Психика людей потрясена испытанными и переживаемыми бедствиями. Люди ищут ответы на многие непонятные и небывалые явления, но так как ответы на современные вопросы жизни гораздо сложнее обыденного человеческого мышления, а сами явления часто превышают масштаб понимания людей среднего ограниченного миропонимания, то здесь открывается доступ для так называемых бредовых идей. Всякий расценивает явления и события современной жизни соответственно своему сознанию, с точки зрения своего интеллектуального и морального развития.
Перетягина А. В.
Я имею грязный пиджак. При всей моей неуверенности в жизни, в том, что я имею грязный пиджак, я уверен больше всего. Злые злопыхатели, адепты ненавистничества, утверждают обратное: мол, грязный пиджак имеет меня. Мой грязный пиджак, мои кроссовки и весь мой так называемый имидж, все это имеет меня. Будто я заложник собственного имиджа. По крайней мере, они так говорят.
Но я могу все объяснить. Здесь грязный пиджак вовсе не при чем. Здесь другое; но вначале я скажу о пиджаке. На самом деле я имею отличный темно-коричневый пиджак. Он согревает меня в холода, придает солидности в жару, а еще в нем столько карманов, что нет никакой необходимости таскать за собой сумку. Паспорт, деньги и иногда телефонная карточка, — все это с легкостью умещается в кармане №1. В кармане №2, как правило, лежит тетрадь и карандаш, в кармане №3 — ключи и зажигалка. А что лежит в кармане №4, я вообще не скажу. Это не от моей врожденной скрытности, нет! Просто это к делу не относится… Да, пиджак грязноват, согласен. Но не так грязен, как о нем болтают.
Всем нам, каждому живому человеку, хочется получить в этом мире свою долю любви, душевной теплоты, понимания и ласки. Но далеко не все знают подробный алгоритм введения этих факторов в свою тяжкую и несчастную экзистенцию. Как-то, где-то, что-то себе представляют, обычно нечетко и туманно, а потом требуют друг от друга конкретики. Естественно, ничего не получают, обижаются на весь мир и в таком состоянии входят в реальную жизнь. Обида и замкнутость — наиважнейшие показатели готовности к реальной жизни. Сливаясь в одно, они образуют собой самостоятельность. Так вот, мой темно-коричневый пиджак никогда на меня не обижается и не замыкается в себе, охотно впуская меня вовнутрь. Я знаю черноту глубин его рукавов, я знаю, какие тайны хранит в себе подкладка. Все пятна на нем — немые свидетельства былого. Он — как летопись. Вот я пил кефир, вот я ел мороженое, вот я прислонился к побелке плечом, вот я даже не знаю что…
Перебирая в памяти различные события, мой взгляд невольно останавливается на образе Зины. О, Зина была прекрасной! Я говорю была, потому что не знаю, осталась ли она прекрасной до сих пор. Но за то, что она таковой являлась, я могу поручиться. Да, она являлась ко мне именно таковой: в зеленом клетчатом полушубке, поверх которого лежали длинные рыжие волосы. Глаза ее были зеленые и смотрели на меня с несказанной тоской, в них чувствовалась какая-то глубинная обреченность. Когда Зина что-либо произносила, изо рта у нее выходил воздух, превращаясь на морозе в клубы пара. Чаще всего я слышал от нее выражения «не смеши меня» и «ты зануда», но иногда она жадно смотрела в мои многострадальные глаза и шептала:
— Где мы сегодня будем ужинать?
Она была для меня загадкой. Надеюсь, я для нее тоже. Вероятнее всего, ей тоже хотелось урвать от жизни свою долю любви, душевной теплоты, понимания и ласки. И у нее это получалось, это происходило на моих глазах и с моим участием. В эти сладкие моменты Зина предпочитала красное полусухое… Но она не пила вино. Она его не пила! Она гладила граненый стакан своими тонкими чувствительными пальцами, украшенными изящным маникюром, а потом… потом вино оставалось нетронутым. Мы уходили в ночь, обнявшись, а оно оставалось стоять на столе. Но без вина Зина не могла.
Я долго не понимал ее. Она казалась мне странной, и это только прибавляло ей шарма. Когда звонил ее мобильный телефон, Зина брала его непременно левой рукой, и вместо обычного «алло», говорила что-нибудь вроде: «Когда животрепещущею дланью ты стан мой тонкий обовьешь…». А потом, закрывая микрофон рукой, уныло роняла: «И этим самым отобьешь сакральные мои желанья». Иногда на нее находило, и она днями цитировала Гете или Шиллера на немецком.
Вообще, Зина довольно редко смеялась, как сказали бы зловредные злопыхатели, — она скупа была на улыбку. Но я никогда не забуду тот день, когда Зина имела честь познакомиться с моим пиджаком. Как она смеялась! В течение получаса, пока мы шли в наше любимое кафе, она усиленно сдерживалась, подавляя в себе гомерический хохот, отчего ее прекрасное тело бил озноб. За столиком в кафе она расслабилась и залилась звонким прерывистым смехом, переходящим от переизбытка в сухой кашель. Посетители, недоумевая, оборачивались на нас, и обеспокоенными лицами торопливо поедали свои кушанья.
Отсмеявшись, Зина спросила:
— У тебя что, нет времени почистить его? Что же грязен он, словно боров, искупавшийся в болоте, дно которого покрыто вековым слоем ила?
— Понимаешь, Зина, — начал было я, но тут же осекся и стал глядеть на поднос проходящей мимо официантки. Мой взгляд скользнул на ее блузку, безупречно белую, и на миг мне почудилось, будто все вокруг знают какой-то жизненно-важный секрет, а я нет. Я тряхнул головой, и ощущение исчезло.
— Ты зануда. Закажи мне вина, пожалуйста. — Зина мало-помалу отходила от затяжного приступа смеха, — Ой, ну и насмеялась же я!
Я подозвал официантку в белой блузке и попросил принести нам 200 гр. «Земфиры», непременно в граненом стакане, плитку черного шоколада, три пряника «По-восточному» и двойной кофе с ананасовым соком. Официантка послушно кивнула и медленно пошла исполнять заказ. За столиком напротив сидел представительный мужчина с цыганской серьгой в левом ухе, абсолютно лысый. На нем был красивый и чистый пиджак серого цвета. Мужчина щурился, довольно улыбался музыкантам (видимо, ему нравился их репертуар), щелкал лесные орехи и думал о чем-то приятном. Мне кажется, в жизни всегда есть место приятным раздумьям и лесным орехам, и этот мужчина был одним из тех, кто понимает это.
Мужчина посмотрел в нашу сторону; помедлив, он в приветствии поднял руку с согнутым безымянным пальцем. Зина ответила ему кивком, я — улыбкой. Мужчина встал и неспеша подошел к нашему столику.
— Мое имя Чеслав, а вы, я так полагаю, Зинаида Львовна? — он вынул из-за спины невесть откуда взявшийся букет из двух роз и одного гладиолуса, — Тише! Тише! Не надо спешить, не надо ничего говорить! Вот, молодой человек, и Вам подарочек! — с этими словами Чеслав полез во внутренний карман своего серого пиджака и достал оттуда компакт-диск «Шедевры мировой классики. Ф. Лист».
— Откуда Вам известно мое имя? — спросила Зина.
— Тише! Тише! Не нужно слов! Тут дело вот в чем: меня попросили кое-что передать, — Чеслав перешел на громкий шепот, — Вот! Возьмите!
Он положил на стол большой картонный конверт без каких бы то ни было надписей и отправился к выходу. Подозвал жестом гитариста и вложил ему в наружный карман двадцатидолларовую банкноту:
— СЫГРАЙТЕ, АНГЕЛ МОЙ, ВЕНСКИЙ ВАЛЬС!!!
— Странный парень, — сказала Зина, когда он вышел, — Интересно, что же в этом конверте? — она потянулась к конверту. И тут произошло то самое событие, о котором до сих пор хранит память мой бедный темно-коричневый пиджак. Зина случайно задела тарелку с пряниками, и один из них упал прямо на меня, оставив неизбывный след на моем правом рукаве.
— Все, пора уходить. Дома посмотрим, что в этом конверте, — вздохнул я, с сожалением думая о своем пиджаке.
— Не смеши меня, — возразила Зина, но я не поддался:
— Это знак, пошли домой.
И мы пошли. Когда мы пришли в гостиницу, поднялись в свой номер, я вскрыл конверт, а Зина поставила компакт Depeshe Mode. В конверте был еще один конверт и 2000 долларов сотенными банкнотами. На внутреннем конверте значилось: «Зинаиде, моей рыжеволосой красавице, от отца, великого писателя современности, безвременно и скоропостижно погибшего от рук жестокой машины». Зина выхватила у меня конверт, распечатала его, вынула лист формата А4, сложенный вчетверо. Развернула его и с минуту разглядывала каллиграфический почерк отца. Потом легла рядом со мной на диван и сказала:
— Давай прочтем это вместе.
И мы стали читать. Привожу текст письма полностью, хоть это и не имеет особой необходимости:
Мы перестали писать, потому что не чувствуем своего права на это. Мы не чувствуем себя вправе рисовать и выписывать образы, которых нет и не может быть в нашей рутинной жизни. Мы остались верными своему кодексу чести; да, мы остались честными. Никогда и никому мы не признаемся, что наш город, наш единственный город взял нас в плен, и других городов мы не видели; что мы давно не смотрели в глаза рассвету, а такого рассвета, чтобы был на реке или озере мы вообще не можем вспомнить. А когда вспоминаем эти редкие уникальные моменты нашей прежней беззаботной юности (когда эти моменты воспринимались как ежедневная и обязательная норма), то понимаем, что они не могут быть пищей для наших рассказов и писем. Они просто не в силах выразить потенциал, нажитый годами и именуемый опытом. Тогда становится неинтересно. Мы научились видеть рукописи, мы стали заложниками причудливой мозаичности лексикона, – теперь мы твердо разграничиваем прожитые и придуманные образы.
Вместе с мастерством к нам приходят осторожничанья. Наряду с новыми возможностями и способностями появляется новое ощущение ответственности. Иногда возникает острое желание сойти с ума, тем самым снять с себя множество обязательств. Надуманных обязательств, которые мы часто принимаем за незыблемые черты стиля.
Как много вещей остается без внимания. Они попадают в поле зрения, но не вызывают никакого волнения души. И это ли праздник? Тогда мы придумываем себе загадочные мифы, полностью соответствующие нашей стилистике, восхищаемся ими, черпая из них деланное вдохновение. Или этими историями прикрываем собственные тайны. Прячем части своей биографии; да так, что потом сами не можем разобраться, где правда… Охватывает тяжелая лень, прикрывающаяся сотнями причин.
Но как заставить свое сердце трепетать? Как переосмыслить ценность трезвого взгляда, присущего каждому социально-нормальному человеку? Ведь в цене холодность и способность ничему не удивляться. Слова Христа: «умалитесь и будьте как дети», но как это сделать? Мы понимаем, какие качества являются наиболее ценными на общечеловеческом рынке ценностей, мы делаем вид, что обладаем этими качествами, по сути – притворяемся. Наука же дает нам лишь хорошую форму нам, актерам, ни на йоту не приближая нас к истинной своей же сущности, делая нас более изощренными в своем притворстве. Взамен мы дарим ей свои страдания.
С другой стороны, этот положительный ориентир на ведущие ценности диктует нам верный путь и во многом определяет наше поведение. Как бы не были мы свободны от морали, от этого примитивного закона «нельзя», наука дает нам именно мораль, предоставляя нам вместо выбора иллюзию выбора. Многие из нас споткнулись здесь, говоря, что все предопределено…
Нам приходится быть внимательными к желаниям окружающих, иначе не выжить. Но именно приходится; там, где нет любви, там возникает гуманизм. Там возникает потребность в самом слове «гуманизм». И так просто остановиться на достигнутом, так просто найти причины и поводы для этого! Часто такой причиной становится самосомнение (сложно нести свое гордое имя и сущность Вершины в слаженной цепи таких же одиноких Вершин, принося незамысловатую радость новопосвященным, а самому биться в поисках новой пищи для своей радости).
Но потом наступает момент светлого озарения и полной творческой свободы. Мы выходим за рамки, не стесняясь ничего. Собственно, мы в любом состоянии способны выйти за любые рамки, но только в определенные моменты мы видим в этом смысл. В момент солнечной свободы пищей для радости становятся привычные и легкодоступные мелочи, отвергаемые нами в любое другое время. Мы ведем себя, как голодающие гурманы.
Уйма времени уходит на поиск точной, нетуманной цели. При ближайшем рассмотрении любое действие, как часть профессиональной деятельности, несет на себе печать формализма. Формализма, лишенного вдохновения, души и интуитивного прорыва в иные сферы бытия.
Наш единственный город требует возрождения самого себя. Нас охватывает жесточайшая волна бездействия. Бездействия как следствия нежелания. Нет фактов, нет аспектов жизни, которые бы волновали нас вдохновляя. Лишь только угроза наглядной и скорой смерти заставляет приходить в движение. А не наглядная и незаметная тень смерти вкрадчиво вползает в жизнь каждого, держа под контролем все начинания души.
Мы полны желаний! Наши желания направлены на то, чтобы не умереть. Наивысшее доказательство нашей жизни: но ведь мы же еще не умерли!
Лев Романович М.
Закончив чтение, Зина встала, подошла к стулу, на котором висел мой грязный темно-коричневый пиджак, достала из внутреннего кармана компакт Ф. Листа, подарок Чеслава. О чем она думала в тот момент? Какие мысли ее посещали? Я не знаю. Я помню, как она ходила по ковру, как ворс этого ковра прогибался под ее тапочками, как она открыла форточку, потом закрыла. Что она чувствовала? Может быть смятение, подступающие слезы, одиночество? Зина была тогда очень бледной, почти белой, ее лицо, всегда открытое и милое, тогда не выражало никаких эмоций.
Я поднялся с дивана, осторожно взял из ее рук компакт и подошел к столику, где стоял музыкальный центр. Вынул компакт из футляра и увидел странную вещь — на самом компакте был изображен Ленин, сжимающий в объятьях желтого игрушечного львенка. Это не Лист, подумал я.
Так оно и вышло. На компакте был записан хрипловатый голос пожилого мужчины, читающий непонятную лекцию на иврите. Голос был монотонным и успокаивал, я сказал бы даже, — располагал ко сну. Я приобнял Зину, уложил ее на диван, укрыл пледом и выключил свет. Голос в темноте стал еще более монотонным, лишь изредка в нем пробивались новые краски, новые интонации.
Я прилег рядом с Зиной и стал слушать. Голос иногда вставлял в иврит крылатые латинские фразы. Так прошло минут сорок. Зина уже уснула, и я начал засыпать. Внезапно голос мужчины исчез. А на его месте возник резкий голос женщины. Женщина произнесла по-русски:
— Все кончено. Да, все кончается вот так внезапно. Все кончается…
После этого я окончательно погрузился в сон. А когда проснулся, Зины рядом со мной уже не было.
P. S. Один мой хороший приятель сказал мне, что сейчас она развлекается тем, что играет на бас-гитаре, сорит деньгами направо и налево и курит «Приму», но я ему не верю. Не может этого быть. Она не такая.
Большой Мун
Городская нимфа
(про девушку Зину)
Начало начал
Так было не всегда. Лишь иногда, изредка.
Шикарные приступы меланхолии, оборванные шторы, печальные изгибы бровей, отражённые в треснутом зеркале, и разноцветные крошки бисера в левом углу подоконника.
— Кто здесь? Кто задёрнул звёздный занавес на запасном окне? Кто?!
Пульсирующее эхо мечется среди стен, пробивая обои и разрывая их на мелкие сверкающие осколки. Нежно трётся о белёный потолок, и едва не касаясь паркета, разливается у самых ног, туго связанных жёлтой безнадёгой.
— Я, я, я, я, я, я, я…
Хруст её пальцев возник из-за спины и мягко осел на плече.
— Зина, девочка моя. Ещё раз, и я уже не смогу отыскать тебя среди этих дверей и коридоров в бесконечных лабиринтах одиночества. Будь осторожней. Я не могу быть рядом всегда. Да, да, да…
Бархатные пальцы нашёптывали непрестанно — они объясняли, уговаривали, убеждали. Но в тот момент ей было всё равно, сигара угасала медленно и безвозвратно. И вдруг послышался другой голос, низкий и хвойный. Очарованье было в самом его звуке.
— Зачем? Зачем тебе следовать за этой злобной девой? Запомни, нельзя унижать и мучить мужчину, человека — никого. Так же как унижаться самой.
Зина инстинктивно поддалась этому очарованию, с восторженным и бессильным трепетом. Голос овладел ею, запал в душу, внушив дикий восторг и сладкий озноб.
— Иначе опустишься до положения унижаемого, и оба будете барахтаться в грязи низкой жизни. В твоей благородной и плодородной душе, подобно сорняку, разрастётся чувство вины, непонятное, слепое и тем более страшное.
Волшебный голос хвои всё переменил. В его душистых интонациях были смешаны оттенки доброты и горечи. В нём была такая сила обольщения, что она оцепенела в безмолвии и слушала его как завороженная.
— Накопив в себе достаточно вины и обозлясь, ты сделаешься мучительницей и палачом других, сама не ведая того. Ты станешь топтать достоинство и красоту человека, сталкивая в грязь, где, в конце концов, утонешь сама.
Её потребовалось немалое усилие, чтобы отвергнуть вкрадчивые и повелительные настояния этого мягкого и властного голоса.
— Знай, есть способы влиять на людей через физическую любовь, влечение полов, через красоту, музыку, танцы. Женщина, умеющая это, станет богиней.
Осветлённая радость, с какой Зина слушала мудрые и справедливые речи, звучавшие как музыка, увеличивала её желание как можно скорее и безогляднее слиться с этой мудростью.
— Но если такая женщина не печёт черничный пирог, её власть продлится всего несколько земных часов!
— Увы, но это так.
Звонок в дверь разбил пустоту, и любимую мамину вазу. Ветер ворвался сквозняком с пожелтевшей листвой осени.
Летящий снег
Он летел плавно, ровно и легко. Направляемый тихой истеричной тоской Tory Amos. Отложив все нужные и ненужные дела на потом, она села у открытого окна. Тоска стала невыносимой, и эмоции необходимо было развеять, чтобы не мучаться одной.
Письмо-Мысли I
(рецепт молочного сумбурито)
Эмоции — вещь непредсказуемая, и они всегда пытаются выйти самым непонятным образом. Сегодня у меня на редкость хорошее настроение и даже появляются мысли. Совсем недавно мне подумалось, что мне нравится делать одно и тоже и ничего не менять, вот только другие любят разнообразие и всё такое. Хотя я тоже очень люблю менять свою внешность.
Совсем недавно я была зелёной, постриглась и прочее…
Вот и закончилось моё настроение одним взлётом. И почему мужчины такие дураки?
Как странно — не знаю, чего мне хочется. Наверное, больше всего я хочу похудеть и быть похожей на нимфу или что-то в этом роде.
Молоко и пиво пить надоело, а по-другому народ общаться совсем не желает. Хоть бы покурить, так для этого нужны неимоверные усилия, и не всегда цель оправдывает средства. Вот и сижу дома, в окно смотрю, а там снег летит…
В телике сплошное блядство, не интересно и настроение портится.
Куда катится мир? А ещё очень хочется лета и всего, что ему присуще, а то зимой как-то холодно, тоскливо и уныло. И очень хочется послушать Tory Amos. Она способствует зимнему настроению и падающему снегу.
Этакая тихая истеричная тоска. Правда, прелесть?
Правда у окна
Она стоит у окна своей спальни и надеется. Но он уже не вернётся.
Даже если захочет. Песочные ступеньки рассыпаются при каждом прикосновении ноги. Хрустальный замок оказался карточной лачугой.
Тёплая осенняя ночь. Звёзды по-прежнему медлительны и одиноки.
На крыше старого дома стоит девушка, такая же одинокая, как и звёзды.
Она восхищённо кричит засыпающему городу о том, что она — нимфа по имени Зин, и что она может летать. Её голос дрожит от счастья.
Она крылато взмахивает руками, и коньяк выплёскивается в ночное небо.
Среди звёзд он рассыпается на тысячи янтарных брызг и падает на её волосы каплями ароматного дождя.
Она бы хотела летать высоко, только с земли улететь нелегко. Высится в ласковом небе зелёный дурман. Сколько привязано в небе оков, их не увидеть из-за облаков. Это невидимый в небе прозрачный обман. Горы и птицы — они в высоте, тянутся вверх к одинокой мечте. Им не понять, почему она от них вдалеке. Сонное царство всё в темноте, только не ясно, что это, где…
Тихо и бережно, ветер скользит налегке. Ветер с собой её унесёт в этот невидимый горячий полёт. Крылья расправив, она оторвалась с ним от земли, и за спиной остались дома и огни.
Письмо-Мысли II
Что до ожидания — то я не убегаю ни в какие иллюзии, ни в свои, ни в чьи-то ещё. Я просто запуталась в паутине этой самой Судьбы. Распутаться пытаюсь пока морально, но получается не очень хорошо. Пока. Да и хватает мне всего, даже ныть не приходится. Вот только менять себя не очень хочу.
А ждать всё равно приходится, даже если сам пытаешься что-то делать.
Это круговорот, такова это странная жизнь. Это не тупик, а движение, но по кругу. В общем я не в претензии ни на мою жизнь, ни к необходимости что-то менять. Мне немного страшно жить и панически страшно умирать.
Весь этот мир не принимает меня, потому, что я не понимаю и, кажется, даже не люблю его. Вот так-то.
Всё такое странное. Может, я сошла с ума, а может… Просто перестала что-либо понимать.
Человек натура увлекающаяся, пусть даже по глупостям, или по мелочам.
Люди более чем эгоисты, и всем это нравится. А человека, живущего ради кого-то понять не могут, всё желают побольше урвать. Хотя и живущий ради ближнего, кажется, тоже делает это ради себя любимого.
Все алчны и себялюбивы. А когда начинаются жалобы на Судьбу — так и вовсе мерзко. Кстати, кажется, я уже почти научилась быть женщиной, и совсем неплохо себя при этом чувствую.
А в целом у меня всё прикольно.
Меланжевый вечер
Зина заметила его ещё издали. Он шёл один по опустевшему осеннему парку.
Сердце сладостно заныло от боли прорезающихся крыльев. Они шли навстречу друг другу, шаг за шагом, пока их уставшие взгляды не слились в единый поток с пёстрым океаном холодного неба. А потом, как у всех…
Галлюцинации в пустыне разочарований и полёгшая муть несбывшихся грёз.
Письмо-Мысли II
Не знаю где, что, когда и как. Очень сильный шок, окончательно убедиться, что любимый человек, который ещё утром был рядом, больше никогда не будет ни рядом, ни любимым. Наверное, я это переживу, как многое другое, только боль всё равно мучит и тело, и душу, и разум. Как бы я хотела поговорить с ним сейчас, а не чиркать на бумаге слова, которые могли бы быть звуком и эмоцией. Ну, да и за это спасибо Спасителю.
Мысли всё какие-то нехорошие, и осадок на душе препротивнейший.
Всё время кажется, что я испортила себе жизнь. Ладно бы только себе!
Что значит судьба одного, двух, трёх человек по сравнению со всем миром?
Книги меня уже не спасают. Остаётся только или забить на всё произошедшее, или как-нибудь устроить себе амнезию. И желательно на всю голову.
На улице меланжевый вечер, а под окном — луна и звёзды…
Становится печально, спокойно, тоскливо. Хочется в гости или покурить.
Но я останусь дома, отдыхать. А завтра отправлю письма, и буду ждать ответ. Ну а сегодня я пламенею…
Не хочется даже пыли…
За окном и в глазах— забытая и застывшая сказка. Глаза смотрят вдаль окна и постигают рисунки горизонта: бывшую зарю, трубы дымящихся заводов, облака. Замечаю птицу, снующую туда и сюда. Всё это — живой кинофильм.
…Вода течёт из крана капля за каплей, унося с собой осколки бывшей мечты, обломки свободы, обрывки красоты, остатки грязи и любовные слова, брошенные невзначай и ещё не сказанные. Всё происходит. Окно, птица, горизонт и горечь обмана.
Пламенею — улетаю…
Как ни странно — мне нравится смотреть на город из своего окна.
Вид из моего окна впечатляет даже тех, кто совсем не романтик.
Так что уж говорить обо мне, нерадивой, попавшей в сети меланжевого пейзажа, так повлиявшего на мою судьбу? Как объяснить своё безумие совершенно другим людям, которые не признают ничьего безумия, кроме своего собственного? И когда я не могу объяснить своё поведение логично — обязательно обижаются. И так давит чувство вины и беспомощности!
Я совсем никому не хочу делать больно, но и делать то, что мне навязывают — не могу. По-моему — это нормальная реакция нормального человека.
Но почему-то от этого плохо очень многим людям, и мне от этого как-то тоже не очень хорошо. Вот такая вот дилемма. Как сделать, чтобы пострадавших от меня было как можно меньше?
У меня не звёздная болезнь. И паранойи у меня тоже нет. Просто как-то так получилось, что я запутала не только свою жизнь, но и ещё жизни нескольких людей. Теперь я хорошо понимаю фразу: Трудно быть Богом.
Ну да ладно, с Божьей помощью разберёмся. Думаю, что со временем всё разрешится.
Ну вот, наверное и всё. Не буду больше.
Под занавес
Они познакомились этим январём. Зимним меланжевым вечером в опустевшем парке. Тот же летящий снег. У обеих в плэйере тосковала Tory Amos.
Вереница немых вопросов, восхищённых взглядов. Печальная принцесса со вселенской тоской в глазах и нимфа, ставшая женщиной…
Бывшая стюардесса и продавец продмагазина…
— У твоих губ черничный вкус.
— Ты любишь черничный пирог?
— Теперь да.
— А в твоих глазах яблочный аромат… Слышишь?
— Пока нет, но уже чувствую.
— А я уже дышу этим… Я люблю тебя. Потом люблю себя, потом люблю обнажаться до крайности зимой на лесной опушке. Люблю сумерки, тихую грусть — их трепетность и утончённость. Люблю своего зайчика и Tory Amos, потом ещё раз люблю тебя. Люблю кофе ночью и коньяк с утра, потом люблю нежность до, зной во время, и прохладу после…
Я люблю жизнь, но со вкусом рассуждаю о смерти. И люблю всех!
— А я люблю только тебя. Люблю твой голос, твои черничные губы. Я люблю тебя за то, что ты есть на свете. Я просто люблю тебя.
Они взялись за руки, надели единый ромашковый венок и отправились по ледяной дороге печали в долину солнца. Батарейки в их плэйерах вечны, как и музыка.
Жизнь разбила в щепки корабли их мечтаний, выбросив на острые рифы жестокой реальности… Но им удалось спастись на солнечных островах своего безумия, где в уютной бухте сновидений выстроены их новые бригантины, и свежий ветер заоблачных грёз надувает тугие паруса надежды.
Эпилог
В плане чувственности, любовь между двумя девушками может быть прекрасной. У них больше общего между собой, чем у мужчины и женщины, они лучше понимают взаимные желания.
Любовь — это объединение. Двое как одно, любовь к миру, творчество на расстоянии, духовность. Любовь — это творческая единая сила. На высших планах бытия жизнь зачинается мыслью, а творится любовью.
В основе каждого творчества присутствует великое притяжение чистоты и красоты, отражённых в любви.
Постскриптум
— Если бы у тебя были крылья?
— Кто шепчет на вершинах деревьев?
— Кто ходит ночью по крышам?
— Чьё лицо видишь ты в ручье рядом с собой?
.......
— Альфа Центавра, слышал? Тамошние мы.
— А мы — с планеты Глюк, что в созвездии Каннабиса.
Дмитрий Lars
Зина
(Реальная история. Все имена изменены)
Это была обычная чёрная городская ворона, именно ворона, хотя она никогда не была в норвежском лесу ночью и уж точно никогда не слышала гениальные опусы авторства Каунта “Гришнака” Викернеса. Всю свою долгую насыщенную событиями жизнь она провела, гордо рея над помойками и не слишком задумываясь над смыслом жизни и прочими выдумками залётных норвежских товарищей.
Да, но однажды она неожиданно для себя самой умерла.
И по логике вещей суждено ей было разложиться и частично сгнить, частично быть съеденной червями, что она, конечно, могла бы и сама предвидеть, слушая при жизни музыку ансамбля Burzum. И всё бы ничего, но её труп нашли люди, точнее два половозрелых человеческих детеныша. Один из них поднял бездыханное тело вороны, слегка потряс его, чтобы стряхнуть с него снег (а дело было, помнится, лютой зимой), при этом голова вороны беспомощно болталась, а в глазах не было ни капли здравого смысла. Детально осмотрев бывшую ворону, дети остались довольны и закопали её останки в снег. Но вечером того же дня они вернулись. Вторично очистив ворону от снега, они повязали её на шею пёструю ленту в виде галстука (фраза, надо думать это был элемент чёрного юмора: “Осторожно, не передави, а то задохнётся”, сопровождалась истерическим смехом). Глядя на ворону с галстуком на шее, дети сначала до слёз посмеялись над её внешним видом, а затем положили её вместе с яркой поздравительной открыткой в прозрачный полиэтиленовый пакет, который потом завязали куском верёвки. Так подарок на день рождения был готов.
Именинник недоверчиво отнёсся к чудесному подарку, и так и не решился извлечь ворону из пакета, хотя подарившие с жаром уверяли, что она сдохла совсем недавно и ещё не успела начать разлагаться. Потом все напились аки собаки гунявыя, и на время оставили ворону в покое.
Следующим утром, желая пошутить, показали чудо-подарок Зине. Та, не ожидая подвоха и заинтригованная, под добродушное гыгыканье именинника и его дебилов-друзей, достала ворону из пакета, но даже после этого она не сразу поняла, что у неё в руках труп живого существа, ещё совсем недавно полного страстей и стремлений. Но был ужасен её крик, когда она со слезами на голубых глазах поняла всю чудовищную суть этой отвратительной сцены.
Сейчас, спустя почти семьдесят лет, история скрывает от нас дальнейшую судьбу нив чём не повинной вороны. А судьба несчастной девушки известна доподлинно. Шок близкой встречи со смертью длился очень долго, даже спустя годы она иногда, как наяву видела перед собой полузакрытые глаза мёртвой вороны, как два чёрных бисерных шарика, ощущала пальцами отвратительно мягкий шёлк чёрных грязных перьев. Перед смертью её долго мучил один и тот же кошмар – она слышала гортанный вороний голос, который нёс абракадабру на латинском языке.
Она умерла девственницей в возрасте восьмидесяти четырёх лет, та ни разу и не побывав в Норвегии.