— Скажите, Хейуорд, такие привидения часто попадаются в здешних лесах или это просто представление, устроенное в нашу честь? Если это представление, признательность обязывает нас молчать; если же нет, нам с Корой еще до встречи с грозным Монкальмом потребуется все наше фамильное мужество, которым мы так гордимся.
— Этот индеец служит скороходом в нашей армии и по понятиям своего племени может почитаться героем,— ответил молодой офицер.— Он вызвался провести нас к озеру по мало кому известной тропе; поэтому мы доберемся до места быстрее, чем следуя за отрядом, да и дорога будет для нас более приятной.
— Он мне не по душе,— объявила девушка, вздрогнув от страха — искреннего, однако несколько преувеличенного.— Но вы, конечно, хорошо его знаете, Дункан, коль скоро доверились ему?
— Я доверяю ему не меньше, чем вам, Алиса,— выразительно отозвался молодой человек.— Я знаю этого индейца, иначе не положился бы на него, особенно в данном случае. Говорят, он из Канады, однако служит нам вместе с нашими друзьями могауками, которые, как вам известно, являются одним из шести племен, входящих в Союз. Я слышал, что он попал к нам после какого-то странного происшествия, имевшего касательство к вашему отцу; кажется, с индейцем этим обошлись очень сурово... Впрочем, я уже позабыл, что об этом болтают; довольно того, что сейчас он наш друг.
— Он мне еще больше не по душе, раз был врагом моего отца! — воскликнула девушка, теперь уже не на шутку встревоженная.— Пожалуйста, заговорите с ним, майор Хейуорд: я хочу услышать его голос. Как это ни глупо, я всегда сужу о человеке по его голосу, в чем не раз вам и признавалась.
— Заговаривать с ним бесполезно: он, вероятнее всего, ответит односложным восклицанием. Может быть, он понимает наш язык, но, как большинство его соплеменников, притворяется, будто не знает по-английски. А уж сейчас, когда война требует от него свято блюсти достоинство воина, он и подавно не снизойдет до разговора с нами... Однако проводник остановился: наверно, тут начинается наша тропа.
Предположение майора Хейуорда оправдалось. Когда путники достигли места, где стоял индеец, указывая пальцем в чащу леса, окаймлявшего военную дорогу, они увидели еле заметную тропу, настолько узкую, что ехать можно было только гуськом.
— По ней мы и двинемся,— шепнул молодой человек.— Не проявляйте признаков недоверия, иначе навлечете на себя именно ту опасность, которой страшитесь.
— А ты как думаешь, Кора? — нерешительно осведомилась блондинка.— Не безопаснее ли и спокойнее путешествовать вместе с отрядом, как ни утомительно многолюдное общество?
— Вы плохо знакомы с нравом дикарей, Алиса, поэтому не представляете себе, где таится подлинная опасность,— возразил Хейуорд.— Если противник уже вышел к волоку, что, впрочем, совершенно исключено,— его обнаружили бы наши разведчики,— он непременно постарается окружить колонну в надежде добыть побольше скальпов. Маршрут всего отряда ему известен, наш же остается тайной: мы лишь в последнюю минуту решили свернуть на тропу.
— Вправе ли мы не доверять человеку только потому, что у него темная кожа и повадки не схожи с нашими? — холодно вставила Кора.
Колебания Алисы кончились: она вытянула хлыстом своего нэррегенсета, первая раздвинула тонкие ветви кустов и последовала за скороходом по темной извилистой тропе. Молодой человек с нескрываемым восхищением воззрился на Кору и так усердно принялся прокладывать ей дорогу, что даже позволил ее белокурой, хотя отнюдь не более красивой спутнице, одной углубиться в чащу. Конвой, видимо, заранее получивший приказ, не последовал за ними в гущу зарослей, а поскакал вдогонку за колонной. Эта мера, как объяснил Хейуорд, была принята по настоянию их опытного проводника с целью оставить поменьше следов на тот маловероятный случай, если канадские дикари настолько обгонят вражескую армию, что доберутся даже сюда. Некоторое время путники молчали — прихотливость тропы не давала возможности поддерживать разговор; наконец они миновали широкую полосу подлеска и вступили под высокие зеленые своды. Двигаться стало легче, и проводник, заметив, что девушки опять способны управляться с лошадьми, немедленно прибавил шагу, да так, что всадницам пришлось перейти на рысь. Молодой человек обернулся, намереваясь заговорить с черноглазой Корой, как вдруг отдаленный стук копыт по обнаженным древесным корням на тропе заставил его придержать коня; в ту же секунду его спутницы тоже натянули поводья, и кавалькада застыла на месте, чтобы выяснить причину непредвиденной остановки.
Еще через несколько минут они увидели жеребенка, мчавшегося с быстротой молодого оленя между стройными соснами, а вслед за ним появилась нескладная фигура описанного в предыдущей главе незнакомца, который догонял путников со всей быстротой, какую способна была развить его тощая кобылка, не рискуя грохнуться замертво. За короткое время, потребовавшееся путникам, чтобы дойти от ставки Вэбба до коноводов, им не представилась возможность заметить человека, приближавшегося теперь к ним. Даже пеший, он привлекал к себе любопытные взгляды своим ростом, а уж его наездническая грация и подавно заслуживала внимания. Непрестанно пришпоривая одной пяткой свою клячу, он добился этим только того, что задние ноги у нее шли легким галопом, а передние помогали им лишь изредка, разве что в самые критические моменты, в остальное же время двигались каким-то странным аллюром, отдаленно напоминавшим рысь. Эти быстрые переходы от галопа к рыси создавали, вероятно, некую оптическую иллюзию, умножавшую возможности животного, потому что сам Хейуорд,— а глаз у него на лошадей был наметанный,— при всей своей опытности так и не смог решить, шагом или вскачь гонится за ними по пятам их настойчивый преследователь.
Посадка и движения всадника были не менее примечательны, чем побежка его лошади. При каждом ее маневре незнакомец привставал на стременах, чрезмерно выпрямляя ноги, отчего то внезапно вырастал, то опять съеживался, не позволяя составить точное представление о своем истинном росте. А если прибавить, что вследствие однобокого применения шпоры, казалось, что лошадь его бежит одной стороной быстрее, чем другой, да еще подчеркивает мерными взмахами хвоста, какой из боков ее страдает сильнее, изображение клячи и восседавшего на ней наездника будет окончательно завершено.
Недовольная складка, прорезавшая было красивый открытый мужественный лоб Хейуорда при виде незнакомца, постепенно разгладилась, и по губам его скользнула улыбка. Алиса, не удержавшись, расхохоталась, и даже в темных задумчивых глазах Коры засверкала насмешливость, которой скорее по привычке, чем по складу характера девушка обычно не давала воли.
— Ищете кого-нибудь? — осведомился Хейуорд, когда незнакомец подъехал поближе и поневоле сдержал своего скакуна — Надеюсь, вы не привезли дурных вестей?
-— Вот именно,— отозвался новоприбывший, прилежно размахивая касторовой треуголкой, чтобы создать хоть какое-то подобие ветерка в неподвижном лесном воздухе, и предоставляя слушателям решать, на какой из вопросов молодого человека он ответил своим замечанием. Однако, отдышавшись и освежив лицо, он продолжал:
— Я слышал, вы держите путь в форт Уильям-Генри, и, поскольку сам направляюсь туда же, решил, что поездка в приятной компании доставит удовольствие как мне, так и вам.
— Насколько я понимаю, вы несправедливо присвоили себе решающий голос,— заметил Хейуорд.— Нас здесь трое, а вы посоветовались только с самим собой.
— Это не более несправедливо, чем одному взять на себя попечение о двух юных леди,— отпарировал незнакомец тоном, граничившим и с простодушием и с грубым балагурством.— К тому же, если вы настоящий мужчина, а они настоящие женщины, то при любых разногласиях они обязательно поступятся своим мнением и склонятся к вашему; следовательно, вам, как и мне, надлежит советоваться лишь с самим собой.
Блондинка, опустив смеющиеся глаза, уставилась на уздечку своей кобылы, и нежный румянец на ее щеках заметно сгустился; зато яркие краски на лице ее спутницы сменились бледностью, и она медленно двинулась вперед с видом человека, которому наскучил разговор.
— Если вы направляетесь к озеру, то сбились с пути,— высокомерно бросил Хейуорд.— Большая дорога осталась по крайней мере в полумиле позади вас.
— Вот именно! — воскликнул незнакомец, нисколько не обескураженный холодным приемом.— Я прожил в форте Эдуард целую неделю и не разузнать дорогу мог лишь в том случае, если бы лишился языка, а это означало бы конец моему призванию.
Тут он слегка хихикнул, как человек, скромность которого не позволяет ему более откровенно восхититься собственной остротой, решительно, впрочем, не понятой его слушателями, и продолжал с подобающей торжественностью:
— Человеку моей профессии не приличествует быть накоротке с теми, кого он призван наставлять; по этой причине я и не последовал за отрядом; кроме того, я полагаю, что джентльмен вроде вас лучше разбирается в том, что касается способов передвижения. Вот я и решил примкнуть к вам, дабы сделать переезд более приятным и украсить его беседой.
— В высшей степени произвольное, чтобы не сказать необдуманное решение! — вскричал Хейуорд, не зная, то ли дать выход нарастающему раздражению, то ли расхохотаться в лицо чудаку.— Но вы упомянули о своей профессии и обязанности наставлять других; уж не состоите ли вы учителем благородной науки нападения и защиты? А может быть, вы один из тех, кто чертит линии да углы под предлогом занятий математикой?
Незнакомец с нескрываемым изумлением уставился на Хейуорда, а затем, без каких-либо признаков самодовольства, торжественно и скромно ответил:
— Надеюсь, о нападении ни с той, ни с другой стороны нет и речи; о защите я тоже не помышляю, так как по соизволению божию не свершил ни одного тяжкого прегрешения с тех пор, как в последний раз молил господа простить меня. Намека вашего на углы и линии я вовсе не понял; учить же ближних предоставляю тем, кто избран для этого святого дела. Я притязаю на дарование и почитаю себя сведущим лишь в славном искусстве воздавать хвалу и благодарность посредством псалмопения.
— Этот человек, несомненно, питомец Аполлона,— со смехом воскликнула Алиса, оправившись от недолгой растерянности,— и я беру его под свое особое покровительство. Полно, Хейуорд, перестаньте хмуриться и позвольте ему ехать с нами хотя бы из состраданья к моему слуху, жаждущему нежных звуков. Кроме того,— торопливым шепотом прибавила она, бросая беглый взгляд на Кору, которая, опередив их, медленно следовала за молчаливым и по-прежнему угрюмым проводником,— при нужде у нас будет лишний друг.
— Неужто вы думаете, Алиса, что я повез бы тех, кого люблю, по этой незнакомой тропе, если бы предполагал, что такая нужда может возникнуть?
— Да нет же, я вовсе теперь так не думаю. Но этот чудак забавляет меня, и если впрямь «душа его полна музыки», не стоит неучтиво отказывать ему в нашем обществе.
Она повелительно указала хлыстом на дорогу, и глаза их встретились; молодой человек помедлил, чтобы продлить это мгновение, а затем, повинуясь своей нежной повелительнице, пришпорил коня и в несколько скачков нагнал Кору.
— Рада встретить вас, друг мой,— продолжала Алиса, сделав незнакомцу знак поравняться с ней и вновь пуская рысью своего нэррегенсета.— Пристрастные родственники почти убедили меня, что я не лишена известных способностей в пении дуэтом, и мы могли бы скрасить нашу поездку, предаваясь любимому занятию. К тому же мне, несведущей, было бы чрезвычайно полезно услышать мнение искушенного знатока.
— В подобающих случаях псалмопение есть поистине отрада для души и тела,— отозвался незнакомец, без колебаний приняв предложение девушки следовать за нею,— и ничто на свете не успокаивает мятущийся разум надежнее, нежели такой утешительный способ общения с ближними. Однако для полноты гармонии необходимы четыре голоса. У вас, по всем признакам, мягкое и звучное сопрано. Я, при известном усилии, могу брать самые высокие теноровые ноты, но нам недостает контральто и баса. Правда, офицер королевской армии, так долго колебавшийся, прежде чем допустить меня в свое общество, мог бы, судя по его интонациям в обычном разговоре, исполнить басовую партию...
— Не судите слишком поспешно: внешние признаки часто обманчивы,— с улыбкой возразила девушка.— Хотя майор Хейуорд разговаривает подчас на низких нотах, подлинный голос его, поверьте, можно скорее назвать сладким тенором, нежели басом, как вам почудилось.
— Значит, он тоже искушен в искусстве псалмопения? — осведомился ее простодушный спутник.
Алиса чуть не расхохоталась, но подавила приступ веселья и ответила:
— Боюсь, что он предпочитает светские романсы. Тревоги и лишения солдатской жизни мало благоприятствуют серьезным наклонностям.
— Голос, равно как другие таланты, дан человеку, дабы пользоваться им на благо ближним, а не употреблять его во зло,— объявил ее собеседник.— Меня, например, никто не упрекнет в том, что я пренебрег своим дарованием. Хотя юность моя, подобно юности царя Давида, была потеряна для музыки, я ежечасно благодарю господа за то, что ни разу не осквернил свои уста грубым светским стихом.
— Значит, вы ограничиваетесь исключительно духовным пением?
— Вот именно. Как псалмы Давида превосходят любые другие творения, так и мелодии, на которые они были положены богословами и учеными нашей страны, стоят выше суетных светских напевов. К счастью, я с гордостью могу заявить, что пою лишь о помыслах и чаяниях царя израильского, и, хотя новые времена потребовали известных незначительных изменений в переводе псалмов, текст их, которым мы пользуемся в колониях Новой Англии, настолько затмевает все остальные варианты, что по богатству, точности и одухотворенной простоте остается весьма близок к великому созданию боговдохновенного автора. Где бы я ни очутился, сплю я или бодрствую, со мной всегда и всюду экземпляр этой несравненной книги, выпущенной и Бостоне двадцать шестым изданием в тысяча семьсот сорок четвертом году от рождества Христова под заглавием: «Псалмы, гимны и духовные песнопения Ветхого и Нового заветов, достоверно переложенные английскими стихами на пользу, поучение и утешение верующим, особенно верующим Новой Англии, как в частной, так и в общественной жизни».
Произнося этот панегирик великому творению своих единоплеменников, псалмопевец вытащил из кармана книжку, водрузил на нос очки в железной оправе и раскрыл томик с осторожностью и почтением, подобающими столь священному предмету. Затем без дальнейших разговоров и пояснений произнес магическое слово: «Воспоем!» — приложил к губам вышеописанный неизвестный инструмент и извлек из него пронзительный, высокий звук, за которым, октавой ниже, последовала первая нота, взятая голосом самого псалмопевца, голосом звучным, нежным и мелодичным, который не могли испортить ни музыка, ни стихи, ни даже неровные скачки плохо выезженной лошади.
Кто праведен и чист душой,
Тому нельзя забыть,
Сколь вместе братьям хорошо
И сколь приятно жить.
Такая дружба — как елей,
У Аарона вниз
Стекающий с густых кудрей
По бороде до риз.
Псалмопевец сопровождал исполнение этих искусных виршей непрерывными взмахами правой руки, отбивавшей такт: она то опускалась, и пальцы на мгновение касались страниц книги, то вновь взлетала вверх таким причудливым жестом, что надеяться воспроизвести его мог только посвященный. Этот аккомпанемент, усовершенствованный им за время его долгой практики, он не прерывал до тех пор, пока достодолжным образом не завершил гимн, выделив важное слово, которое безымянный поэт так удачно поставил в конце последнего стиха.
Подобное нарушение лесной тишины, естественно, не осталось незамеченным остальными путниками, лишь немного отъехавшими вперед. Индеец на ломаном английском языке что-то пробормотал Хейуорду, а тот, в свою очередь, обратился к незнакомцу, прервав его музыкальные упражнения и на время положив им конец:
— Хотя нам сейчас ничто не угрожает, простое благоразумие требует, чтобы мы как можно меньше шумели в лесу. Извините, Алиса, но мне придется временно лишить вас удовольствия и попросить этого джентльмена отложить пение до более благоприятного случая.
— Вы действительно лишаете меня удовольствия, Дункан,— с лукавой улыбкой ответила девушка.— Я еще никогда не слышала, чтобы столь превосходное исполнение и дикция сочетались с такими скверными стихами, и уже собиралась пуститься в ученый спор о причинах такого несоответствия звуков смыслу, когда ваш ужасный бас прервал мои размышления.
— Не знаю, за что вы именуете мой голос «ужасным басом»,— отпарировал Хейуорд, явно задетый за живое ее замечанием.— Зато я знаю, что безопасность ваша и Коры мне дороже целого оркестра, исполняющего музыку Генделя.
Он умолк, быстро обвел глазами чащу и подозрительно уставился на проводника, который все так же невозмутимо и спокойно шел вперед ровным шагом. Затем молодой человек презрительно усмехнулся над собственными опасениями, решив, что принял какие-то блестящие ягоды за сверкающие зрачки подкрадывающегося дикаря, и двинулся вперед, продолжая разговор, прерванный родившимися у него подозрениями.
Но, увы, майор Хейуорд совершил лишь одну ошибку: он позволил своей благородной юношеской гордости взять верх над осторожностью. Едва кавалькада отъехала чуть подальше, ветви густых кустов бесшумно раздвинулись и из них вдогонку удалявшимся всадникам глянуло такое отталкивающе свирепое лицо, каким только могли сделать его искусная боевая раскраска и печать необузданных страстей. Злобное торжество озарило мрачные черты жителя лесов, когда он проводил взглядом свои будущие жертвы, беззаботно продолжавшие путь. Легкие грациозные фигуры всадниц мелькали между деревьями, то появляясь, то вновь исчезая; рядом с ними на каждом повороте тропы возникала мужественная фигура Хейуорда; позади всех трясся неуклюжий псалмопевец, но наконец и он скрылся за темными рядами бесчисленных деревьев.
ГЛАВА III
А встарь тут не было хлебов —
Стоял привольный лес,
Под музыку речных валов
Вздымаясь до небес,
И мчал поток, и пел ручей,
И ключ звенел в тени ветвей.
Брайент
Предоставив ничего не подозревающему Хейуорду и его доверчивым спутникам все дальше углубляться в лес, населенный столь вероломными обитателями, мы воспользуемся правом автора и перенесемся на несколько миль к западу от того места, где видели их в последний раз.
В этот же день на берегу небольшой, но быстрой речки, протекавшей на расстоянии часа пути от лагеря Вэбба, расположились два человека, весь вид которых показывал, что они ждут либо кого-то третьего, либо каких-то событий. Необозримый лес подступал к самому берегу потока, и ветви балдахином нависали над водой, затеняя ее темно-синюю зеркальную гладь. Лучи солнца уже стали менее жгучи, неистовый зной дня спадал, и прохладные испарения легкой дымкой повисали в воздухе над обрамленными листвой родниками и ручьями. Безмолвие, отличительная примета американского июльского пейзажа, окутанного сонной духотой, царило в этом укромном уголке, оживляясь лишь негромкими голосами двух помянутых выше людей, резким и ленивым постукиванием встрепенувшегося дятла, пронзительным криком пестрой сойки да шумом отдаленного водопада, глухим гулом отдававшимся в ушах.
Эти редкие слабые звуки были настолько привычны обоим обитателям лесов, что не отвлекали их внимания и не мешали интересному разговору. В одном из собеседников, судя по оружию и красному цвету кожи, нетрудно было угадать туземца; более светлое, хотя и сильно загорелое лицо второго, несмотря на грубый, почти первобытный наряд, выдавало его европейское происхождение. Краснокожий сидел на конце замшелого бревна в позе, позволявшей ему подкреплять свои немногословные доводы в споре скупыми, но выразительными жестами. Его полуобнаженное тело, расписанное черной и белой краской, являло собой грозную эмблему смерти. На гладко выбритой голове его, с оставленной по известному рыцарственному обычаю индейцев прядью волос для скальпирования, красовалось одно-единственное украшение — орлиное перо, свисавшее на левое плечо. За поясом у него торчали томагавк и скальпировальный нож английской работы; на обнаженном мускулистом колене лежало короткое солдатское ружье, какими белые из политических соображений вооружали своих союзников-дикарей. Широкая грудь, мощные члены и серьезное лицо воина свидетельствовали, что жизнь его уже достигла зенита, но еще не начала склоняться к закату.
Белый, судя по не прикрытым одеждой частям его тела, казался человеком, с самой ранней юности познавшим лишения и невзгоды. Сложения он был мускулистого, скорее худощавого, и каждая мышца, каждая жила его доказывали, насколько он крепок и закален непрестанными опасностями и тяжелым трудом. Одежда его состояла из охотничьей рубахи цвета лесной зелени с оторочкой из выцветшей желтой бахромы и летней кожаной шапки. За вампумом, расшитым ракушками поясом, похожим на тот, который дополнял скудный наряд индейца, тоже торчал нож, но томагавка не было. Мокасины его, по обычаю туземцев, были украшены пестрой вышивкой, а штаны из оленьей кожи зашнурованы по бокам и перехвачены выше колен оленьими, жилами. Кожаный подсумок и рог с порохом дополняли его снаряжение; ружье с очень длинным стволом, благодаря которому, как убедила изобретательных белых теория баллистики, оно представляло собой наиболее опасный вид огнестрельного оружия, он прислонил к дереву. Небольшие глаза этого охотника, а может быть, и разведчика, сверкали живостью и проницательностью; за разговором он все время поглядывал по сторонам, то ли высматривая дичь, то ли остерегаясь нежданного нападения из засады. Несмотря на эту привычную настороженность, лицо его казалось не только бесхитростным, но в ту минуту выражало и неколебимую честность.
— Даже ваши предания говорят о том, что я прав. Чингачгук,— произнес он на том наречии, которое было знакомо всем тогдашним туземным обитателям области между Гудзоном и Потомаком и которое мы для удобства читателя будем воспроизводить в вольном переводе, стараясь при этом все-таки сохранить известные особенности языка и слога собеседников.— Твои отцы пришли из страны заходящего солнца, перебрались через Великую реку, сразились с теми, кто жил здесь до них, и захватили их землю. Мои же приплыли со стороны красного утреннего неба по соленому озеру и поступили по примеру твоих предков; пусть же рассудит нас бог, а нам, друзьям, не стоит тратить слова впустую.
— Мои прадеды сражались с обнаженными краснокожими людьми,— сурово возразил индеец на том же наречии.— Неужели, Соколиный Глаз, ты не видишь разницы между стрелой с каменным наконечником и свинцовой пулей, которой убиваете вы?
— Природа сотворила индейца краснокожим, но разум есть и у него,— ответил белый, покачав головой с видом человека, который не пропустил мимо ушей этот призыв к справедливости. На мгновение он, казалось, счел себя побежденным в споре, но тут же овладел собой и опроверг возражение противника со всей убедительностью, на какую был способен при своих скудных познаниях. — Я — человек неученый и не скрываю этого, но, судя по тому, что я видел во время оленьей травли или охоты на белок, которую устраивают молодые щеголи из города, мне сдается, что ружье в руках их дедов было менее опасно, чем лук из орешника, натянутый умелой рукой индейца, и добрая кремневая стрела, посланная в цель зорким глазом краснокожего.
— Вы повторяете слова ваших отцов,— холодно отпарировал его собеседник, гордо и презрительно отмахнувшись рукой.— Что говорят ваши старики? Может быть, они рассказывают вашим молодым воинам, что индейцы встретили бледнолицых в боевой раскраске и вооруженные каменным топором и деревянным луком?
— Я человек беспристрастный и не из тех, кто хвастается преимуществами рождения, хотя злейшие мои враги ирокезы — и те не дерзнут отрицать, что я чистокровный белый,— отозвался охотник, не без тайного удовлетворения взглянув на свои костлявые жилистые руки, с которых уже начал сходить загар.— И я готов признать, что не одобряю многие поступки своих единоплеменников. У них, например, принято записывать в книги то, что они видели или свершили, вместо того чтобы просто рассказывать об этом в своих селениях, где трусливый хвастун был бы немедленно уличен во лжи, а храбрый воин в подтверждение своих слов мог бы сослаться на свидетельство сотоварищей. Вследствие этого дурного обычая человек, слишком совестливый, чтобы бесцельно убивать время в обществе женщин, может, даже постигнув смысл черных значков на бумаге, никогда не узнать о подвигах своих отцов и не исполниться гордым желанием превзойти их. Что до меня, то я убежден, что все Бампо умели стрелять, так как сам от природы умею управляться с ружьем, а это дар, который наверняка передается из поколения в поколение: недаром же наши святые заповеди учат, что наследуется все — и хорошее и дурное. Впрочем, за других отвечать не берусь. Но раз в каждом деле участвуют две стороны, ответь мне, Чингачгук, что произошло, когда наши предки впервые встретились друг с другом.
Последовала пауза. Индеец с минуту молчал, но наконец, преисполнясь сознанием важности того, что скажет, начал свое краткое повествование тоном, сама торжественность которого уже Как бы подтверждала правдивость рассказчика.
— Слушай, Соколиный Глаз, и в уши твои не проникнет ложь. Вот что поведали мои отцы, вот что совершили могикане.— Тут говоривший заколебался, бросил на собеседника испытующий взгляд и продолжал не то вопросительно, не то утвердительно: — Разве поток, струящийся у ног наших, не течет по направлению к солнцу, пока воды его не станут солеными, и разве течение не поворачивает потом вспять?
— Не стану спорить: ваши предания в обоих случаях правдивы,—-согласился белый.— Я был там и видел это своими глазами, хоть так и не сумел понять, почему вода, такая сладкая в тени, становится горькой на солнце.
— А течение? — вставил индеец, ожидавший ответа с тем интересом, какой человек испытывает, когда ему подтверждают истину, в которой он не сомневается, хотя и дивится ей.— Отцы Чингачгука не лгали!
— Сама святая Библия не более правдива, чем они, а правдивей Библии нет ничего на свете. Обратное течение называется приливом, и объяснить его нетрудно. Шесть часов воды изливаются в море, следующие шесть часов текут из моря назад, и вот по какой причине: если воды в море стоят выше уровня реки, они переливаются в нее до тех пор, пока уровень реки не станет выше, и тогда она снова изливается в море.
— Лесные реки и большие озера текут вниз до тех пор, пока вода в них не станет ровной, вот как моя рука,— возразил индеец, горизонтально вытянув руку перед собой,— и потом перестают течь.
— Ни один честный человек не станет отрицать этого,— подтвердил разведчик, слегка уязвленный скептицизмом, с каким было принято его объяснение тайны приливов и отливов.— Допускаю, что это правильно на малых пространствах и там, где местность ровная. Тут все зависит, с какой точки зрения смотреть на вещи. В малых масштабах земля плоская, а вся целиком — круглая. Вот почему в лужах, прудах, даже больших пресных озерах вода может быть стоячей, в чем мы не раз с тобой убеждались. Но если покрыть водой большое, скажем, размером с море, пространство, где земля закругляется, то как же ей там стоять спокойно? С равным успехом можно ожидать, что она остановится на краю вон тех черных скал милей выше, хотя твои собственные уши говорят тебе, что в эту самую минуту она падает вниз.
Даже если индеец остался неудовлетворен философствованиями собеседника, прирожденное чувство достоинства не позволило ему выказать недоверие. Он выслушал все с видом человека, который убежден приведенными ему доводами, и прежним торжественным тоном возобновил свое повествование.
— Мы шли сюда из страны, где солнце прячется на ночь за бескрайними равнинами, на которых пасутся стада бизонов, и двигались до тех пор, пока не добрались до Великой реки. Там мы вступили в бой с аллигевами, и земля покраснела от их крови. От берегов же Великой реки до соленого озера мы не встретили никого. Только макуасы издали следовали за нами. Мы объявили нашим весь край от того места, где воды этого потока перестают течь вспять, до реки, что струится в стране лета на расстоянии двадцати дневных переходов отсюда. Мы завоевали эту землю, как воины; мы владели ею, как мужчины. Мы прогнали макуасов в леса, где много медведей, и соль они пробовали теперь лишь у пересохших соляных источников; не они ловили рыбу из большого озера, а мы бросали им кости...
— Все это я уже слышал и всему верю,— отозвался белый, увидев, что индеец смолк.— Но это же было задолго до того, как здесь появились англичане.
— На том месте, где сейчас стоит каштан, в то время росла сосна. Первые бледнолицые, которые пришли к нам, говорили не по-английски. Они приплыли на большой пироге в те дни, когда мои отцы вместе со всеми окрестными краснокожими людьми зарыли томагавк в землю. И тогда, Соколиный Глаз,— продолжал он, выдавая глубокое свое волнение лишь низкими гортанными звуками, придавшими речи удивительную мелодичность,— тогда, Соколиный Глаз, мы стали единым народом и были счастливы. Соленое озеро давало нам рыбу, лес — оленей, воздух — птиц. Мы брали себе жен, и они рожали нам детей. Мы поклонялись Великому духу, а макуасов держали на таком расстоянии, что до них не доносились даже звуки наших победных песен.
— А известно ли тебе что-нибудь о твоих собственных предках? — осведомился белый.— Для индейца ты — очень справедливый человек и, как я полагаю, унаследовал это от них. Они, наверно, были храбры в бою и мудры у костра совета.