней».
Эти запреты и предостережения удивительным образом перекликаются с важнейшими заповедями христианства: не убий, не укради, не прелюбодействуй. Но сокровенный смысл каждой заповеди – обуздание инстинкта. Культура выступает против Природ. Цель – подавить биологическое начало в человеке, сделать возможной его жизнь в обществе. Попытка наложить такой же силы табу на отнятие «детородного уда» диаметрально противоположна по значению. Она звучит как голос самой Природы, вставшей на защиту основного инстинкта, как называл его Фрейд, – инстинкта продолжения рода, инстинкта жизни.
На протяжении всей истории борьба Культуры с Природой идет с перемененным счетом. Это нетрудно понять, оценивая мысленно исходное равенство сил. Но против порыва к самооскоплению Природа и Культура выступали сомкнутым строем. И все же они оказались бессильны его сдержать.
За этим мне видится проблема огромной важности, и хоть Россия успела уже давно забыть о своих скопцах, хочется вернуть из небытия этот непостижимый феномен и тем самым приоткрыть еще одно окно в непознанный мир человека.
Враги человечества
В 1845 году по приказанию министра внутренних дел в Санкт‑Петербурге было опубликовано обстоятельное «Исследование о скопческой ереси». Весь многостраничный труд пронизан чувством нешуточной тревоги, заставившим меня вспомнить первые публикации о СПИДе.
В XVII веке, говорится в преамбуле, единство русского православия рухнуло, подточенное раздорами и враждой. С тех пор толпы фанатиков и «слабоумных суеверов» то и дело позволяют увлечь себя невежественным умникам, уклоняются в сумасбродства, «одно другого буйнее и злочестивее». Раскольники, инакомыслие которых касалось только наружных обрядов и установлений, были еще хоть как‑то терпимы. Нынешние же еретики, выступают как враги истинного христианства. Эти отщепенцы свою ненависть к церкви простирают до того, что «не имеют у себя вовсе священников, а совершают богослужение и некоторые таинства сами собою, через неосвященные лица; те же из таинств, для совершения коих необходимо действие освященных лиц, например, литургию и брак, не совершают вовсе, считая их погибшими на земле, где, со времени исправления церковных книг, началось и продолжается доселе царствование Антихриста». И это еще не все. Дерзость еретиков доходит до того, что они отказываются молиться за Царя и вообще не признают существующую Верховную Власть законной, добавляя к оскорблению церкви и веры явные признаки политического преступления.
Казалось бы, дальше ехать некуда. Но появились с некоторых пор в России настоящие изуверы, по сравнению с которыми еретики выглядят чуть ли не кроткими ангелами. Это совершенные антихристиане, в которых не сохранилось почти никаких следов происхождения из недр православия. Это крайняя степень религиозного «разврата», подрывающая устои не только церкви, но и всего общества.
Вместе с другими «особенно вредными ересями» секта скопцов отнесена законом к разряду преступных. Принадлежность к ней предполагает уголовное преследование. Но это почти все, что можно о ней сказать, – точнее, можно было на момент начала этого фундаментального исследования. «Составляя самую крайнюю степень изуверства, до какой только может унизиться человеческое слабоумие», скопческая ересь «оставалась покрытою мраком глубочайшей неизвестности и потому не возбуждала всего того внимания, какого вполне заслуживает со стороны просвещенного и попечительного правительства».
Когда же такое внимание было возбуждено, когда министерство внутренних дел создало специальную комиссию, ее задача стала казаться почти неисполнимой. Первым делом, естественно, требовалось установить, когда появилась секта, где, при каких обстоятельствах, как она организована, кто стоит во главе. Но где было искать информацию? Сразу же выяснилось, что уже по меньшей мере полвека скопцами занимаются различные государственные учреждения, запечатлевая эту свою деятельность в огромном количестве бумаг. Но все они бессистемно и без всякой пользы пылились в многочисленных ведомственных архивах. Часть была утрачена или изъята, со злым умыслом, тайными покровителями скопцов. Часть содержала грубейшие искажения, не позволявшие установить: об одном человеке идет речь или о нескольких? О нескольких или об одном? Несложная – хотя бы в полицейской своей части – работа приобретала характер археологических раскопок. Возможно, она так и не была бы завершена, если бы руководство комиссией не было поручено Ивану Липранди, человеку во многих отношениях замечательному.
В мемуаристике XIX века это имя встречается очень часто (не считая даже его собственных пространных воспоминаний). Чаще всего – в роли, близкой роли наперсника в классической драме: он не равнозначен главным героям, но необходим, чтобы тем было перед кем высказаться, кому вручить для передачи важное письмо, от кого получить информацию. Второе слово, с которым ассоциируется у меня этот человек, – оборотень. Будучи армейским офицером, подполковником, он славился любовью к изысканной роскоши и в то же время щеголял презрением к необходимым удобствам и мог показать себя истым спартанцем. Собрал огромную библиотеку, был чрезвычайно начитан, поражал «оригинальностью мыслей» – а на кого‑то производил впечатление простака, благоговейно прислушивающегося к высказываниям записных интеллектуалов.
Во время кишиневской ссылки с Липранди близко сошелся Пушкин. Будущие декабристы, члены Союза Благоденствия, как известно, не впускали поэта в свой круг, но он достаточно проницательно «вычислял» их – и Липранди представлялся ему того же поля ягодой. И точно – Липранди дружил с Владимиром Раевским, первым декабристом, арестованным за несколько лет до событий на Сенатской площади, и отношения не прервались после заточения Раевского в Тираспольскую крепость. Липранди тайно навещал узника, помог ему организовать переписку с Пушкиным… А затем мы видим этого же самого человека в роли следователя, отправившего Достоевского на каторгу.
Благодаря Липранди, Пушкин познакомился и со скопцами (в той же комиссии министерства внутренних дел состоял, кстати, и еще один друг поэта – знаменитый Владимир Даль). Было это уже тогда поручением или подполковник действовал из собственного интереса, но путешествуя с Пушкиным, он посещал деревни, где обосновалась секта, рассматривал этих людей, возможно, что‑то записывал и уж наверняка запоминал. Быть может, острая наблюдательность гениального поэта помогала ему ориентироваться в том «мраке глубочайшей неизвестности», которым умело, соблюдая все правила конспирации, окружали себя сектанты?
Вольнодумец, он же – тайный агент, он же – крупный правительственный чиновник, он же – просто славный, непосредственный человек, умевший смирять «арапскую» взрывчатость Пушкина и не раз благодаря этому спасавший его от аффективных дуэлей. И он же – честный солдат. И он же – тонкий аналитик, сумевший расшифровать загадки русского сектантства… Конечно, оборотень!
Работая над материалами о скопцах, я все время ощущал мысленно присутствие этого в высшей степени неординарного человека, и не только потому, что многие сведения добыты им. Начало прошлого века – это война с Наполеоном, декабристы, Пушкин. Такое знакомое, такое понятное время! Но появляется Липранди со своими досье – и эта же эпоха получает иной объем, иную окраску, иной смысл.
Можно было построить изложение в логике исторических хроник – от более давних событий к более поздним. Я же решил придерживаться той последовательности, которую предлагают Липранди со своей командой. Это последовательность рытья колодца – сверху вниз, когда наружу раньше поднимается то, что первым попало на лопату. Как в первоклассном детективе, история поиска не менее многозначительна и занимательна, чем сам искомый предмет.
Итак, тсължгый оубеж – середина XIX века. Скопчество еще не признано ересью, еще трудно разобраться, где правда, а где миф в роящихся вокруг него разговорах, но уже понятно, что нельзя более ограничиваться «жалким презрением, а иногда и добродушным сомнением», возбуждаемыми беспримерной нелепостью и чудовищностью этого обычая. Масштабы явления угрожающе разрастаются. Необходимость борьбы становится очевидной. «Комиссия о скопцах» углубляется в прошлое, в поисках надежных источников информации…
Самое раннее, по датам описываемых событий, свидетельство относит появление первых скопцов к временам Петра I, который будто бы не остался равнодушен к этому «изуверству». Но всего его прославленного умения поднимать Россию на дыбы не хватило на то, чтобы разом покончить с новой сектой. Наследникам Петра пришлось принимать еще более строгие меры. При императрице Анне Иоанновне казнено было на Конной целое семейство скопцов. Две женщины, обвиненные в укрывательстве осужденных на смерть сектантов, были обезглавлены. Об этом было рассказано в записке, приложенной к одному из дел в канцелярии Санкт‑Петербургского генерал‑губернатора, но ни судебных решений, ни официальных извещений о казнях нигде не нашлось. Поэтому было решено рассматривать этот рассказ как одну из более или менее правдоподобных легенд.
А вот первое документальное признание распространения скопчества: указ Екатерины II, от 2 июля 1772 г. В нем некоему полковнику Волкову предписывалось отправиться в Орел для исследования на месте слухов о возникновении там «нового рода некоторой ереси». О том, что речь идет именно о скопцах, можно только догадываться: предмет слухов так и не назван по имени, и не только из стыдливости – имени еще не существовало. Сами скопцы ни тогда, ни позже к себе этого названия не применяли, у них был свой метафизический словарь, а внешние силы, прежде чем закрепить за ними эту достаточно обидную кличку, должны были сначала новое явление рассмотреть. Не случайно Волкову вменялось в обязанность прежде всего проверить слух у воеводы и в духовном правлении, но если он подтвердится, действовать следовало решительно и «весьма строго». Начинщикам – наказание кнутом и вечная ссылка в Нерчинск. Посредникам, приводившим жертвы, – батоги и отправка в Ригу на фортификационные работы. А «тех простяков, кои, быв уговорены, слепо повиновались безумству наставников… разослать на прежние их жилища, обязав их помещиков и начальников, чтобы они за всеми сими людьми беспрестанно смотрели, дабы они не могли паки впасть в прежнее свое заблуждение».
Наверняка Волков, вернувшись из Орла, подал императрице подробный доклад об увиденном и о принятых им мерах. Но даже следов этого документа в архиве не отыскалось. На целых 28 лет тема ушла с поверхности государственной жизни. Зато в 1800 г. она напомнила о себе дважды.
Первый раз – в Орле, где вновь открылось какое‑то дело о скопцах. В нем фигурировали 8 человек, и двое из них, крестьяне помещичьей деревни Богдановки, показали, что пребывают в таком состоянии уже лет 30, после появления в их околотке наставника по имени Андрей Иванов, по всей видимости – беглого крестьянина. Он собрал довольно большую секту, из одной Богдановки 13 человек, но их помещик всех выдал, скопцы были преданы суду. Андрей Иванов наказан кнутом и сослан, все же остальные подсудимые отпущены домой. Сопоставление дат показывает, что это, скорее всего, и был след экспедиции Волкова.
Второе же напоминание получил генерал‑прокурор. Комендант Динаминдской крепости спрашивал у него в особом рапорте, где надлежит ему получать одежду и обувь для скопцов, содержащихся у него под стражей так давно, что они успели уже обноситься. Месяца не прошло, как всех, скованными, отправили по высочайшему повелению в Петербург и допросили. Так вскрылись еще два «гнездилища» ереси – в Тамбовской губернии и в Туле. В показаниях обрисовался некий неизвестный наставник, именовавший себя «Киевским Затворником», который ездил по деревням, убеждал в необходимости оскопления для умерщвления плоти и в безопасности операции, сам же ее совершал и наказывал строго таиться от людей, «а если б узнали, то отнюдь бы не говорить, как, кем и чем это сделано, хотя бы стоило и смерти».
Почему же в 1800 г. потребовалось возвращаться к делам тридцатилетней давности? Оказывается, появились новые факты «непрерывного развития зла», захватившего уже и другие губернии. Послали специально для тайных разведываний в Ливонскую округу асессора Юдашкевича. Он обнаружил особого рода раскольников, которые «никогда не едят мяса, перестают довольно с молодых лет исполнять супружеские обязанности со своими женами, предполагая за то прощение грехов, и не хотят дочерей своих выдавать замуж, поставляя замужество в грех, а те, которые имеют более твердости духа, скопят себя равномерно для спасения души и чтобы укротить любострастные желания». При всех расспросах «усиливаются закрыть истину разными изворотами»: мяса не едят, потому что оно им противно, девок не выдают замуж, потому что они больны, по той же причине и с женами короткого обращения не имеют. Потому и миссия Юдашкевича оказалась неудачной – собрав множество слухов, он не добился их точного подтверждения.
Однако, дальнейшие расследования оказались более успешными. Выяснилось, что между сектами существует связь, более того – остающиеся на воле скопцы поддерживают контакты с пребывающими в заточении, поэтому крепости, вместо того, чтобы искоренять зло, сами становятся средоточием ереси. Собираются сведения о лидерах. Это уже не туманные полуанонимные фигуры, вроде «бродяги Андрея». Им приписываются качества организаторов, вождей. Таков Александр Иванов, ближайший помощник «Киевского Затворника». После долгих перипетий он оказался в Шлиссельбурге, продолжая «письменные сношения» со своими последователями. Таков московский купец Федор Колесников, пользовавшийся, по утверждению старых скопцов, личной благосклонностью Екатерины II – с ее легкой руки он носил прозвище Масон.
Ересь распространяется не только вширь, но и вверх. Зародившись в крестьянской среде, в глухой провинции, она проникает в обе столицы империи, в более высокие социальные слои. Исследователи констатируют: в первый год XIX в. зло имело уже полный характер обширного тайного общества.
Впрочем, одно обстоятельство, на деле, очевидно, чрезвычайно существенное, аналитиками того времени упоминается мимоходом. 1800‑й год – это царствование Павла I, «имевшего причины к особенной строгости в отношении к скопцам». С воцарением Александра I государственная политика меняется. Стоит ли сурово карать людей, которые своим невежественным и вредным поступком сами себя довольно уже наказали? Милости, излитые государем при вступлении на престол, меняют участь первых скопцов (отбывших, между прочим, тридцатилетний срок): им дозволяют вступить в монашество – всем, кроме Александра Иванова, успевшего умереть в Шлиссельбурге. «Новооткрытые» получают свободу. Составляется список «удостаиваемых к помилованию». И в нем, в этом списке, впервые упоминается человек, с которого, по справедливости, и надо было начинать исследование.
Кто он? Откуда? Сразу ничего понять нельзя. Считается арестантом, в связи с чем – тоже сказано ясно. Но в отличие от других помилованных, рассеянных по всей стране, содержится в самом Петербурге. Не в тюрьме, не в крепости – в цухтгаузе градской больницы. Другими словами – в сумасшедшем доме. Помещен туда 4 года назад обер‑полицмейстером северной столицы под именем «неизвестный», хотя никаких дел о нем в Тайной экспедиции, координировавшей, по‑нашему, борьбу со скопчеством, не было. В списке инкогнито раскрыто: «неизвестный» назван Семеном Селивановым. Но уже в следующей сопроводительной бумаге, обозначившей дальнейшую судьбу этого секретного арестанта, он переименован в Кондратия. Кондратий Селиванов, Орловской губернии села Столбово крестьянин, именным повелением Его Императорского величества определен в богадельню, «в первый сорт», и препровожден туда немедленно. Во всем этом виделась какая‑то тайна. На основании каких «уважений» была проявлена такая забота о человеке, который и амнистии‑то не подлежал, поскольку явно относился к категории «начинщиков»?
На этом, подводит итог исследование, заканчивается первый период явления у нас скопчества – период темный. Правительство еще не поняло, с чем имеет дело. Оно преследовало в скопцах только гражданское преступление самоуродования и изуродования других, но внутреннего еретического духа секты не знало или только смутно о нем подозревало.
Второй период отмечен настоящим скопческим бумом, по количеству вновь открываемых «гнездилищ», но главное – резкой переменой политики. Скопцов объявляют «врагами человечества, развратителями нравственности, нарушителями законов Божиих и гражданских» – и соответственно с ними поступают. Что же случилось, что «переложило на строгий гнев милосердную кротость монарха, сердце которого было святилищем неисчерпаемой снисходительности»? Верные принципу документальности, авторы исследования вынуждены, пропустив целую эпоху, прыгнуть сразу в 1819 г., потому что только здесь события начинают фиксироваться хоть и в глубочайшей секретности, но строго официально.
По этим материалам видно, что многочисленные орловские, херсонские и других губерний безвестные скопцы мало занимают высоких государственных сановников. Их внимание приковано к вершинам иерархи, к выявлению «главных лиц, окружающих Старца, которого общество скопцов, образовавшееся в Петербурге, называет Искупителем». В этом окружении замечены птицы достаточно высокого полета, например, придворный лакей Семен Кобелев, положение которого позволяет распространять влияние секты не только на людей низкого звания, но и на молодых гвардейских офицеров. Секта имеет все качества тайного союза: свои собрания, своих старшин, свою общественную казну. Приближенные Старца, благодаря обширным связям, могут посылать повеления свои в отдаленнейшие края России. От всех, но в особенности от новопринятых в секту членов они получают богатые дары.
Активность самого Старца представляется сомнительной: он дряхл и немощен. Очевидно, что его именем действуют другие. Потому его следует оставить в покое – «пускай он молится и пусть собираются у него для молитвы, но Искупителем бы только не называли и отнюдь не принимали бы солдат в свое общество». Император одобрил это решение. Кобелев и еще двое приближенных Старца, Кирила Григорьев и Исай Ильин, тайно, ночью были схвачены и отосланы в Соловецкий монастырь, с предписанием «содержать их под тем присмотром, который учрежден там». Генерал‑губернатор Петербурга граф Милорадович особо распорядился объявить на собрании секты, что эти люди удалены «единственно за распространение скопчества».
Многое в этом эпизоде глубоко изумило исследователей. Если так предусмотрительно оговаривается формулировка обвинения, значит, она не полна? Есть еще кое‑что, послужившее главным мотивом репрессии? Кто такой этот таинственный Искупитель, ни разу не названный по имени, – только «Старец», «Старик», «известный Старик»? И откуда этот снисходительный тон – «пускай молится, пусть собирает народ для молитвы» – если уже несколько лет назад произнесены слова о врагах человечества?
С дистанции всего в каких‑то 20–25 лет невозможно было разобраться во всех этих намеках и непонятных умолчаниях. Почему, например, так пассивно вела себя петербургская полиция? Комиссия Липранди сумела извлечь из городских архивов следы еще одного эпизода, случившегося годом раньше. Квартальный поручик Барадулин раскручивал дело фальшивомонетчиков. Найденные улики привели его в дом купца Васильева. При осмотре дома он наткнулся на потаенную каморку, где лежал человек, подвергшийся оскоплению не больше как дня за два перед этим. Поручик осмотрел всех находившихся в доме мужчин и нашел еще троих оскопленных. Арестовав всех, Барадулин отрапортовал обо всем начальству, получил благодарность и приказ продолжить расследование «о сем важном деле». Выяснилось, что в доме Васильева и в смежном с ним доме Солодовникова, тоже купца, проходят еженедельные скопческие сборища. Старец, именуемый Искупителем, живет у Солодовникова. А у Васильева тайно проживает «девица редкой красоты», называемая Богородицей, которой скопцы воздают божеские почести. Но не успел Барадулин собрать и взвесить все факты, как сверху распорядились дознание прекратить. От обер‑полицмейстера поручик узнал, что все задержанные им скопцы отпущены на поруки.
Что же стояло за этим? Богатство и сила двух известных купцов? Или секту защищали более могущественные покровители? Ведь даже когда было решено, что пребывание таинственного Старца в столице всерьез угрожает общественному спокойствию, то перед его отправкой в заточение в Суздальский Спасо‑Евфимиевский монастырь Александр I высказал личное пожелание, «дабы человек сей во время пути имел все выгоды, какие нужны быть могут ему, по престарелым летам и из уважения к человечеству, сколь впрочем ни суть преступны правила ереси, кои он столь долго рассевал».
Обращала на себя внимание и редкостная терпимость в отношении многочисленных заступников, просивших царя освободить и вернуть в Петербург Старца. Только один из них, Семен Кононов, «голова, как видно, невежественная, но буйная и неукротимая», был сослан на Соловки, но и то после того, как вывел всех из терпения – подкарауливал Государя у подъезда дворца, подстерегал его в Царском Селе, отправлял письма по почте, и продолжалось это без малого два года. А купец Солодовников, тоже настойчиво просивший вернуть «доброго Пастыря, полагающего и самую жизнь за избранных своих», продолжал, как ни в чем не бывало, жить в столице и «своим богатством простирал вредное влияние к споспешествованию скопческой ереси даже в отдаленных пустынях Сибири»…