— Что? — с сомнением спросила жена. — Дзин сказала, что нужно положить чеснок, и я специально ходила в магазин за мясом и чесноком.
— Вот, Мицу, классический пример того, как обычаи в деревне меняются! — сказал настоятель, держа в руке кусок тимаки. — До войны деревня не знала чеснока. Но когда началась война и корейцы, которых пригнали на лесоразработки, обосновались в долине, чеснок вошел в сознание жителей деревни как атрибут презрения: вот, мол, корейцы едят какие-то вонючие корешки, называемые чесноком. Ты, конечно, это знаешь, Мицу? Жители деревни, когда корейцев пригнали сюда, желая доказать свое превосходство, язвили по их адресу: как можно идти в лес, не запасшись тимаки. И корейцы постепенно тоже начали готовить их; но, сообразуясь со своим вкусом, внесли новшество — стали добавлять в них чеснок. Это, в свою очередь, повлияло на способ изготовления, принятый в деревне, — так проникла в деревню чесночная приправа. Вот как пустое бахвальство и беспринципность жителей деревни привели к изменению обычая. И хотя раньше никому бы в голову не пришло использовать как приправу чеснок, сейчас это самый ходкий товар в универмаге, и король имеет все основания смеяться над нами.
— Если эта беспринципность принесла успех моим тимаки, тогда все в порядке, — сердито возразила жена. — Даже если это и нарушение традиции!
— Успех полный. Отбросив сантименты, я должен сказать: твои тимаки вкуснее тех, что готовила мать.
— Правда, правда! — присоединил настоятель свой голос к моим похвалам, но жена с недоверием мельком взглянула на нас, сохраняя суровый вид.
Настоятель с озабоченным видом повернул ко мне свое маленькое круглое лицо, которое могло бы служить наглядным пособием добродушия, и сказал:
— Ну что ж, спасибо за угощение, перейдем теперь к делу. Я нашел записки вашего старшего брата, которые незадолго до смерти передал мне S-сан. Я их принес, но, может быть, не вовремя…
— Пойдемте в амбар и там, на втором этаже, немного поговорим. Футболом я не интересуюсь, и делать мне нечего, — предложил я настоятелю, не только чтобы подбодрить его, но действительно из желания поговорить с ним. — Вы никогда не интересовались восстанием восемьсот шестидесятого года?
— Почему же, я изучал восстание и даже кое-что написал о нем. Дело в том, что в восстании, так же как и твои, Мицу, предки, важную роль играл основатель нашего храма, хотя он и не был с ними в кровном родстве! — с энтузиазмом воскликнул настоятель, радуясь, что вышел из затруднительного положения.
Жена, игнорируя растерянность деликатного настоятеля, энергично командовала детьми Дзин, распорядилась отнести тимаки матери, а потом передать Хосио, который был на спортивной площадке, чтобы приехал за тимаки на своем «ситроене».
— Во второй половине дня я, Мицу, тоже пойду посмотреть на тренировку. Хочу услышать мнение о тимаки с чесноком, — ядовито бросила она вслед.
Смущенный настоятель и я, распространяя вокруг себя чесночный запах, как изрыгают пламя чудовища в фантастических фильмах, направились в амбар. Принесенные настоятелем записки старшего брата представляли собой небольшую тетрадь в светло-зеленом переплете. Для меня старший брат был кровным, но далеким родственником, который либо жил в общежитии в нашем городке, либо снимал комнату в Токио и даже на каникулы почти никогда не приезжал домой. У меня осталось лишь одно четкое воспоминание об испытанной горечи, когда меньше чем через два года после окончания университета он погиб на фронте, и я услыхал однажды рассуждения взрослых: не напрасное ли помещение капитала — давать сыновьям образование. Взяв записки, я положил их на книгу издания «Пингвин», оставшуюся от покойного товарища. Настоятель ожидал, что я тут же при нем начну читать записки, я это почувствовал, но, честно говоря, вместо того чтобы испытать живой интерес к написанному старшим братом, я ощутил, как похолодело сердце от тревожного, дурного предчувствия, пока еще смутного. И, сделав вид, будто я совершенно равнодушен к запискам, начал расспрашивать настоятеля:
— Мать рассказывала, что прадед стрелял из окна второго этажа и не подпустил к дому бандитов. Если посмотреть на эти окна, похожие, скорее, на бойницы, рассказ вполне правдоподобный, но у меня тем не менее возникли сомнения. Как вы считаете? Мать говорила, что прадед ездил в Коти и ружье привез оттуда. Чтобы крестьянин из Эхимэ в восемьсот шестидесятом имел ружье — это, конечно, возможно, но все же…
— Твой прадед, Мицу, был владельцем одного из самых крупных поместий, и назвать его крестьянином никак нельзя, следовательно, нет ничего удивительного в том, что у него оказалось ружье. Но, я думаю, он не сам ездил покупать его в Коти — оружием снабдил его посланец из Коти, приехавший в деревню перед самым восстанием, — сказал настоятель. — Человек из Коти, рассказывал мне отец, остановился в монастыре и не без участия тогдашнего настоятеля столковался с твоим прадедом и его младшим братом и уговорил их поднять восстание. Сказать с уверенностью, что он был самураем из княжества Тоса, нельзя, но то, что он пришел из-за леса, это точно. С помощью настоятеля он встретился с твоим прадедом и его младшим братом, может быть, ради этого он и пришел, переодевшись бродячим монахом. Тревожная обстановка, способствовавшая подрыву власти местных правителей путем восстания и благоприятствовавшая действиям человека, подосланного какими-то внешними силами, сложилась не только в нашей деревне, но и во всем княжестве. И настоятеля, и твоего прадеда, видимо, объединяла идея необходимости восстания для спасения крестьян. Настоятель, я думаю, придерживался нейтралитета, а уж владелец крупного поместья, конечно же, был на стороне правителей, но разорение крестьян означало и их гибель. Видимо, центральный вопрос, который они всесторонне обсуждали, был срок начала восстания и его масштабы. Они считали, что до того, как обстановка ухудшится и острие атаки обратится против прадеда, владельца крупного поместья, самое разумное — дать выход растущей взрывной энергии восстания, но при этом свести к минимуму число восставших в деревне, направив основную их массу в город, где стоял замок князя. Чтобы поднять народ на восстание, требовались руководители, но, каким бы успешным ни было восстание, этих людей непременно потом арестовывали и подвергали наказаниям — так бывало всегда, судьба их была предрешена. Но где найти людей, в руках которых в период восстания сосредоточилось бы руководство крестьянами всего княжества?
Тут-то и обратили внимание на молодежь, которую обучал брат твоего прадеда. Хотя в их числе были и старшие сыновья — наследники имущества, но большинство все-таки составляли вторые и третьи сыновья — лишние рты, которым никогда не видать собственной земли. И если пожертвовать этими лишними ртами, этими юношами, деревня не только не пострадает, но даже, наоборот, выгадает, избавившись от дополнительных хлопот. Предусмотрительно, не правда ли?
— Значит, и человек, пришедший из-за леса, и настоятель, и сам прадед заранее решили принести в жертву брата прадеда и вообще всех руководителей восстания?
— Наверное. Только брат прадеда получил тайное обещание, что после восстания он сможет бежать в Коти, а оттуда переправиться в Осака или Токио. Человек, пришедший из-за леса, гарантировал ему безопасность. Ты, Мицу, может быть, слышал, будто брат прадеда бежал через лес, а потом, переменив имя, стал крупным правительственным чиновником после революции Мэйдзи?
— Значит, брат прадеда с самого начала перешел на сторону предателей? Собственно, в любом случае я потомок предателей.
— Нет, Мицу-тян, разве можно так говорить? Видишь ли, тот факт, что на твоего прадеда напали крестьяне, предводительствуемые его собственным братом, и он вынужден был обороняться, даже стрелять из ружья, заставил его задуматься над тем, собирается ли брат действительно соблюдать их договор не сжигать амбара. Хоть он и понимал, что усадьба Нэдокоро должна была подвергнуться нападению, иначе власти княжества начали бы преследовать и его самого, он все же считал, что главный дом придется сжечь. Подобное сомнение, видимо, имело место, поэтому твой прадед и оставил у себя полученное оружие, а не передал его молодежи. Действительно, в результате восстания, длившегося пять дней и пять ночей, не только было удовлетворено требование крестьян и ликвидирована система предварительного налога, но и казнен ученый-конфуцианец, посоветовавший князю ввести такую систему, но после этого брат твоего прадеда и окружающая его молодежь отказались выбрать из своей среды жертву, чтобы смирить гнев князя, заперлись в амбаре и стали сопротивляться — вот как было дело. В ходе восстания среди руководителей, объединившихся вокруг брата твоего прадеда, несомненно, родилось чувство солидарности.
После того как восстание закончилось, брат прадеда и его товарищи, запершись в амбаре, оказали сопротивление людям князя. Бесчисленные зарубки на плинтусах и наличниках, которые оставили эти вооруженные люди, сидевшие взаперти, волновали в детстве мое воображение. Оказывается, крестьяне не приносили своим вчерашним предводителям ни пищи, ни воды, и в конце концов, оставшись без поддержки, они вынуждены были капитулировать; их выманили из амбара и на взгорке, где теперь площадь перед сельской управой, отрубили головы. Именно прадед придумал, как обманом выманить юношей, погибавших от голода и жажды. Он предложил нарядить девушек, которые должны были прийти к амбару с угощением для молодежи, а когда те захмелеют и заснут, неожиданно напасть на них. Об этом эпизоде самодовольно рассказывала бабка, гордившаяся тем, что предок рода Нэдокоро оказался таким сообразительным. Я помню и рассказ, что к тому времени, когда мать, выйдя замуж, приехала в деревню, в живых еще оставалась одна из тех, кто участвовал в хитроумном плане прадеда. Лишь брат прадеда избежал казни и скрылся в лесу. Хотя он, по словам настоятеля, и был солидарен со своими товарищами по восстанию, в конце концов, видно, изменил им, и поэтому я, связанный с этим родом кровными узами, не мог спокойно утешаться тем, что сказал мне настоятель. Не пережил ли брат прадеда такой минуты, когда он, единственный, кому удатось бежать в лес, поднявшись на гору, глянул назад и увидел своих бедных товарищей, пьяный сон которых прервали и на взгорке рубят им головы? Л прадед? Присутствовал ли он на казни или смотрел на нее издали, упершись ногой в ограду?
— Вопрос еще вот какой: зачем брат прадеда занимался обучением молодежи? Поводом, наверное, послужило отплытие в Америку «Канрин-мару»?[12]— перевел разговор настоятель, чутко уловив мое настроение. Судя по всему, он был человеком, остро реагирующим на происходящее, но все же нашел в себе силы стойко переносить грязные, ядовитые сплетни, что он якобы импотент, которые поползли по деревне после того, как от него сбежала жена.
— Брат твоего прадеда прослышал, что Джон Мандзиро, с которым прадед встретился однажды в Коти, снова отправляется в Америку на «Канрин-мару». И конечно же, он подумал с болью: как же так, в век, когда сын простого рыбака живет полной приключений жизнью в новом безбрежном мире, я заперт в крохотном горном мирке. И в начале лета того же года, получив сообщение, что правительство разрешает выходцам из их княжества поступать в школу матросов военных судов, он через настоятеля храма стал добиваться, чтобы его послали туда учиться. Мне отец говорил, что читал копию прошения; если поискать в храме, можно, наверное, и сейчас найти ее. Тогда уже не существовало препятствий к тому, чтобы второй сын местного самурая, владельца крупного поместья, стал простым воином самого низкого звания. Ведь это был век, когда дети местных самураев активно участвовали в движении за почитание императора и изгнание варваров![13]
И тем не менее попытка брата прадеда окончилась ничем. Не из-за его бездарности, а потому, что сам князь не решился послать сына самурая в школу матросов военных судов. Горя негодованием, брат прадеда стал действовать против князя как вожак деревенской молодежи, занялся ее обучением и от имени крестьян обратился к князю с просьбой о займе. Этого-то опасного молодого человека, за которым стояла реальная сила, заметили и использовали посланец из Коти, настоятель и прадед. Таковы результаты моего исследования.
— Во всяком случае, это самая привлекательная версия о причинах восстания восемьсот шестидесятого года из всех слышанных мною до сих пор, — признал я. — Если еще рассмотреть все это в связи с убийством в корейском поселке брата S, то удастся понять в общей цепи событий роль деревенской молодежи, а это многое могло бы объяснить.
— Да, если говорить честно, — согласился настоятель. — Действительно, оценив происшедшее в корейском поселке, взглянув на все глазами стороннего наблюдателя, я и истолковывал события тысяча восемьсот шестидесятого года. В поступках S-сан нашло, конечно, отражение его понимание этих событий. Связь между восемьсот шестидесятым и девятьсот сорок пятым годами нельзя считать случайной или, того хуже, притянутой за уши.
— Брату S не давала покоя мысль, что из всех зачинщиков восстания лишь брат прадеда избежал казни, и сам он, как один из участников налета на корейский поселок, решил заплатить за это своей жизнью — грустное, но, пожалуй, единственно верное объяснение его поступка.
— Все это из-за товарищей, — робко заметил настоятель, и его маленькое лицо под шапкой рано поседевших волос покраснело. — Из-за никуда не годных товарищей.
— Такаси, так же как брат S, находится под влиянием событий тысяча восемьсот шестидесятого года. Тренировки футбольной команды, которые он стал проводить с сегодняшнего дня, собрав деревенскую молодежь, тоже результат его увлечения рассказами о том, как брат прадеда на учебном плацу — участке, расчищенном от леса, — обучал молодежь военному делу.
— Но сейчас не поднимешь восстания, как в восемьсот шестидесятом году, да и не такое время, чтобы совершить убийство, избежав вмешательства полиции, как это было сразу же после войны, когда произошла драка между корейским поселком и деревней, — снова лучезарно заулыбался настоятель.
— Кстати, в этих записках не содержится чего-нибудь неподходящего для эпохи, когда наблюдается стремление к миру? — забросил я удочку, воспользовавшись улыбкой настоятеля. — Если содержится, то лучше, наверное, отдать их Такаси. Среди представителей рода Нэдокоро я унаследовал кровь тех, кто не ищет в событиях восемьсот шестидесятого года признаков героизма. Вместо того чтобы хоть в мечтах отождествить себя с героем-братом прадеда, мне снятся лишь отвратительные сны, будто я, дрожа от страха, запираюсь в амбаре и трусливо выглядываю оттуда, даже не пытаясь, как прадед, стрелять из ружья.
— Может быть, и правда согласиться с тобой и отдать записки Такаси? — сказал настоятель, на лице которого застыла неуверенная улыбка.
Я взял зеленоватую тетрадь, лежавшую на книге издания «Пингвин», которая досталась мне от покойного товарища, положил ее в карман пальто, и мы с настоятелем пошли на школьную спортивную площадку, где Такаси тренировал свою футбольную команду.
Над деревней расстилается безоблачное небо, дует сильный ветер, беспрерывно меняя направление, ребята молча, сосредоточенно гоняют мяч. Особенно отчаянно носится парень, похожий на морского ежа, с коротким туловищем и непомерно большой головой, перехваченной скрученным платком; он беспрерывно падает, и странно, что никто не смеется. Замершие вокруг площадки деревенские ребятишки стоят молча, с мрачной серьезностью, совсем не похожей на веселое оживление городских детей на спортивных соревнованиях.
Такаси и Хосио, стоящие посреди бегающих ребят руководящие тренировкой, сделали нам с настоятелем знак подождать, но тренировку не остановили. Момоко и моя жена в «ситроене», далеко объезжая гоняющих мяч, подъехали к нам.
— Ужасное зрелище, а? На вид никто из них не получает удовольствия, почему же они так увлечены?
— Эти ребята, чем бы ни занимались, все делают с увлечением. Нам с Момо такое серьезное отношение к футболу нравится. Мы собираемся каждый день приходить сюда смотреть, — сказала жена, отказываясь поддержать мое мнение о тренировке.
Я хотел ударить по мячу, вырвавшемуся из круга ребят и катившемуся ко мне, но нога пнула воздух, едва задев мяч, и он, завертевшись волчком, остановился, взметнув пыль. Женщины в машине, бесстрастно наблюдавшие за моими упражнениями с мячом, даже не улыбнулись. Чтобы вывести меня из замешательства, настоятель изобразил на лице свою неизменную улыбку, но мое подавленное настроение от этого лишь усилилось.
Вечером после ужина, когда я лежал возле очага, ко мне подошел Такаси.
— Мицу, в записках есть потрясающие вещи, — мрачно сказат он тихим, невыразительным голосом, чтобы не услышала пьяная жена. Я смотрел во тьму, стараясь не встречаться с ним глазами. И прежде чем я услышал его следующие слова, во мне уже вскипело отвращение.
— Наш старший брат в университете изучал немецкий язык. Употребляя слово Zusammengeschaft[14], он пишет, что армия — сборище отвратительных типов! Ударят такого, нарушившего строй на ротных учениях, и он, оставив письмо командиру роты, кончает с собой. А командир роты — брат.
«Какова ты, сегодняшняя Япония? Ты в хаосе, ты антинаучна, неподготовленна. К тому же и нерешительна. Сейчас в Германии существует карточная система, а печатать карточки начали еще с того дня, как Гитлер пришел к власти. Прошу, Советский Союз, полей нас дождем бомб. Японцы отравлены мирными снами и, дойдя до нынешней критической точки, как обезумевшие бросаются то вправо, то влево» — вот что он пишет. И как о достижении, которого он добился в армии, говорит: «Хоть немного закалил свою волю. Окреп физически». Он пишет, что читать нужно широко, глубоко, целенаправленно, пишет об искусстве глубокого дыхания Бэйхо Такасима. «В отряде X на острове Кайнандзима сам командир говорит, что можно обесчестить Virgin-Fraulein[15], но потом сделай все, как полагается. Конечно, „сделать все, как полагается“, означает to kill[16]», — пишет он и тут же приводит моральную заповедь: «Чтобы достичь вершины горы Фудзи, нужно сделать первый шаг». Он подробно описывает и свои чувства, когда рассказывает о шпионе, местном жителе острова Лейте: «Командир отряда сказал, чтобы задержанного заколол кто-нибудь из солдат-первогодков, но я перехватил его и впервые в жизни, размахнувшись японским мечом, отрубил голову туземцу». Ты будешь их читать, Мицу?
— Меня эти записки не интересуют, и я не собираюсь их читать, — наотрез отказался я. — Я предполагал, что там написано что-то в этом роде, и поэтому отдал их тебе, Така. Надеюсь, этим все и ограничивается? Обычная милитаристская песня?
— Нет, для меня этим не ограничивается. Я нашел родного себе человека, Мицу, который на бой смотрел как на свою обычную жизнь, был активным творцом зла. Живи я во времена старшего брата, этот дневник мог бы оказаться моим собственным, верно? А если так, то мне кажется, облик моего мира обретает новые черты, — резко заявил Такаси, игнорируя мое возмущение. Голос его на мгновение пробудил сознание пьяной жены. Когда я отвернулся от него, я увидел, как жена, подняв голову, вся подалась в сторону брата, сродни преступнику, полному скрытой, необузданной силы.