(1864–1910)
Русская актриса. На сцене с 1890 года. Работала в провинции, в Петербурге в Александрийском театре, в 1904 году создала свой театр.
Судьба великой русской актрисы словно вобрала в себя все боли и взлёты этой нелёгкой профессии, и если бывают жизни типичные, то Комиссаржевская стала совершенным «типом» Мельпомены, богини, ненасытно требующей души и плоти артиста. Не зря именно Веру Федоровну назвали «чайкой русской сцены», признав только за ней право неким тревожным символом распахнуть крылья на театральном занавесе. Удивительно, но даже незначительные детали её биографии какими‑то незримыми нитями связаны с нашим представлением о настоящем актёре.
Федор Петрович Комиссаржевский, высокий, статный, обладающий прекрасным оперным голосом актёр, навсегда стал для своей дочери образцом для подражания и близким советчиком. Запах кулис девочка узнала с лёгкой руки отца, пропадая сначала на спектаклях, а потом и на репетициях. Он же стал и первым мужчиной, причинившим Вере и её родной сестре Наде острую душевную боль. Когда девочки подросли, отец ушёл из семьи и вновь женился. Мать Веры поступила благородно и при разводе всю вину взяла на себя, оплатив судебные хлопоты.
Оставшись без поддержки, сестры впервые серьёзно задумались о будущем. Образование их было никудышным. Отец, занятый театром, не задумывался о систематических занятиях дочерей, и Вера всю свою жизнь не могла восполнить эти пробелы в образовании, её спасала только феноменальная память и редкое упорство. Наконец, Надя решила стать актрисой, благо её пригласили в имение фабрикантов Рукавишниковых, где был устроен народный театр, а Вера решила устроить личную жизнь.
Кандидатур было несколько, но девушка выбрала молодого художника, пейзажиста, светского красавца и, видимо, знатного интригана Владимира Муравьёва. Страстная натура Веры с особой полнотой проявилась в любви – вся жизнь сосредоточилась на муже и доме. Но ликование продолжалось недолго. С первых же дней совместной жизни начались размолвки. Ловеласу Владимиру вскоре надоела нервная опека жены‑домоседки, и он стал её обманывать, что вызывало бурные сцены, а потом сладость примирения. Вскоре муж стал замкнутым, и они перестали говорить об искусстве, что было такой отдушиной в жизни Веры. Однажды Владимир раздражённо бросил: «Что ты понимаешь в искусстве? Наводи красоту в гостиной, занимайся своими туалетами».
В разгар выяснения отношений в доме появилась старшая сестра Надя, которой суждено было стать главной виновницей драмы. Разрушилась не только семья, Вера потеряла сразу двух близких людей, была поругана любовь и дружба. Вспоминая об этом непереносимом душевном горе, даже спустя многие годы актриса не могла сдержать дрожи в голосе. В первый же момент она потеряла самообладание и попала в сумасшедший дом. Когда наступило просветление, больная впала в полную апатию и депрессию. Только любовь младшей сестры Оли, её постоянная забота, разумное спокойное внушение – не отчаиваться, спасли Веру от деградации и смерти.
Муж, однако, хотел доиграть эту жестокую пьесу до конца. При последнем объяснении он клялся в вечной любви, но мысль о той, которая скоро должна была родить Муравьёву ребёнка, отрезвила Веру, и она, уже склонная поверить порочному любовнику, бросилась прочь. Пройдёт ещё много времени, пока после пережитой травмы Комиссаржевская сможет вернуться к полнокровной жизни, но полностью это душевное потрясение никогда не забудется и во многом станет лейтмотивом её пронзительного актёрского творчества. Этот скрытый трагизм, который так притягивал зрителя, берет своё начало из неудавшейся семейной жизни Веры Федоровны.
Желая найти себе хоть какое‑то занятие, Комиссаржевская обращается к известному актёру Давыдову с просьбой заняться с нею актёрским мастерством. Владимир Николаевич согласился за мизерную плату, но даже этих денег в семье не было. К счастью, нашлись люди, пожалевшие Веру и давшие ей в долг. Вскоре Комиссаржевская отправляется к отцу в Москву, где 13 декабря 1890 года состоялось её первое публичное выступление в Охотничьем клубе. Она заменила заболевшую актрису в спектакле, поставленном Станиславским. Кстати, Станиславский, любимый ученик Федора Петровича Комиссаржевского, не забыл Веру и после того, как девушка выручила труппу в сложный момент, предложил ей сыграть в новой пьесе Л. Толстого «Плоды просвещения».
Роль Бетси оказалась счастливой для Веры Федоровны, её заметили, и она получила очень удачное приглашение в Новочеркасск, где в то время существовал довольно хороший театр. Комиссаржевскую пригласили на роль вторых инженю с ежемесячным окладом в 150 рублей, что равнялось примерно окладу среднего чиновника, учителя гимназии, врача. Но актрисе необходимо было иметь свой гардероб для спектаклей, тратиться на гостиницу. А этих денег едва хватало, особенно если учесть, что Комиссаржевская поселилась в Новочеркасске вместе с Олей и матерью. Но сердце Веры Федоровны ликовало, потому что впервые она стала зарабатывать сама, да ещё и в качестве актрисы.
Первый сезон прошёл более чем успешно. Вера много играла, её полюбили зрители, и благосклонно отнеслись к ней коллеги, но контракт продолжен не был, потому что жена режиссёра Синельникова не хотела иметь сильную соперницу и конкурентку. Пришлось Комиссаржевской согласиться на предложение работать в дачном театре Озерков под Петербургом.
Дачные театры в то время актёрами воспринимались очень серьёзно, потому что публика приезжала из столицы знающая, избалованная, а среди зрителей встречались и опытные, авторитетные антрепренёры, искавшие новые талантливые имена. Здесь, в Озерках, Веру Федоровну заметили, здесь же она встретила своего самого близкого друга, всю жизнь безнадёжно влюблённого в Комиссаржевскую и всю жизнь ездившего вслед за ней – Казимира Бравича.
Полный успех пришёл к Вере Федоровне в театре Вильно, где расцвёл её самобытный талант. Здесь она сыграла роль Рози в пьесе Зудермана «Бой бабочек», которая на всю жизнь стала бенефисной ролью Комиссаржевской, здесь ей впервые устраивали шквальные овации и проявилась восторженная любовь публики. Отсюда начался её путь к славе в Александринском театре, куда она вскоре была приглашена. Ей был положен порядочный оклад и казённый гардероб.
На столичной сцене царила в то время Мария Гавриловна Савина, славившаяся сочной, яркой манерой игры, и, конечно, появление молодой соперницы вызвало резкую агрессию примы, что надолго отравило Комиссаржевской существование в театре. В отличие от Вильно репертуар Веры Федоровны в «Александринке» не отличался разнообразием, и сильная натура актрисы недолго смогла мириться с положением исполнительницы второго плана. Комиссаржевская выдвинула ультиматум: либо ей дают роль Ларисы в «Бесприданнице» Островского, либо она покидает театр.
17 сентября 1896 года театр был полон. Почтенная публика пришла посмотреть строптивую Комиссаржевскую в знаменитой пьесе. Первые два акта зрители недоумевали. Они привыкли к савинской Ларисе – хорошенькой мещаночке, ведущей бесшабашную жизнь в материнском доме. И вдруг Лариса – Комиссаржевская: хрупкая, застенчивая, неяркая, говорит тихо, поначалу показалось – даже неинтересно. В антрактах публика разочарованно переговаривалась между собой о провале спектакля, но уже появились отдельные зрители, в основном с галёрки, которые начинали понимать, что перед ними актриса, воплотившая образ «раненой», глубоко страдающей женщины, что такого ещё не было на сцене русского театра. В третьем акте покашливание, шепоток, шуршание программок прекратилось. Комиссаржевская стала единственной властительницей публики. А когда оборвался последний аккорд гитары, публика боялась пошевелиться. В интерпретации Комиссаржевской Лариса звучала трагически. И это было новым рождением пьесы. «Бесприданница» на много дней заняла воображение театрального Петербурга. Достать билет на спектакль было невозможно. Это была настоящая победа нового таланта – Комиссаржевская привела в театр ту часть русской интеллигенции, которая долгие годы считала театр лишь местом пошлых развлечений.
С «Александринкой» у Веры Федоровны связана встреча с Чеховым. К сожалению, роман этот, как творческий, так и личный, не сложился. Чехов даже однажды пошутил, что их отношения преследуют сплошные недоразумения. Как известно, первое представление «Чайки» в Петербурге провалилось, и Антон Павлович в ужасе бежал, не дождавшись конца спектакля. И потом Чехов всю жизнь был связан обязательствами с Художественным театром, поэтому Вере Федоровне не удалось стать первой исполнительницей ролей, которые, казалось, написаны были специально для неё. Да и личные отношения складывались сложно. Чехов не решился пойти на прямые объяснения, а Вера Федоровна не могла изжить прежнюю душевную травму и не хотела проявлять инициативу, слишком ценя своё спокойствие, нужное ей для творчества.
В 1902 году Комиссаржевская покидает «Александринку», недовольная репертуаром театра, тяжело переживая ненависть Савиной. Её предупредили, что никого из тех, кто когда‑либо ушёл из театра, назад не принимают. Но Вера Федоровна не боялась, она чувствовала свой недюжинный талант и верила, что ради него она должна искать новое. Она задумала создать свой собственный театр. Комиссаржевская все рассчитала: деньги для нового предприятия должны были дать гастроли по провинции, которые всегда проходили с аншлагами, репертуар и актёров она решила подбирать сама. Вера Федоровна не сомневалась в успехе и все силы направила на любимое детище. Однако актёрское ремесло и поприще руководителя такого сложного организма, как театр, несовместимы.
Первый же сезон показал, что денег на достойное существование не хватает, актёрского ансамбля нет, достойных режиссёрских работ тоже. Положение спасали только спектакли с непосредственным участием руководителя. Отчаявшись, Вера Федоровна приглашает в театр молодого режиссёра, ученика Станиславского, Всеволода Мейерхольда. Но этот шаг только усугубил проблемы театра. Столкнулись два могучих таланта, ни один из которых не мог подстроиться под другой. Дело дошло даже до суда чести, когда Комиссаржевская уволила в середине сезона Всеволода Эмильевича.
Последней глобальной идеей Веры Федоровны стало создание школы искусств. Из собственного театра она ушла с тяжёлым разочарованием и с энтузиазмом занялась новым проектом. Андрей Белый должен был читать в школе эстетику, Вячеслав Иванов – лекции по древнеевропейской литературе и истории театра. Предполагалось привлечь к преподаванию Д. Философова и Д. Мережковского. Дело снова оставалось за малым – деньги! И Комиссаржевская прибегает к старому испытанному средству – полномасштабные гастроли по стране.
В Ташкенте Вера Федоровна заразилась оспой. Она почувствовала резкое ухудшение самочувствия сразу после представления. «Бой бабочек» – первый спектакль, принёсший Комиссаржевской славу, он же стал и последним спектаклем её жизни. Она умерла, умоляя своих знакомых сразу же после кончины уничтожить письма и не открывать в гробу её лица, обезображенного оспой.
ЕЛИЗАВЕТА ФЕДОРОВНА ГЕССЕН‑ДАРМШТАДСКАЯ
(СВЯТАЯ ПРЕПОДОБНОМУЧЕНИЦА ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ ЕЛИСАВЕТА)
(1864–1918)
Русская святая. Сестра последней императрицы России Александры Федоровны.
Эта женщина, рождённая не в России, крещённая не в православии, женщина, по какой‑то иронии судьбы, а может быть, и по глубокой закономерности, стала последней в списке небесных покровительниц многострадального отечества, покровительниц, составляющих Собор святых жён земли Российской. Первая из канонизированных православной церковью – святая великая княгиня Ольга отличалась жестокостью и вероломством. Она не простила убийц мужа и жестоко покарала их. Почти через 1000 лет святая великая княгиня Елизавета будет перед своей мученической смертью молиться Богу за насильников, расправившихся с царской семьёй. Понятия о святости, оказывается, тоже изменяются – от умения мечом и кровью обратить народы в свою веру до желания протянуть руку помощи каждому страждущему и нуждающемуся.
Королевское происхождение нашей героини вовсе не означало роскошного, избалованного детства. Елизавета родилась в многочисленной семье великого герцога Людвига IV Гессен‑Дармштадского, но все семеро чад немецкого аристократа воспитывались при дворе их английской бабушки, королевы Виктории, в том числе и две маленькие девочки, которым суждено было сыграть огромную роль в истории России. Пуританский нрав Виктории, её трепетное отношение к старым добрым традициям, ревностное служение христианству создавали в семье особую атмосферу благочестия. Каждый её член, какого бы возраста и здоровья он ни был, имел многочисленные обязательства перед роднёй и обществом. Елизавета и Алиса, даром что принцессы, преспокойно убирали свою комнату, топили в ней сами камин, ставили заплатки на собственные подштанники. Словом, вопреки расхожему мнению о «розовой» неприспособленности «голубых кровей» к быту, они могли заткнуть за пояс любую мещаночку своей домовитостью и аккуратностью.
Впоследствии, отвечая на удивлённые вопросы окружающих – откуда у неё, аристократки, столь ловкое умение управляться с кастрюльками и горшками, – Елизавета Федоровна поясняла, что всем этим она овладела в собственной семье при дворе великой королевы Англии, где малопочетный бытовой труд считался не только не зазорным, но и предохраняющим от заразы всякого соблазна.
Вторым незаменимым витамином в лечении бесовства Виктория считала веру. Одному американцу, осмелившемуся поинтересоваться у королевы – в чём заключается главная сила Англии, она показала Библию: «В этой небольшой книге». Лондонская придворная жизнь благодаря стараниям хозяйки славилась в Европе религиозным фанатизмом, правда, достаточно прагматичным, если, конечно, фанатизм бывает таковым.
На юные души сестёр Гессен‑Дармштадских, поражённых к тому же особенной впечатлительностью и не лишённых художественных способностей, такой бабушкин уклад оказал особенное воздействие. Девочки росли склонными к мистицизму и экзальтации. В отличие от Виктории, внучки, несмотря на внешнюю приземлённость, душой улетали в небесные эмпиреи, а приспособленность к быту не помогала им приспособиться к светской суете, словом, бабушка не могла надеяться на них, как на продолжателей традиций. Девочки росли не королевами, хотя самим происхождением им предназначалось именно это поприще.
Трагедии в семье – на глазах матери в 1873 году разбился трехлетний брат Елизаветы Фридрих, смерть от дифтерита сестры и, наконец, гибель самой великой герцогини Алисы, – усиливали мистицизм сестёр Гессен‑Дармштадских. А если учесть и одиночество, в котором прозябали принцессы, и их увлечение живописью и классической музыкой, то получится законченный портрет экзальтированных, не слишком общительных особ, которые большую часть своего времени проводили в молитвах и занятиях творчеством. Бабушкино воспитание особенно отразилось на старшей Елизавете, которая после смерти герцогини заменила младшим мать и стала опорой отца.
Однако царственное положение обязывало девиц подумать и о своём будущем. А оно тоже строилось по не нарушаемой никем схеме – особы королевских фамилий должны были из государственных соображений родниться с принцами других стран. Для ранимой и нелюдимой Елизаветы, не знавшей мужского влияния, подобная миссия – выбор жениха – стала нелёгким бременем. Предложения руки и сердца ослепительно красивой, завидной невесте одного из самых престижных царствующих домов Европы сыпались как из рога изобилия. Однако Елизавета отказывала всем – её хрупкая душа трепетала перед кажущейся ей грубостью мужчин, перед греховностью плотской любви. И чем чаще она вынуждена была отклонять предложения женихов, тем плотнее сгущались над её судьбой тучи. Близился тот критический момент, когда принцесса уже не смогла бы увиливать от замужества, тогда бы её участь решали родственники по своему усмотрению. Всё это время девушка на выданье пребывала в полном смятении, пока случай не разрешил проблему ко всеобщему удовольствию.
Когда Елизавете исполнилось двадцать, она встретилась с великим князем Сергеем Александровичем, братом русского императора Александра III. Пятый сын Александра II по матери приходился роднёй Гессенам‑Дармштадским и поэтому часто приезжал с императрицей Марией Александровной в Германию. Они познакомились тогда на светских родственных раутах. Возможно, воспоминания о невинных детских забавах расположили Елизавету к новоиспечённому жениху, тем более что великий князь, в отличие от прочих претендентов, не бросал на красавицу плотоядных взглядов, не стремился остаться с ней наедине, да и, похоже, мало интересовался её женскими прелестями. В благообразных жизнеописаниях святой мученицы Елисаветы подчёркивается, что после откровенной беседы между врачующимися, из которой девушка узнала, что Сергей Александрович якобы дал обет девства, союз их оказался делом решённым. «По взаимному согласию брак их был духовным, они жили как брат с сестрой».
Конечно, трудно себе представить, чтобы в агиографии высказывалась подлинная причина их девственного союза. Однако в отличие от своей жены Сергей Александрович отнюдь не отказывал себе в удовольствиях физической любви. Другое дело, что его интерес направлялся в сторону собственного пола, но вряд ли об этом до свадьбы догадывалась невеста великого князя. Скорее всего, она по своей неопытности и неразвращенности поверила в чистоту помыслов будущего мужа. Трудно представить себе, как переживала Елизавета Федоровна, узнав подлинную причину равнодушия к ней Сергея Александровича. Вряд ли, конечно, она сама оставалась равнодушной, однако она не помчалась разводиться с содомитом, не стала трубить на весь мир, что её обманули, не ославила позором свою вторую половину. Вероятно, великая княгиня решила, что брак – крест Божий, которым её наградил Господь, и, в конце концов, она сама стремилась к мужу, который не станет её домогаться, так что роптать не приходилось.
На свадьбу в Россию Елизавету сопровождала вся семья, и в том числе двенадцатилетняя Алиса, которая познакомилась здесь со своим будущим супругом, цесаревичем Николаем Александровичем. Торжество стало поистине судьбоносным для России. Но тогда об этом никто не догадывался. После венчания для Елизаветы началась обычная светская жизнь – балы, рауты, обеды. Её редкая красота, неоценённая Сергеем Александровичем, не оставила равнодушными некоторых высокопоставленных знатоков женских прелестей. Блестящий, образованный светский фат великий князь Константин Константинович, к тому же талантливый поэт, посвятил Елизавете Федоровне стихотворение:
Я на тебя гляжу, любуясь ежечасно:
Ты так невыразимо хороша!
О, верно под такой наружностью прекрасной
Такая же прекрасная душа!
Положение невестки царского дома не диктовало Елизавете обязательной перемены вероисповедания, но фанатичная преданность религии, желание делами своими прославлять Христа и невостребованность великой княгини в собственной семье побудили её перейти в православие. Елизавета долгое время не решалась сделать последний шаг по этому пути. Она не хотела огорчать родственников, знала, что её не поймут в семье отца, – никакой политической необходимости в перемене конфессии не было. В октябре 1888 года Елизавета вместе с мужем отправилась на «землю обетованную» для освящения нового русского храма святой Марии Магдалины, построенного в Гефсиманском саду. Россия в это время вела активную миссионерскую работу в Палестине – приобретала новые земли и памятники, создавала монастыри и церкви. Потрясённая красотой храма, высившегося на Елеонской горе, великая княгиня Елизавета в экстатическом порыве воскликнула: «Как я хотела бы быть похороненной здесь». Тогда она не знала, что произнесла пророчество, которому суждено исполниться.
После посещения Иерусалима последние сомнения по перемене религии у Елизаветы иссякли. Она написала отцу письмо с просьбой понять свою «блудную» дочь и отпустить её на собственную дорогу. Великий герцог Людвиг Гессен‑Дармштадский не одобрил самостоятельности дочери, но она уже не нуждалась ни в чьих советах. 13 апреля 1891 года совершилось таинство миропомазания великой княгини Елизаветы Федоровны. Теперь она могла сказать супругу словами Руфи из Библии: «Твой народ стал моим народом. Твой Бог – моим Богом».
Вскоре Сергей Александрович назначается московским губернатором. Вдали от царского пышного двора, переживая смерть отца и непонимание мужа, Елизавета становится всё более набожной, все быстрее стремится отойти она от светской суеты. Горожане скоро оценили её милосердие – губернаторша ходит по больницам для бедняков, помогает приютам для беспризорников, раздаёт одежду и еду нуждающимся. Трагические события первых лет царствования в России её родной сестры Алисы – смерть императора Александра и давка на Ходынском поле – лишь усиливают у Елизаветы желание душевного подвига во имя нового отечества. А поле деятельности в стране, где всегда находились тысячи обездоленных, открывалось перед нашей героиней необозримое, особенно когда началась русско‑японская война. Елизавета Федоровна немедленно занялась организацией помощи фронту. Прямо под сводами Кремлёвского дворца великая княгиня устроила мастерские, где огромное число женщин трудилось над швейными машинами и рабочими столами.
Однако никакая благотворительность, никакое сострадающее сердце уже не способно было спасти Россию. Страна катилась в пропасть, и Елизавете Федоровне предстояло испить крёстную муку до дна.
5 февраля 1905 года Сергей Александрович бомбой террориста Ивана Каляева был разнесён на куски. Когда великая княгиня прибыла на место убийства, то власти уговаривали её не приближаться к останкам мужа, так как картина эта была не для слабонервных, но Елизавета своими руками собрала на носилки разбросанные взрывом куски тела супруга. Со смертью великого князя светская жизнь для неё потеряла всякий смысл. 10 февраля 1909 года Елизавета, собрав сестёр основанной ею Марфо‑Мариинской обители, сняла траурное платье и облачилась в монашеское одеяние. «Я оставлю блестящий мир, где я занимала блестящее положение, но вместе со всеми вами я восхожу в более великий мир – в мир бедных и страдающих». Всю оставшуюся жизнь великая княгиня, превратившаяся теперь в настоятельницу обители, посвятила сирым и нуждающимся.
Марфо‑Мариинская обитель представляла собой больницу для бедных, где сиделками выступали сестры‑монахини и послушницы, а также приют, общежитие для бездомных и сирот. Процветал в Москве в то время знаменитый Хитров рынок – настоящий рассадник мелкой преступности, нищеты и беспризорности. Елизавета Федоровна, в сопровождении верных келейниц, сама обходила притоны, собирая сирот и уговаривая опустившихся родителей отдать ей на воспитание детей. Полиция постоянно предупреждала высокопоставленную монахиню, что не в состоянии гарантировать при её обходах безопасность. В ответ на это Елизавета Федоровна ссылалась на волю Божию. Она говорила: «Подобие Божие может быть иногда затемнено, но оно никогда не может быть уничтожено».
Но то, на что не решились воры и грабители с Хитровки, оказалось вполне по силам революционному народу. Уже в феврале 1917 года к обители подошла толпа с винтовками и красными флагами, требуя выдать немецкую шпионку, сестру ненавистной императрицы, хранящую, по данным осведомлённых людей, в монастыре оружие. Елизавета не побоялась предстать перед озверевшей толпой, пригласила людей войти в церковь, предварительно потребовав оставить оружие у входа. Когда толпа нехотя проследовала в храм, настоятельница упала на колени и долго молилась. Времена наступали такие, о которых Елизавета Федоровна написала в одном из писем: «То, что мы живём – является неизменным чудом». Однако приехавшему в революционную Россию по поручению кайзера Вильгельма весной этого же года шведскому министру она на предложение ей помощи в выезде за границу ответила отказом.
Первое время после октябрьского переворота Марфо‑Мариинскую обитель не трогали. Наоборот, два раза в неделю новые власти присылали к монастырю грузовик с продовольствием, перевязочным материалом и лекарствами первой необходимости. Уважение, как будто оказываемое сёстрам, усыпило бдительность Елизаветы Федоровны. Она даже позволила передать немецкому послу Мирбаху, дважды желавшему повидаться с великой княгиней на предмет её спасения, слова: «Я никому ничего дурного не сделала! Буди воля Господня!»
Но она сама не знала, что сделала черни, плебеям, ненавидившим её за один только отказ от роскошной жизни. Она обидела их в самом главном – отняла возможность измерять людей своими примитивными мерками. Она как была, так и осталась аристократкой, несмотря на то, что занималась с падшими. А они, как ни стремились наверх, всё равно не могли прыгнуть выше своего карликового роста. Вот что она им и сделала…
Спокойствие обители оказалось затишьем перед бурей Сначала, как водится, прислали анкеты – опросные листы для всех, кто проживает или находится на лечении. Потом для острастки арестовали кое‑кого. Но вот дело, наконец‑то, дошло и до главных действующих лиц. В апреле 1918 года Елизавету Федоровну арестовали и отправили в Пермь. Сестёр, которые преданно сопровождали свою настоятельницу, привезли в Областной совет и предложили отпустить на свободу. Одна из келейниц, Варвара Яковлева, не пожелала покинуть матушку Елизавету и присоединилась к узникам – членам императорской фамилии.
Глубокой ночью 5 июля 1918 года великую княгиню и её верную подругу вместе с великим князем Сергеем Михайловичем, его секретарём, тремя сыновьями великого князя Константина и князем Владимиром Палеем сбросили в шахту на окраине города Алапаевска. Затем чекисты стали забрасывать несчастных гранатами. По свидетельству очевидцев, с места трагедии ещё несколько дней слышались душераздирающие крики о помощи. Мученики скончались в страшных страданиях от жажды, голода и ран. Елизавета Федоровна упала не на дно шахты, а на выступ, который находился на глубине 15 метров. Рядом с ней нашли тело Ивана Константиновича с перевязанной головой. Вся переломанная, с сильнейшими ушибами, она и в аду стремилась облегчить страдания ближнего.
Останки Елизаветы Федоровны и её келейницы Варвары в 1921 году были перевезены в Иерусалим и положены в усыпальнице храма святой равноапостольной Марии Магдалины в Гефсимании, туда, где великая княгиня и мечтала быть похороненной.
КАМИЛЛА КЛОДЕЛЬ
(1864–1943)
Французский скульптор.
На улице Варенн, перед входом в Музей Родена, стояла длинная очередь. Однако в тот день 1984 года столько народа собрал не сам великий и прославленный мастер, а его «подмастерье» – женщина, чьё имя, как ещё недавно казалось, поросло травой забвения… И всё же какая‑то справедливость в этом мире существует. Женщина, заплатившая за свой неженский дар собственной жизнью, всё‑таки нашла признание, пусть не в сердцах современников, так хотя бы – потомков.
Однако, согласитесь, позднее восхищение малоутешительно для живого, страдающего человека, человека, потерявшего надежду. А судьба Камиллы Клодель поистине страшна, вызывает ужас равнодушием и жестокостью её близких. Не имей Камилла божьего дара, её историю и тогда бы имело смысл поведать миру – в назидание чёрствости, как протест против подлости, – но эта женщина ещё к тому же была необыкновенно талантлива, что делает рассказ о ней по‑настоящему трагическим.
Бог редко одаривает родителей талантливыми детьми, но представьте себе, что в одной самой обыкновенной семье, у людей без особенных амбиций и претензий к жизни, рождается целых двое гениальных отпрысков. Что тут можно сказать о случайности божьей благодати?.. Она, как видно, для человека непостижима.
Поль Клодель, знаменитый французский классик, поэт, драматург, писатель – любимый в родных пенатах, – уважаемый академик, посол. Но мало кто знает, что в детстве он с обожанием взирал на старшую сестру, бывшую ему примером во всём. До неё он пытался дорасти и внешне, и внутренне, ей первой поверял свои ещё зыбкие, юношеские мечты о славе и успехе. Она, Камилла, первая начала борьбу с консервативными родителями – отцом, лотарингским агентом по недвижимости, и матерью – домохозяйкой. Они и детям желали тихой провинциальной жизни в маленьком городке Вильневе. А дочь и сын Клоделей, словно по злому умыслу, словно они подкидыши, а не родные отпрыски, казались чужими в обывательском мирке родителей. Поль витал в придуманных замках, а Камилла так ловко лепила из глины, что приводила в замешательство отца столь необычным занятием и в бешенство мать, которая замучилась стирать дочкину одежду.
Отъезд Камиллы в Париж в 1882 году не разрешил её проблем. Для девушек двери Школы изящных искусств были закрыты, но наша героиня оказалась неодинокой, и несколько особ, решившихся презреть запреты общества заниматься скульптурой, основали частные курсы, руководителем которых стал знаменитый в то время Альфред Буше. Поражённый работами Камиллы, педагог показал их директору Школы изящных искусств Полю Дюбуа. «Ваша подопечная брала уроки у господина Родена», – поставил диагноз авторитетный мастер. Фактически это оказалось неверным, но по сути Дюбуа верно усмотрел в начинающей художнице восхищение перед признанным скульптором и яркий талант, способный поставить её в один ряд с великими мастерами. А ещё было в этом восклицании нечто от мистического, случайного предвиденья. Они скоро встретятся – Камилла и Роден, встретятся, чтобы ввергнуть друг друга в пучину несчастий и разочарований.
Роден, подменивший однажды Буше на «девичьих» курсах, будучи тонким ценителем слабого пола и художником по призванию, не мог не обратить внимание на красивую девушку. «Прекрасный лоб над дивными глазами того густо‑синего цвета, который часто встречается в романах и столь редко в жизни, большой, чувственный, но ещё и очень гордый рот, густая копна каштановых волос, спадающих до самой поясницы. Вид, впечатляющий дерзостью, прямотой, превосходством и весёлостью», – это описание принадлежит её брату, Полю.
Да, она была на редкость привлекательна, но не только это выделяло её среди остальных курсисток. На ней лежала особая печать, которая притягивает, манит и пугает, печать таланта. Роден пригласил Камиллу работать к себе в качестве подмастерья. Прошло немного времени, и Камилла стала не только ближайшей помощницей знаменитого скульптора, но и его натурщицей, его музой.
Это было начало её конца. Пылкая, уверенная, привыкшая всегда побеждать, быть первой и только первой, она органически не могла существовать рядом с Роденом, признанным мэтром.
В 1888 году Камилла завершает «Забвение» – своё первое большое произведение. Критики спешат увидеть в нём «перепевы» знаменитого роденовского «Поцелуя». Четыре года спустя, когда появляется «Вальс» Клодель, об этой скульптуре пишут, что она опять‑таки по‑роденовски динамична и экспрессивна. По поводу «Клото» со всех сторон раздаются ехидные ухмылки: "Заимствует, заимствует, заимствует… "
Может, для кого‑то личная и творческая близость с великим мастером и была бы предметом гордости и покоя, но для бедной Камиллы она стала сущим мучением, оскорблявшим её болезненное самолюбие. В порыве бешенства Клодель не слишком задумывается о собственных высказываниях: «Свои произведения я извлекаю лишь из самой себя, страдая скорее избытком, нежели нехваткой идей. Господин Роден, упрекающий других в подражании, лучше бы не обнародовал свой „Дух войны“, целиком скопированный у Рюда». А ведь она живёт с Роденом, она любит его страстно, безумно, с такой силой, которая свойственна только таким неординарным натурам. Но она никогда не сможет ему простить, что её считают роденовской тенью, жалкой подражательницей, что ей не удаётся заблестеть собственными гранями.
К конфликтному дележу творческих идей прибавилась и неприятная житейская история, которая формально и привела к разрыву. Несмотря на то что Камилла делит кров с Роденом, скульптор продолжает поддерживать связь с прежней возлюбленной, верной спутницей прошлых трудных лет – Розой Бере. Напрасно он пытается объяснить Камилле, что брошенная любовница всего лишь его друг, что она не соперница прекрасной молодой женщине, что она больна и он не имеет право её оставить. Клодель не желает ничего принимать в оправдание. Она слишком осознает собственную значимость, чтобы даже самую малость любви и внимания уступить какой‑то особе. Камилла ставит условия Родену: или – или… Знаменитый скульптор растерялся как мальчишка: он жалуется друзьям, страдает от «непонятного» ухода Камиллы. Но возвратить он её не попытался. Какому талантливому мужчине нужна рядом такая беспокойная, одарённая женщина? А Камилла, вероятно, надеялась на другую реакцию возлюбленного… Да что надеялась – была уверена!
Получив наконец тягостную свободу, она набрасывается на работу. Пора разлуки родила сильные и выразительные образы. Из‑под её рук в тот роковой 1895 год вышел первый вариант «Зрелого возраста» – юная коленопреклонённая женщина с мольбой пытается удержать за руку любимого, которого упрямо тянет к себе старуха‑смерть. Их руки ещё не разомкнулись, герой ещё не принял окончательного решения. Во втором варианте, созданном через три года, старость властно уводит за собой покорившегося, смирившегося мужчину. Роден не пришёл за своей Камиллой, надежды все тают, а вместе с их исчезновением копится злоба против бывшего возлюбленного. Постепенно Роден превращается в злого гения Клодель. Проваливается выставка – происки Огюста, не на что купить материал – виновен Огюст, плохая пресса – коварство Огюста. В оправдание Камиллы, следует сказать, что Роден действительно вёл себя не слишком по‑джентельменски: Камилла и впрямь могла бы ожидать большего милосердия и понимания. Роден откровенно чинил препятствия заключению договора на покупку государством «Зрелого возраста», он не захотел помочь Клодель, когда она униженно упрашивала судебного пристава не выбрасывать её вещи из арендованной квартиры, за которую ей нечем было заплатить. Известный скульптор легко забыл прежнюю любовь, и его не мучила совесть, не заботило чувство долга.
Между тем, неприспособленная к жизни, не умеющая легко ладить с людьми, Камилла мечется в поисках выхода. Начинается тяжёлая нервная депрессия: ночами женщина бродит под окнами особняка, где живёт Роден все с той же Розой Бере, и выкрикивает угрозы, беспокоя соседей; днём окна квартиры Клодель плотно закрыты ставнями – Камилла боится дневного света. Она ещё борется – лепит удивительные вещи. Жанровая композиция «За разговором»: сплетницы в бане упоённо и деловито обсуждают чьи‑то личные проблемы… Ещё в 1908 году она создаёт «Ниобиду» – девушку‑дитя с теми же чертами лица, что у счастливой героини «Забвения», в той же самой позе, но теперь одинокую, смертельно раненную в грудь ядовитой стрелой. Но тьма душевной болезни сгущается над её рассудком.
Не помогли Камилле и родственники. Обожавший её брат Поль вырос, делал собственную карьеру, поставил на собственный успех, и ему не нужна была в биографии строчка о безумной сестре, выбившейся из колеи. В конце концов, она сама учила юного Поля добиваться успеха. 10 марта 1913 года к дому на набережной Бурбонов подъехала карета «скорой помощи», и дюжие санитары отворили дверь обитательницы квартиры на первом этаже. Камилла Клодель с разрешения и при помощи родственников была доставлена в психиатрическую клинику парижского пригорода Виль‑Эврар. Оттуда её вскоре перевезли в другую лечебницу – в Мондеверг, забытый Богом угол на юге Франции, где ей предстояло провести 30 лет.