Номинация «Живое перо»
Про фатализм
Под окном стоит машина. Непонятного цвета, неизвестной — мне — марки. Нечто эдакое и сякое. Номерной знак сквозь грязь.
Её можно помыть. Надеть старые лохматые джинсы, отцовскую рубашку, обмотать голову косынкой, в одну руку — извивающийся шланг, в другую — мочалку, и вперед, борец за добро и справедливость, так похожий на советскую рабоче-крестьянскую наяду. И чтобы брызги, и чтобы потоки, и чтобы бабки вопили. И загнать себя до кровавого пота, и упасть, и издохнуть, а она пусть сверкает чистотой неземной, повергая в трепет пополам с восторгом...
Можно сесть в неё, покрытую пылью и боевыми отметинами, закинуть на заднее сиденье рюкзак. Завести мотор. Выкурить сигарету. И уехать далеко-далеко: туда, где глазастые рыбы в бездонных озёрах, где острые обрывы и синие горы, где чужие птицы срываются с чужих колоколен, где незнакомые люди и зелёное море. Засыпать в гостиницах, читать на ночь Гомера.
Можно долго-долго плакать по ничтожному поводу, заливать в глотку огненную воду, потом взять и нечаянно задавить кого-нибудь. Рыжего котёнка с коротким хвостом, страшного волосатого бомжа Колю, саму себя: башкой о бетонный выступ — и привет.
Не всё ли равно.
Под окном стоит машина. А мне нужно писать доклад, отчет, составлять план, отправлять письма, давать обещания, соблюдать распорядок, обеспечивать выполнение, послушание, чистоту и порядок. Готовить обед и себя к супружеской жизни.
Не всё ли равно.
Не всё ли равно.
Серьги, бусы, цветные журналы, делаешь маникюр до утра, а там гитара — и вот уже прощай маникюр, и каблуки, и прекрасные кеды, маечки, радужки, браслетики, и что-то открытое, летящее, летнее, тлеющее надеждами в глубине…
Мы были двадцатилетними, нам хотелось быть красивыми.
Вы понимаете? Это примерно как «мы были птицами, нам хотелось летать».
Глупенькие.
Про науку
Друзья говорят: «Вот вырастешь, выучишься, купишь папе Карло новую курточку...» Брр. Ну, то есть «станешь филологом...»
А вот картинка: сижу я, этакая Старая Грымза в рюшах и серьгах, на кафедре какой-нибудь из литератур, а ко мне приходит девочка — ну знаете, такая вся ещё девочка-девочка, с глазками-слёзками, второй курс, под подушкой томик Бродского (классику любит). И эта девочка ко мне в семинар просится: «Я, — говорит,— к современной литературе не расположена, я натура нежная и чувствительная». «Хочу, — говорит, — у Вас Пелевиным заниматься, мотивы чего-нибудь разрабатывать и античные аллюзии искать». А я, значит, на девочку смотрю строго, но добро, и говорю ей голосом Радзинского: «Деточка, — говорю, — с высоты моих жировых отложений, ставших, по несчастью, и культурными, на Вас глядит эпоха... Постарайтесь её не посрамить».
И даю девочке тему работы, а девочка уходит красная, но счастливая дня на три, это точно, а я ухожу за свой старый шкафчик, пью Эрл Грей с бергамотом из облупленной чашки и заедаю маленькими аккуратными сушечками.
Через несколько лет девочка защищает диссертацию, — и это моя тридцатая девочка, юбилейная. Поэтому я со спокойной душой умираю в красивый гроб и больше никогда не вспоминаю про филологию.
Deep inside
Двое сидят под тентом в кафе и смотрят на набережную.
Летают одни и те же чайки, бродят одни и те же туристы, один и тот же ветер хлопает краем тента.
Первый маленькими глотками пьет горячий крепкий кофе, второй греет руки большой чашкой цветочного чая.
Первый курит, второй молча смотрит на дым.
Первый в джинсах и свитере, второй рассеянно поводит плечом и поправляет тонкую лямку сарафана.
Первый коротко стрижен, второй привычным жестом заводит непослушную прядь за ухо, отдувает челку, трогает длинную сережку.
Первый скажет, что море холодное и горькое, второй — что оно подобно сердцу.
Первому нравятся девушки, второй предпочитает темноволосых с мужскими именами.
Первый повсюду таскает гитару, второй любит клавиши и микрофон.
Я смотрю на них и вижу себя.
И вижу себя.
В каждом.
Эта история…
…про то, что она уехала в свою Москву, а он ждет, хотя и говорит, что уже не ждет, и что надо прекращать эту бессмысленную ерунду, что она не вернется, хотя обещает, а у него тут вся жизнь, ну зачем ему Москва, он такие города не любит, а она любит, и еще он любит ее.
У них очень женская квартира: и медведи на полу, и одинаковая каемочка на полотенчиках и прихватках, и бусы на гвоздике, и рыбка на стиральной машине. Она здесь, вот она — обернись только. Вот ее краски. Вот ее чашка. Вот фотографии на холодильнике (она фантастически красивая).
Он моет фрукты, режет сыр, укладывает имбирь и суши, рассказывая что-то про кота и про джинсы, про снег и про нелюбовь к переписке.
Я читаю «ЖЖout» Марты Кетро, о которой не то чтобы грезила бессонными ночами, но вцепилась намертво. Слушаю его болтовню, наблюдаю за знакомыми столько лет движениями. Такое не стирается из памяти: поворот, наклон вполплеча, движение кистью нарочито медленно, шаг чуть враскачку. Мы друг для друга — те самые первые шестнадцатилетние, которые к тридцати — не лучшие друзья, но понимающие с полуслова.
И вижу, что в каждом слове, в каждой улыбке, В том, как он ставит стаканы и пепельницу на табуретку рядом с диваном — звенящее ожидание.
Ожидание такой тоски и силы, что даже мне, даже уже дома, всё время кажется: вот-вот откроется дверь…
***
Когда мы с К. станем старые (К. не изменится совершенно) — такие старые, что будем курить одну на двоих трубку (вишневый табак, сиреневый лист), кутаться в нежные шали (тихие) и дети наши (двое) вырастут до того, что даже их детей (внуков) уже не нужно будет нянчить…
Мы уедем в Мексику. Купим там дом, застрявший в зелени, словно зуб (леденцовый внутри, белый камень снаружи), и будем готовить абсент.
Абсент «Сто лет одиночества». И в каждой капле — вся наша жизнь.
Мальчики
Один горячий и пряный, как ветер. Такой улыбнется из-за плеча, глянет хитро, словно волной окатит — девочка вроде бы еще тут, еще сидит за столом, сжимая тающими пальцами свой стакан — а сердечко уже замирает, переворачивается в воздухе и медленно начинает падать — вниз, вниз, сквозь стремительный воздух, в самое синее, самое сладкое, самое глубокое…
Другой уютный, как старый домашний свитер. Если чай — то зеленый, целовать — только в шейку. Уткнешься в него, как в подушку, как в плед, — накроет сверху ладошкой: спи. Что он там читает, какие сказки в свое ночное небо — тебе знать не велено. Считает звезды, молчит, улыбается. Гладит по голове, смотрит в сторону.
Спи.
Третий — огонь, и золото, и жидкое солнце в ладонях. Обдаст горячим дыханием, мягко пройдет, ступая тяжелыми лапами. И сердце раскроется, как цветок, податливый легкому пламени, наполнится песней: ревом пожара, гудением очага, ласковым звоном солнечных струн.
Воздух, огонь, земля.
И бродят девочки по кругу, и в уме круги считают. Туда – и обратно, как маленькие хоббиты, сжимая в лапках сомнительные сокровища: десяток сообщений в памяти телефона, несколько фраз, вкус виски с табаком на его замерзших губах — и какую-нибудь самую темную ночь, когда всё внезапно исчезает, только дыхание остается и танец, только горячее, влажное, соленое, и никакого этого вашего времени и пространства.
Вот ещё, глупости какие выдумали.
Самые умные сходят с дистанции и просто садятся у костра. Смотрят, как танцует прихотливое пламя, как уносится к небу горький прозрачный дым, как нагревается под ладонью мягкая земля — и чуть замедляет свой ход планета, вся сразу, целиком, — потому что куда торопиться, когда такое тепло, и легкость, и можно просто сидеть и молчать, глядя на игры этих троих, простые, как колесо, и такие же древние.
Искры взлетают и гаснут, и пахнет сладкой смолой.
***
Если вам двадцать и вас разлюбили — не стоит падать, духом тоже.
Пройдет какой-то месяц, и новая любовь легким движением руки начисто снесет вам голову, заставит совершить массу глупостей, устроит в голове рассадник сладостных мечт, откроет там парк с музыкой и каруселями, заведет бабочек.
Или через год вы внезапно обнаружите себя в цветастом фартуке на кухне отдельной квартиры (с горячей водой, телефоном, интернетом и — только представьте — неисчерпаемым запасом денег в тумбочке). Вошедший с мороза мужчина, распространяя аромат Hugo Boss №1, устало, но нежно поцелует вас в шею, потом в затылок. потом осторожно положит ладонь на живот, обтянутый цветастым фартуком.
Или в тридцать пять. Солнечная Ницца, осенняя Прага, под небом распахнутый Рим. За столиком утреннего кафе горячий хлеб, который можно ломать пальцами. Голуби, взлетающие из-под ног. Легкое молчание, люди как боги.
Или в пятьдесят.
Или вы окончите свой жизненный путь в глубокой старости, в абсолютном одиночестве, за долгие годы полностью убедившись в том, что жизнь — невыразимо, непостижимо, неописуемо прекрасна.
Аmen.
……………………………………………………..
Девяностые
Мой муж любит повторять: «Лихие девяностые, веселое время!». Не знаю уж как насчет лихости, но веселья хватало.
В маленьком провинциальном городке, на пересечении улиц Герцена и Новгородская, там, где сейчас большой супермаркет, раньше располагался магазин «Сибирский», куда я в нежном возрасте бегала за хлебом. Пакет молока, банку сметаны («мальчик, а деньги?» — «мама сказала, что деньги в бидоне...») и два батона. Сначала батон был один, но их всегда привозили такие свежие, такие душистые… В общем, мне и голубям доставалось гораздо больше, чем всем остальным к обеду.
Потом возраст стал чуть менее нежным, а финансовое положение семьи — чуть более катастрофическим. «Это были девяностые» (с), и каждый выкручивался сам. Папа быстренько сколотил ансамбль из таких же нищих оркестрантов, и они за небольшую мзду изображали тот самый «в городском саду играет» духовой оркестр на Дзержинском рынке. Мзда конденсировалась в футляре от саксофона и каждый вечер была по-братски разделена на пять частей. Делили у нас дома, тут же составляли новый репертуар, раскидывали партии и снова разбегались по халтурам. Денег хватало как раз на то, чтобы создать в холодильнике видимость продуктов, предотвращающую среди домашних голодную панику.
Еще у нас был участок. Шесть соток. Это сейчас звучит как «участок», а тогда это был Участок! Хо-хо! Морковка, свекла, лук, огурцы, помидоры и — главное же! — картошка. Я помню, случилась как-то зима, которую мы пережили исключительно на той картошке с квашеной капустой. Да, однообразно, но все знали: сегодня была картошка и вчера была тоже картошка, и завтра будет картошка, возможно жареная, и мама откроет банку соленых огурцов, и да здравствуют шесть соток. Мясо?.. Не знаю. Не помню.
Овощи есть, денег нет. Что сделала моя предприимчивая мама? Правильно, отправила старшую дочь к магазину «Сибирский» торговать. У меня был складной стульчик и собственный ящичек, на котором аккуратно, кучками по три, лежала картошка. Морковка в связках. Огурчики. Зелень в пучках, в ведерке с водой. Я сидела, болтала с бабками, продававшими то же и тут же, читала книжки с приключениями, кормила голубей семечками. Иногда покупала с выручки подтаявшее шоколадное мороженое. Было лето, мне было восемь, все в жизни казалось правильным и прекрасным.
Нехитрый мой товар покупали, в основном, усталые тетеньки, бредущие домой в преддверии ужина. Я получала, кроме удовольствия, еще и денежку (процент продавцу), чувствовала себя взрослым человеком, который зарабатывает. И, честно говоря, не поняла тогда, почему мама одноклассницы, проходившая мимо как-то вечером, посмотрела на меня с жалостью и одним махом купила весь укроп, порядком уже подвявший. Хотя не исключено, что она просто любила зелень.
Потом, в университете, я подрабатывала сторожем ветеринарной клиники: выходила по ночам на заснеженное крыльцо в телогрейке, задумчиво прихлебывала горячий кофе, а потом закуривала что-нибудь малобюджетное, ощущая себя по меньшей мере продолжателем традиций Маканина и Цоя.
Но это уже совсем другая история.
……………………………………….
С днем Рождения
Ты – ужасный ребенок.
Начать хотя бы с того, что ты как две капли воды похож на свою мать. Одно это уже сулит нам с папашкой пачку дивных развлечений на ближайшие двадцать лет.
«Ой, прямо вылитая мамочка!» — радостно щебетала акушерка, обрабатывая твой свежеприобретенный пуп. «Ну все, мне конец», — подумала я. Хотя в тот момент к размышлениям, тем более к обобщениям философского характера, была расположена мало. Они там все радостно щебетали, и санитарки, и медсестры — от облегчения. Могло закончиться хуже.
Тогда как остальные — нормальные — дети в соседних залах тихо ждали, пока их родят, слушали вопли мамаш и не отсвечивали, ты лез. Буквально: вертел башкой и продирался к свету. Тебе не терпелось начать.
Ты просыпаешься по ночам и плачешь — не оттого, что мокрый. И не оттого, что голодный. Ты плачешь, потому что тебе скучно спать, ты жаждешь развлечений. И маме (которая и так не высыпается) или папе (которому вставать на работу) приходится отрывать чугунную голову от подушки. Продирать опухшие веки. И бродить с тобой по квартире: «У, какие цветочки! А вот пойдем в зал, посмотрим, что у нас та-а-ам…» Баю-баюшки. Баю.
А потом я переодеваю тебя, чтобы снова — наконец-то — уложить спать. И в этот момент слышу самые твои оживленные монологи. Да. В три часа ночи ты остроумен и ироничен, ты тревожно-задумчив и рассудителен, дивные «агу», «бу», «гы» и даже «уа» — в минуту особого волнения — наполняют спальню. (Папе всё еще на работу).
Кажется, я уже знаю, кто через пятнадцать лет будет опустошать мои банки с кофе, просиживая за полночь в Интернете.
Так вот, как две капли воды. Что это означает? Будешь ли ты в три года подбирать на улице хлебные корки, чтобы узнать, каковы они на вкус? В семь — рисовать на новых обоях драконов, потому что именно так героям сказки положено переноситься в волшебную страну? Регулярно теряться, потом сбегать на невнятные фестивали и в походы, устраивать дома караван-сарай для бесчисленных друзей, верить всему, что написано в книгах, ожесточенно воевать с родителями, верить в светлое будущее, влюбляться без страха и сомнения, выпивать залпом с утра стакан водки без закуски?..
У нас разница в двадцать два года и два дня. И мне всегда было чертовски интересно: какой бы я была, если бы была мальчиком?..
………………………………………………………………………..
НОМИНАЦИЯ «ЧЕРНЫМ ЗОЛОТОМ ПО ПЕРГАМЕНТУ»
Она целует его в щёку
Она целует его в щёку, он закрывает глаза и пытается остановить время.
Снег падает крупными хлопьями в сердце, оседает на лёгких, щекочет веки.
Он вдыхает дым, выдыхает пар (живым организмам присуща такая особенность).
Они ничего не имеют, но отлично умеют терять, поскольку лёгкие люди, отрицают право на собственность.
Он не признает поражений, правил, горячую водку и белый стих.
Она признает за собой право не принадлежать, но засыпать на коленях, неважно чьих, и снег в волосах.
………………………………………………………………..