ПРО ЗИНУ
Наших совсем нет.
Дайте ответ.
Зина уехала в Тверь.
Скрипки, струны поджав,
Вальс впопыхах.
Поезд отходит в семь тридцать.
Очень смешная жена.
Время для сна.
Кто-то захочет как в детстве.
Горсточки старых друзей.
Я – муравей.
Зина ещё вернётся.
Преданный добрый врач.
Титаник, не плачь!
Вот тебе в жёны Аврора.
Челюскинцев долгий заплыв.
Лошадка, уда закуси.
Можно и по телефону.
Мёртвые пальцы Зины
Машут в автобусах ветры.
Жарили в микроволновке.
Мой милый дед-базед.
Денис Трусов.
Автор идеи
Олег D.Mr Киселевский
Быстрая мучительная смерть
(Dance-remix)
В мерцании стробоскопов всё стало совсем неважным. Непрерывно ли время? Так ли неумолимо следуют друг за другом вереницы событий? Вот на сетчатке глаза на мгновение замер силуэт худощавого бармена. Его гладко выбритая физиономия блестит ярким чёрным светом. Вторая вспышка — и место бармена уже занято такой же чёрной и такой же блестящей стриптизёршей. И вовсе даже не стоит сомневаться в том, что время непрерывно, поскольку это, конечно же, не так. События — последовательность стоп-кадров, статичных поз, меняющихся под чёткий ритм драм-машины, пронзающий перфорацию заранее отснятой кем-то киноленты.
После третьей вспышки чья-то рука замерла в твёрдой нерешительности на пути…
То, что происходит во мраке, между вспышками стробоскопа, между сигналами ритма, известно лишь нервным пальцам того, кто вне игры.
— Нет-нет! Хватит… — Зина вырвалась и ускользнула из мужских объятий. Она отбежала от кровати и остановилась, как вкопанная, у окна. Подошла к окну и, опершись на подоконник, прижалась лицом к стеклу. Казалось, дождь бил прямо в её лицо, и капли, сливаясь в струйки, стекали прямо по щекам, а не там, с той стороны оконного стекла. Капли громко звенели, ударяясь о стеклянное лицо.
Мужские пальцы обхватили её бледные плечи, и мужские губы, прошептав что-то на ушко, прикоснулись к её шее. В ответ она нервно отвергла его ласки, и он, недовольно фыркнув, нашёл взглядом свою одежду и ушёл, скорее всего, на кухню.
По телевизору идёт мексиканский или бразильский сериал. Там говорят:
— Наркотики — это несмываемое клеймо, которое человек способен сознательно, по собственной воле поставить на своей жизни и на отношении к самому себе. Это — единственный верный и простой способ вынести себя за рамки общества. Ничто, кроме наркотика, не может оправдать безответственного, но при этом психически здорового, человека перед самим собой.
— Всякому человеку ежесекундно, или же в каждое мгновение, приходится сталкиваться с непростым, и в то же время несложным, выбором между “право” и “лево”. Чаще всего, этот выбор принимается бессознательно. Но многое зависит как раз от этого выбора. Причина всех расчётов на счастливую случайность, жалоб на стечения обстоятельств, неудовлетворённости рухнувшими планами, — это собственная невнимательность, умноженная на уверенность в собственной внимательности. А поскольку внимательность равна нулю, никакая уверенность ровным счётом ничего не значит.
— А я лично отменил бы смертную казнь. Жестоко и бесчеловечно наказывать убийцу или насильника за то, что общество его таким воспитало. Если общество нездорово — оно способно невинного, изначально, младенца воспитать преступником, достойным высшей меры наказания. Не значит ли это, что само общество совершило гораздо более тяжкое преступление, и в большей степени заслуживает наказания? Не значит ли это, что общество должно само себя наказать смертной казнью за своё преступление? Не значит ли это, что каждый из нас заслуживает смерти за саму возможность преступления?
Почему в который раз всё вышло не так? Почему в который раз происходит не то, что её хочется, и никому нет никакого дела до того, чего хочется её? Да и чего, собственно, ей-то хочется? Страшно, тяжело и лень думать. Остаётся только опять и опять успокаивать себя, уверяя в том, что это, всё-таки, ещё не конец. Что, в общем-то, и не такое удавалось пережить. Кроме того, Зина — девушка мужественная, её никак не обойтись без женственных мужчин.
Вот, ещё не более четырёх часов назад, ей приходилось, разыгрывая из себя поэтессу, выискивать в своём блокнотике сладкозвучные четверостишия и проникновенным голосом читать их приятелю своей подруги. Это было гораздо проще, чем позавчера строить из себя доку в математике, и весь вечер говорить о возможностях пересечения параллельных линий в неевклидовой геометрии. К счастью, она неплохо училась в школе. Да и образ жизни потребовал от неё маломальской эрудиции, хотя бы в двадцати возможных темах разговора, совершенно не связанных между собой.
И заполнить блокнотик наивными четверостишиями собственного сочинения не составило особого труда. И, как оказалось, ещё проще было этими четверостишиями произвести впечатление.
Вот и он сегодня, как обычно, ловя через строчку доносящиеся до него слова, спешил наизусть вспомнить что-нибудь своё, самовлюблённо процитировать и, время от времени, в качестве взаимности, похвалить её талант.
Зина об этом лишь догадывалась, а потому, конечно, не хотела в эти догадки верить. До последнего момента убеждала себя, что наконец-то нашла настоящего романтика.
Конечно же, в разговоре с ним просто необходимо вспомнить свою ненависть к суете, припомнить пару фраз из Булгакова, и уж на чём свет стоит обругать совершенно ему не знакомых, а ещё лучше хорошо знакомых ему, своих приятельниц, за их алчность и неразборчивость в людях, чтобы тем самым возвысить себя в его глазах, заставить его понять, что она единственная способна поверить его словам и его идеалам.
Заседание кружка прикладного психоанализа было посвящено вопросу, что заставляет одного психа бить другого прикладом по морде. Когда высказались все, кому не терпелось, маленький худощавый студентик сказал что-то вроде:
— В выигрыше всегда тот, кто в войну не ввязался. Ну а если война уже неизбежна, то нужно помнить, что в войне победить невозможно. Необходимо победить саму войну.
Порой она просто кажется себе чудовищем, когда читает такое отношение к себе в глазах своих подруг. Ей даже может показаться, что она умышленно всякий раз лжёт, чтобы безотказно захватить парня в свой плен. Но, на самом деле это — не ложь. Ни математика, ни ненависть к алчным подругам, ни хищность по отношению к противоположному полу. Всё это и есть — она, та самая Зина, с которой её приходится уживаться и которой приходится всячески потакать. Это — та самая Зина, которая не знает, чего же ей хочется. Это — та Зина, у которой настроение меняется гораздо быстрее, чем она это успевает заметить. Это — та Зина, которая желая плотского наслаждения, ищет романтики, а потом, не найдя романтики, отказывается от ставших бессмысленными плотских желаний.
Когда Германия проиграла первую Мировую войну, она находилась в депрессии. Немецкая нация была сломлена и потеряла уверенность в своих силах. Спасти народ и страну сумел Гитлер, обратившись к остаткам самолюбия и собственного достоинства немцев…
Из этой мысли, прозвучавшей в словах психолога и историка А.Б. Бессольнова, можно вывести идеальное средство выхода из состояния надломленности. Если принять сознание человека моделью сознания нации, то человеку, испытывающему неуверенность в себе, необходимо собрать все остатки самолюбия, эгоизма, и даже агрессии к посторонним и культивировать в себе эти чувства. И ни в коем случае не забивать себе голову моральными принципами о вреде этих качеств. Общество, придумавшее мораль, по сути, само ещё более жестоко и агрессивно. Хотя бы по отношению к этому человеку.
Её новая жертва — возможно, он теперь будет её ненавидеть. Ну и чёрт с ним! Значит, он не стоит Зининого беспокойства. Возможно, он уже наутро растрепет приятелям байку про конченую психопатку.
Вообще, его можно наделить самыми худшими пороками, назвать его сущим дьяволом, лишь бы ей самой, Зине, не чувствовать своей вины.
Но можно было бы пойти вслед за ним на кухню. Он там сейчас, наверняка, сидит, облокотившись на стол, курит, задумчиво уставившись в одну точку. Можно сесть с ним рядом, или лучше на колени, если он позволит. Обнять его, заглянуть в глаза, попросить прощения, отшутиться сделать хоть что-нибудь. Но зачем? Кому это нужно? Ей? Ему? Неужели не понятно, что здесь нет любви? Здесь для неё нет даже места. Есть лишь обоюдная запущенная нехватка. Нехватка всего. Не чего-то конкретного, а всего сразу. Жажда, при которой невозможно насытиться — можно только раздразнить себя, сделать ещё хуже.
“Огромное спасибо тебе за твою заинтересованность в моей судьбе. Но мне твоя заинтересованность кажется слишком праздной. Такое ощущение, что тебе делать больше нечего, как только копошиться в моих мозгах. У тебя что, своих нету? Вот и не лезь! Вот и копошись в своих”, — писал в письме самому себе больной одинокий человек. Три часа назад аптекарша отказалась продать без рецепта лекарства и указала пальцем на вывеску: “Ветераны психоделической революции Не Обслуживаются!” Весь вечер он не мог найти себе места — сперва пинал кота, умоляя его вести себя по-человечески, потом скандалил с женой, швырял в детей стеклопосуду, угрожал гостям отточенным ножовочным полотном. Потом успокоился и взялся за письмо. В первых же строках он прочёл просьбу не копошиться в чьих-то мозгах и машинально почесал свой лоб.
Завтра Зине рано вставать, спешить в техникум, ничего не видящими глазами смотреть на людей, на преподавателей, на подруг, не понимая, что она здесь делает. Бороться с чувством неприязни к тем, кому не приходится искать согласия с собой, считать их просто такинеувидевшими в самих себе чего-то такого, на что она совершенно случайно наткнулась, окончательно потеряв покой. Не замечать в их глазах ту же тоску, те же мысли, призраки той же нехватки. В каждых встречных зрачках…
А в сумочке — блокнот с четверостишьями, кое-что из косметики и два десятка не дождавшихся ответа писем с истеричными признаниями в любви к ней. Письма, полные какой-то далёкой, загадочной, несуществующей любви к несуществующим людям, с которыми, должно быть, так хорошо. Письма, с которыми всё кажется правильным, и так хочется тоже не существовать…
Становится грустно от несбывшихся снов, спрятанных так далеко, что ты уже не помнишь, сон это, или явь, не помнишь деталей, не помнишь… Ты не помнишь мира, в который возвращаешься каждое утро, не помнишь себя в нём. И всё кажется новым и интересным. Солнечные лучи в окне, пальма на столе, музыка в колонках. И ты живёшь, не думая ни о чём. До тех пор, пока ты не проснёшься однажды ночью от страха или беспричинной тоски, и не увидишь небо красного цвета и чёрную путаницу ветвей вокруг фиолетового глаза фонаря. И тогда открываются двери. И ты начинаешь вспоминать.
И от того, что всё это повторяется уже много раз, тяжёлая вязкая скука забивает рот, и ни говорить, ни дышать, ни петь… Пишите письма мелким почерком. Два шага от края — и уже не страшно. А хочешь, я заберу тебя с собой? Хочешь, я подарю тебе девять ключей? Хочешь, я отвезу тебя на крылатой ладье на ту сторону мира, ту сторону неба?!
Молчишь. И такая тишина, что легче умереть, чем оставаться в ней. Ты — эхо чьих-то слов, музыка чьих-то снов, чья-то вера и чья-то печаль.
Ты бродишь в моих снах, пробуя на вкус мои слёзы, оставляя следы на моих ладонях. Вот и вся неизбежность.
Мы обнялись и бесконечно долго сидели так, чувствуя биения наших сердец и лихорадочное болезненное тепло наших рук. Нам было за сорок, но это случалось остро, как в юности. Шёл мелкий дождь, и опять провисало розовое ночное небо, заряжая тщетной горячкой взгляды. Нет, будущее не волновало нас, оно уже сейчас лилось сверху рекой возможных путей развития нас с тобой, и всего, что вокруг.
— Ложь, сон, — твердили мы друг другу, — но так же легко, восхитительно легко не знать правды, и вёртко танцевать, не двигаясь, и робко дотрагиваться, протыкая насквозь.
Меж нами, — нет, не воздух! — а мы, мы, мы, мы, мы — до бесконечности. Двойные атомы теряются. Не знаю, что будет дальше. Грустные неторопливые слова, во рту пересохло. Не надо других слов.
Вдруг что-то взрывается в каждом из нас — непредсказуемое и вероломное. Ох, нет, нет — ведь наше вероломство как раз в этой адской щемящей неподвижности.
Потом когда-нибудь, всё тронется с места, и помчится, и закружится, но не сейчас. Подождём чуть-чуть, оттянем на какой-то срок.
p.s. Не вздумай спекулировать моим письмом, я расстроюсь.
Конец всякой любви начинается с признания:
— Я люблю тебя, — и всё…
— А так ли это? А за что? А взаимно ли? А навсегда ли? А потом? А сейчас? Да ну нафиг! Ну, уж нет! Да пошло…
Или даже не так.
— Я люблю, — и всё…
— А так ли это? — и так далее.
Случайный взгляд, улыбка — начало. Слово “люблю” — конец. А дальше — игра слов:
— Ах, дорогая!
— Что, дрогой?
— Ты прекрасна… сегодня… (Что бы ещё такого сказать? Ах, да!) Я хочу тебя.
— Что, дрогой?
— Ты меня любишь?
— Нет. Что ты.
— А вчера?
— Ты мне никогда не говоришь, что любишь.
— Я не привыкла.
— Я не готов.
А межу взглядом и “люблю” вечность, бессонные ночи, сомнения, грусть. Что-то разрывает изнутри. Это всё осень. Весна. В обуви по лужам, пинать ногами палые листья, как старик говорить с собой. А что беспокоит?
Второй взгляд… А! Это Она! Конечно! Из-за неё… Она прекрасна, она — совершенство. И плевать, что я не достоин совершенства — я достоин любви. И я люблю!!!
— Люблю? Гражданин, что вы себе позволяете? Пройдёмте.
Зина отошла от окна, нашла своё платье, надела его на голое тело, спрятала в сумочку нижнее бельё и, взяв в руки босоножки, незаметно выскользнула за дверь.
После полуночи во дворах, на улице, в подъездах тихо — ни души. Зина шагала прямо по лужам. С мокрых волос стекали струйки дождевой воды. Мокрое от дождя платье прилипало к её телу и, принимая его форму, светилось серебряным светом в свете ртутных ламп. Тёплые капли дождя били по её пластмассовому лицу.
Так Зина дошла до остановки и села в трамвай кольцевого маршрута. Через несколько остановок она заснула, сидя на заднем сидении. Через час её разбудил водитель и сухо попросил покинуть вагон.
Первую трамвайную линию построили в тридцать шестом. Тогда же он закончил семилетку и поступил на трёхмесячные курсы вагоновожатых. И проработал вагоновожатым всю свою жизнь. Под стук вагонных колёс познакомился со своей будущей женой, она была кондуктором. Под треск электрической искры отправился с нею в ЗАГС, тоже на трамвае. Дружными звонками друзья-водители встречали рождения обоих его сыновей. Теми же звонками отмечали его юбилеи. И теми же звонками провожали его на заслуженный отдых.
Каждый вечер, отходя ко сну, он снова и снова слышит полиритмичный стук колёс, скрежет вагонных дверей, треск электричества и трели звонков, сливающиеся в одну вечную симфонию его смерти. Под ту же симфонию каждое утро он просыпается, не зная, и даже не догадываясь, что такие сны даже не снились Einstьrzen Naebanten(у).
Моцарт