При мысли о состязании с разведчиком Хейуорд втайне улыбнулся, хотя и решил настаивать на своем обмане, пока не узнает намерений Магуа. Вскинув ружье, он с величайшим тщанием трижды прицелился и спустил курок. Пуля задела пень в нескольких дюймах от сосуда, и всеобщий возглас одобрения возвестил, что выстрел был сочтен бесспорным доказательством умения пользоваться оружием. Даже Соколиный Глаз кивнул головой, словно хотел сказать, что выстрел оказался лучше, чем он ожидал. Но вместо того, чтобы выразить намерение потягаться с удачливым стрелком, он оперся на ружье и с минуту стоял, погруженный в глубокое раздумье. Однако из этого состояния его вскоре вывел один из молодых воинов, который, тронув пленника за плечо, осведомился на крайне ломаном английском языке:
— Может бледнолицый выстрелить лучше?
— Да, гурон! — воскликнул разведчик, обращаясь к Магуа, и, подняв правой рукой короткое ружье, погрозил им дикарю с такой легкостью, словно это была тростинка..— Да, гурон, я мог бы сейчас прикончить тебя, и никакая земная сила не помешала бы этому! Сокол, парящий над горлицей,— и тот не так уверен в том, что настигнет свою жертву, как я в том, что могу всадить тебе пулю в сердце. А почему бы и не всадить ее? Почему? Да только потому, что мне запрещают это моя белая кожа и страх навлечь беду на головы нежных, ни в чем не повинных созданий! Если ты знаешь, что такое бог, возблагодари его от глубины души — у тебя есть на то причина!
Вспыхнувшее лицо и горящие глаза выпрямившегося во весь рост разведчика вселили тайный трепет во всех, кто слушал его. Делавары ждали, затаив дыхание, но сам Магуа, хотя и не верил в снисхождение со стороны врага, по-прежнему стоял среди окружавшей его толпы так спокойно и недвижимо, словно прирос к месту.
— Стреляй! — повторил молодой делавар, стоявший рядом с разведчиком.
— Куда стрелять, дурень? Куда? — вскричал Соколиный Глаз, вновь потрясая ружьем над головой, но уже не глядя на Магуа.
— Если бледнолицый — тот, за кого выдает себя, пусть попадет ближе к цели,— сказал старый вождь.
Разведчик громко, язвительно расхохотался, изумив Хейуорда этим необычным для Соколиного Глаза смехом, перекинул ружье на вытянутую левую руку, и оно, словно от сотрясения, тут же выстрелило, вдребезги разбив глиняный сосуд и разбросав осколки вокруг пня. Не успело ружье отгрохотать, как разведчик пренебрежительно швырнул его наземь.
В первую секунду этот мастерский выстрел вызвал у собравшихся единодушное восхищение. Затем по толпе пробежал тихий ропот, который, все нарастая, превратился в крики, выражавшие весьма различные чувства. Кое-кто открыто восторгался столь беспримерной меткостью, но подавляющее большинство племени было склонно считать удачу стрелка простой случайностью. Хейуорд не замедлил присоединиться к мнению, благоприятствовавшему его целям.
— Это случайность! — воскликнул он.— Не целясь, нельзя попасть в мишень.
— Случайность? — возбужденно повторил разведчик, решив любой ценой отстаивать подлинность своей личности и потому не обращая внимания на знаки, украдкой подаваемые Хейуордом.— А вон тот лживый гурон тоже считает это случайностью? Дайте ему ружье, поставьте нас лицом к лицу без всякого прикрытия и прочих уловок, и пусть спор решат провидение и наши собственные глаза! Я не делаю этого предложения вам, майор, потому что кожа наша одного цвета и служим мы одному властелину.
— То, что гурон — лжец, совершенно очевидно,— невозмутимо согласился Хейуорд.— Вы же сами слышали, как он утверждал, будто вы и есть Длинный Карабин.
Трудно угадать, какие веские доводы привел бы Соколиный Глаз в упрямых попытках отстоять свое подлинное лицо, если бы снова не вмешался старый делавар.
— Сокол, спустившийся из-под облаков, может опять взлететь, когда захочет,— сказал он.—- Дайте им ружья.
На этот раз разведчик схватился за ружье с откровенной жадностью, и опасения Магуа, зорко наблюдавшего за каждым движением стрелка, окончательно рассеялись.
— А теперь, перед лицом всего племени делаваров, докажем, кто из нас лучший стрелок!— вскричал разведчик, постукивая по дулу пальцем, столько раз спускавшим роковой курок.— Видите тыквенную бутыль, что висит вон там, на дереве, майор? Прострелите ее, если вы стрелок, годный для службы на границе.
Дункан взглянул на указанную ему мишень и приготовился к новому испытанию. Бутыль представляла собой обычный небольшой индейский сосуд и висела на ремне из оленьей кожи на суке невысокой сосны, стоявшей в доброй сотне ярдов от соревнующихся. Самолюбие — чувство настолько странное и сложное, что молодой офицер, прекрасно сознавая, как мало для него значит похвала судей-дикарей, тем не менее настолько поддался желанию отличиться, что начисто забыл о причинах состязания. Как мы уже видели, стрелял он неплохо, а сейчас еще тверже решил не ударить в грязь лицом. Если бы даже от этого выстрела зависела его жизнь, он и тогда не смог бы прицелиться более тщательно и осторожно. Дункан выстрелил, несколько молодых индейцев ринулись к мишени и громкими криками возвестили, что пуля попала в дерево почти рядом с бутылью.
— Недурно для офицера американской королевской армии! — одобрил Соколиный Глаз, залившись своим беззвучным добродушным смехом.— Но если бы мое ружье часто вот так же брало в сторону от цели, немало куниц, чьи шкурки пошли на дамские муфты, разгуливало бы до сих пор по лесу и не один проклятый минг, отправившийся на тот свет, доныне выкидывал бы свои дьявольские фокусы! Надеюсь, у хозяйки бутыли есть в вигваме еще одна, потому что эта больше не удержит воду.
Говоря это, разведчик насыпал пороху на полку и взвел курок. Окончив речь, он выдвинул ногу для упора и медленно поднял ствол. Движения его были спокойными, плавными, размеренными. Оказавшись на нужном уровне, дуло на секунду застыло в воздухе, словно и человек и ружье были высечены из камня. В этот момент полной неподвижности из дула вырвалась струя яркого пламени. Молодые индейцы вторично метнулись к сосне, но их разочарованный вид после недолгих поисков показал, что пули они не нашли.
— Уходи отсюда, волк в шкуре собаки! — с отвращением бросил разведчику старый вождь.— Я буду говорить с Длинным Карабином ингизов.
— Эх, будь у меня в руках ружье, принесшее мне это прозвище, я бы не стал портить бутыль, а просто перебил ремень, чтобы она свалилась с дерева! — произнес Соколиный Глаз, нисколько не смущенный словами делавара.— Дурни, если вы хотите найти пулю настоящего стрелка- из здешних лесов, ищите ее не около мишени, а в ней самой!
Молодые индейцы тотчас же поняли его, потому что на этот раз он говорил по-делаварски, сорвали бутыль с дерева и высоко подняли ее над головой, с восторженными криками указывая на отверстие в дне сосуда, пробитое пулей, которая вошла в горлышко и вышла с другой стороны. Это неожиданное зрелище исторгло у присутствовавших на совете воинов неистовый, оглушительный вопль восхищения. Выстрел, разрешивший спор, утвердил за Соколиным Глазом его опасную репутацию: любопытные, восторженные взгляды, ранее обращенные на Хейуорда, устремились теперь на обветренное лицо разведчика, который немедленно стал главным предметом внимания окружавших его простых, непосредственных натур. Когда внезапное возбуждение поутихло, старый вождь возобновил допрос.
— Зачем ты затыкал мне уши? — обратился он к Дункану.— Разве делавары — глупцы, не умеющие отличить молодую пуму от кошки?
— Они еще поймут, сколь фальшиво пение такой птицы, как гурон,— ответил Дункан, силясь подражать образному языку индейцев.
— Хорошо. Мы узнаем, кто пробует затыкать людям уши. Брат,— добавил вождь, поворачиваясь к Магуа,— делавары слушают.
Теперь, когда от него прямо потребовали изложить свои намерения, гурон встал, вышел на середину круга с решительным, полным достоинства видом и, остановившись перед пленниками, приготовился говорить. Но прежде чем открыть рот, он медленно обвел глазами живое кольцо торжественных лиц, словно подбирая выражения, наиболее понятные его слушателям. На разведчика он взглянул враждебно, но уважительно; на Дункана — с непримиримой ненавистью; Алису же, едва державшуюся на ногах, вообще не удостоил внимания. Но когда взор его упал на непреклонную, величавую и все-таки прекрасную Кору, Магуа долго не мог оторвать от нее глаз, и выражение, появившееся на его лице, трудно было бы определить. Затем, подстегнутый своими мрачными замыслами, он заговорил на языке жителей Канады, который, как он знал, был понятен большинству слушателей.
— Дух, создавший людей, дал им кожу разного цвета,— начал хитрый гурон.— Одни чернее неуклюжего медведя. Этих он создал рабами, повелев им всю жизнь трудиться, как трудятся бобры. Когда дует ветер с юга, вы можете слышать их стоны, более громкие, чем мычанье бизонов; они разносятся вдоль берегов великого соленого озера, по которому большие пироги возят толпы этих людей. Других он наделил лицом, что светлее лесного горностая: этим он приказал быть торговцами, собаками у своих женщин и волками для своих рабов. Он уподобил их природу голубиной: крылья их не знают усталости; плодовиты они так, что детей у них больше, чем листьев на дереве; алчность же их такова, что они готовы проглотить вселенную. Он наградил их языком, лживым, как мяуканье дикой кошки, сердцем зайца, хитростью свиньи — не лисицы! — и руками длиннее ног лося. Язык их затыкает индейцу уши; сердце учит нанимать чужих воинов, чтобы те дрались за них; хитрость подсказывает им, как завладеть богатствами; а руки захватывают землю от берегов соленых вод до островов на великом озере. Они страдают ненасытностью. Великий дух дал им достаточно, но они хотят иметь все. Таковы бледнолицые. Третьих Великий дух создал с кожей ярче и краснее солнца,— продолжал Магуа, выразительно указывая вверх на огненное светило, пробивавшееся сквозь туман на горизонте,— и этих он сотворил по своему подобию. Он дал им землю такой, какой создал ее,-— покрытой лесами и полной дичи. Ветер корчевал для них деревья, солнце и дождь растили плоды, а снег напоминал им, что они должны быть благодарны творцу. Им не нужны были дороги, чтобы путешествовать; они видели сквозь горы! Бобры трудились, а они лежали в тени и любовались работой этих зверей. Ветер освежал их летом, звериные шкуры согревали зимой. Если они и сражались между собой, то лишь затем, чтобы доказать, что они — мужчины. Они были храбры, они были справедливы, они были счастливы.
Здесь оратор остановился и еще раз обвел собрание взглядом, проверяя, завоевал ли он симпатии слушателей своим рассказом. Все взоры были прикованы к нему, головы высоко подняты, ноздри раздувались, словно каждый присутствующий чувствовал себя способным и готовым даже в одиночку отомстить за причиненное его расе зло.
— Правда, Великий дух дал своим краснокожим детям разные языки,— продолжал Магуа тихим, ровным, печальным голосом,— но сделал так для того, чтобы понимать их могли все животные. Одних он поселил в снегах вместе с их двоюродным братом медведем. Других— в стране заходящего солнца на пути к угодьям счастливой охоты. Третьих — на землях у пресных вод, но самому великому, самому любимому своему народу отдал песчаные отмели соленого озера. Известно ли моим братьям имя этого избранного народа?
— Это были ленапе! — одновременно вскрикнуло голосов двадцать.
— Это были лениленапе,— подтвердил Магуа, притворно склоняя голову перед их былым величием.— Это были племена ленапе! Солнце вставало из соленой воды и закатывалось в пресную, никогда не скрываясь от их глаз. Но зачем мне, лесному гурону, пересказывать мудрому народу его предания? Зачем напоминать о нанесенных ему обидах, о былом величии, подвигах, славе, несчастьях, потерях, поражениях и беде? Разве нет среди них человека, который видел это сам и знает, что это правда? Я сказал. Язык мой умолк, но уши открыты.
Когда голос говорившего внезапно стих, все лица и глаза в едином порыве устремились к почтенному Таменунду. С той минуты, как он занял свое место, уста патриарха еще ни разу не дрогнули, и он не подавал никаких признаков жизни. Согнувшись от слабости и, по-видимому, не сознавая, где находится, он безмолвно сидел все время, пока проверялось удивительное искусство Соколиного Глаза. Однако при звуках хорошо поставленного размеренного голоса Магуа он проявил некоторые признаки внимания и даже раза два поднял голову, словно прислушиваясь. Когда же хитрый гурон назвал имя его племени, веки старца приподнялись, и он посмотрел на толпу пустым, ничего не выражающим взглядом призрака.
Затем он сделал попытку подняться и, поддержанный спутниками, встал на ноги, приняв исполненную достоинства повелительную позу, хотя его и шатало от слабости.
— Кто вспомнил здесь о детях ленапе? — спросил он низким, гортанным голосом, который благодаря царившей в толпе гробовой тишине казался поразительно громким.— Кто говорит о делах прошлого? Разве яйцо не становится личинкой, чтобы та стала мухой и погибла? Зачем напоминать делаварам о том хорошем, что позади? Не лучше ли возблагодарить Маниту за то, что у них осталось?
— Это был вейандот и друг Таменунда,— ответил Магуа, подходя ближе к возвышению, на котором стоял старик.
— Друг? — повторил мудрец, мрачно нахмурившись, что сразу придало его лицу суровость, делавшую его таким грозным в более молодые года.— Разве землей правят минги? Что привело сюда гурона?
— Жажда справедливости. Его пленники здесь, у его братьев, и он пришел за тем, что принадлежит ему.
Таменунд повернул голову к одному из своих спутников и выслушал его краткие объяснения. Затем взглянул на просителя, некоторое время с глубоким вниманием рассматривал его, а затем тихо и сдержанно ответил:
— Справедливость — закон великого Маниту. Накормите чужестранца, дети мои. А потом, гурон, бери то, что тебе принадлежит, и уходи.
Объявив это торжественное решение, патриарх снова сел и закрыл глаза, словно ему доставляло больше радости созерцать образы прошлого, воскресавшие в его неисчерпаемой памяти, чем видеть людей реального мира. Среди делаваров не нашлось ни одного человека, достаточно смелого, чтобы возроптать на приговор старца, а уж тем более открыто оспорить его. Едва он кончил говорить, как полдюжины молодых воинов, набросившись сзади на Хейуорда и разведчика, так быстро и ловко скрутили их ремнями, что белые не успели опомниться, как уже оказались крепко связаны. Дункан был слишком поглощен заботами о почти потерявшей сознание Алисе, чтобы заметить их намерения, прежде чем они были выполнены; разведчик же, считавший даже враждебную англичанам часть делаваров существами более высокого порядка, нежели остальные индейцы, подчинился без сопротивления. Возможно, однако, что Соколиный Глаз и не проявил бы такой покорности, если бы хорошо понимал язык, на котором шел разговор, предшествовавший этому событию.
Магуа окинул собрание торжествующим взглядом и лишь потом приступил к дальнейшему осуществлению своих замыслов. Убедившись, что пленники-мужчины не в силах оказать сопротивление, он посмотрел на ту, кого ценил больше всех. Кора встретила его взгляд так спокойно и твердо, что решимость дикаря поколебалась. Но тут, припомнив прежнюю свою удачную уловку, он принял Алису из рук воина-делавара, сделал Хейуорду знак следовать за ним и двинулся в расступившуюся толпу. Однако против его ожиданий Кора не подчинилась, а бросилась к ногам патриарха и громко воскликнула:
— Справедливый и почтенный делавар, мы просим защиты у твоей мудрости и могущества! Не верь речам этого коварного безжалостного чудовища! Он отравляет твой слух ложью, чтобы утолить жажду мести. Ты, проживший так долго и видавший, сколько зла творится на земле, не можешь не помочь несчастным.
Глаза старца медленно раскрылись, и он опять посмотрел на толпу. Когда звучный голос просительницы достиг его слуха, он медленно перевел глаза на девушку, и взор его остался прикованным к ней. Кора стояла перед ним на коленях, прижав руки к груди и напоминая собой прекрасную живую статую, олицетворяющую всю прелесть женственности; глаза ее с благоговением смотрели на увядшие, но величавые черты старца. Мало-помалу выражение лица Таменунда изменилось: в отсутствующем взгляде вспыхнуло восхищение, в глазах засверкал тот ум, который сто лет назад позволял вождю заражать своим юношеским пылом многочисленные отряды делаваров. Поднявшись без посторонней помощи и, видимо, без всякого усилия, он спросил голосом, чья твердость поразила слушателей:
— Кто ты?
— Женщина, принадлежащая к ненавистному тебе племени ингизов, но никогда не причинившая вреда ни тебе, ни твоему народу, которому не может повредить, если бы даже хотела. Она просит твоего заступничества.
— Скажите, дети мои,— хрипло продолжал патриарх, обращаясь к окружающим, но по-прежнему не отрывая взгляд от коленопреклоненной Коры,— где разбили сейчас свой лагерь делавары?
— В ирокезских горах, вблизи прозрачных вод Хорикэна.
— Много раз приходило и уходило знойное лето с тех пор, как я в последний раз пил воду из своей реки,— продолжал мудрец.— Дети Микуона —самые справедливые люди среди белых, но жажда одолела их, и они забрали эту реку себе. Неужели они и здесь преследуют нас?
— Мы никого не преследуем и ничего не домогаемся,— пылко возразила Кора.— Нас силой взяли в плен, привели к вам, и мы просим лишь отпустить нас с миром к нашим родным. Разве ты не Таменунд, отец, судья, я чуть не сказала — пророк своего народа?
— Да, я — Таменунд, проживший много-много дней.
— Лет семь тому назад один из твоих воинов оказался в руках белого вождя на границе этой провинции. Он сказал, что принадлежит к племени доброго и справедливого Таменунда. «Иди,— ответил белый вождь.— Я возвращаю тебе свободу ради твоих родных». Помнишь ты имя этого английского военачальника?
— Я помню, что, когда был еще веселым мальчишкой,— отозвался патриарх с той глубокой сосредоточенностью, какая отличает старческие воспоминания,— я стоял на песчаном берегу и увидел большую пирогу с крыльями белее, чем у лебедя, и шире, чем у многих орлов сразу. Она приплыла оттуда, где восходит солнце...
— Нет, нет, я говорю не о таких далеких временах, а о милости, оказанной одним из моих родственников твоему. Это не могут не помнить даже самые молодые твои воины.
— Быть может, это было в дни, когда ингизы дрались с голландцами за охотничьи угодья делаваров? Тогда Таменунд был вождем и первым сменил лук на мечущее молнии оружие бледнолицых...
— Нет, и не тогда, а гораздо позже,— вновь перебила его Кора.— Я говорю о недавних, можно сказать, о вчерашних делах. Ты, конечно, не мог это забыть.
— Только вчера дети ленапе были владыками мира,— возразил старец глухим голосом, в котором зазвучали трогательные патетические ноты.— Рыбы соленого озера, птицы, звери и лесные менгуэ чтили их как своих сагаморов.
Кора безнадежно опустила голову и с минуту боролась с охватившим ее отчаянием. Но затем, подняв прелестное лицо и лучистые глаза, она опять заговорила тоном едва ли менее проникновенным, чем неземной голос самого патриарха:
— Скажи, Таменунд, ты — отец?
Старец с высоты холмика посмотрел на нее со снисходительной улыбкой на исхудалом лице и, медленно обведя глазами присутствующих, ответил:
— Да, я отец своего народа.
— Я ничего не прошу для себя,— продолжала Кора, судорожно прижав руки к сердцу и склонив голову, так что ее пылающие щеки почти исчезли под волной шелковистых смоляных кудрей, в беспорядке рассыпавшихся по плечам.— Ты и твой народ прокляли моих предков, проклятье это легло на их дитя, и я готова нести кару за их грехи. Но рядом со мной стоит девушка, до сих пор не испытавшая тяжесть гнева небесного. Она — дочь престарелого, убитого горем человека, чьи дни близятся к концу. Многие, очень многие любят ее и считают своей отрадой. Она слишком добра, слишком хороша, чтобы стать жертвой этого негодяя.
— Я знаю, что бледнолицые — племя алчное и гордое. Я знаю, что они не только стремятся завладеть всей землей, но и считают, что самый недостойный человек одного с ними цвета выше краснокожих сахемов. Собаки и вороны их племени — и те поднимут лай и карканье,—строго продолжал престарелый вождь, не замечая, как слова его ранят слушательницу, которая от стыда склонила голову чуть не до земли,— прежде чем согласятся взять в свой вигвам женщину, чья кожа не белей снега. Но пусть они не слишком громко бахвалятся перед лицом Маниту. Они пришли в эту страну со стороны восхода, но еще могут уйти туда, где солнце закатывается! Я не раз видел, как саранча поедала листву, но время цветенья вновь наступало для деревьев.
— Да, это так,— подтвердила Кора с глубоким вздохом, словно выходя из оцепенения. Потом подняла голову, откинула назад густые пряди волос и с пылающим взглядом, так не вязавшимся с ее смертельной бледностью, добавила; — Но почему, почему не выслушать нас? Здесь есть еще один пленник, которого не привели к тебе, хотя он из твоего собственного племени. Выслушай его, прежде чем позволить гурону с торжеством удалиться отсюда.
Заметив, что Таменунд недоуменно оглядывается, один из его спутников пояснил:
— Это змея, краснокожий наемник ингизов. Мы не привели его, потому что будем пытать.
— Пусть придет,— ответил мудрец.
С этими словами Таменунд опустился на свое место и, пока молодые воины исполняли его приказ, стояла такая тишина, что в соседнем лесу можно было явственно различить шелест листьев, колеблемых легким утренним ветерком.
ГЛАВА XXX
Откажется — плюю на ваш закон!
Венеции декреты не надежны.
Я жду суда. Ответьте — будет он.
Шекспир. «Венецианский купец» [64]
В течение нескольких минут ни один звук не нарушал тревожного молчания. Затем толпа колыхнулась, расступилась и вновь сомкнулась живым кольцом вокруг Ункаса. Прежде все глаза, жадно всматривались в лицо мудреца, надеясь прочесть на нем решение Таменунда; теперь они с тайным восхищением устремились на высокого, стройного, безупречно сложенного юношу. Однако ни присутствие всеми чтимого патриарха, ни исключительное внимание, предметом которого оказался пленник, не лишили молодого могиканина спокойствия и самообладания. Он обвел твердыми проницательными глазами собравшихся делаваров, встречая враждебные взоры вождей с такой же невозмутимостью, как любопытные взгляды насторожившихся детей. Но когда глаза его, зорко и надменно обежав весь круг, остановились на Таменунде, он уже не отрывал их от старца, словно все остальное перестало существовать. Затем Ункас легким, бесшумным шагом приблизился к возвышению и остановился перед мудрецом. Он ждал, не спуская глаз с патриарха, не замечавшего его, пока один из вождей не возвестил старцу о приходе могиканина.
— На каком языке обращается пленник к Маниту? — спросил Таменунд, не раскрывая глаз.
— На языке делаваров, как и его отцы,— ответил Ункае.
При этом неожиданном заявлении по толпе пробежал негромкий, но сердитый ропот, который можно было сравнить с рычанием льва в минуту, когда гнев его лишь просыпается, предвещая близкий взрыв всесокрушающей ярости. Впечатление, произведенное этими словами на старца, было не менее сильным, но выразилось иначе. Он заслонил глаза рукой, словно ограждая себя от постыдного зрелища, и низким, гортанным голосом повторил только что услышанное имя:
— Делавар!.. Я дожил до того, что видел, как племена ленапе были прогнаны от родных костров совета и рассеяны по ирокезским горам, как стадо оленей! Я видел, как топоры чужеземцев вырубают в долинах деревья, которые пощадил даже вихрь небесный! Я видел, как звери, бегающие по горам, и птицы, парящие в воздухе, мирно живут в вигвамах людей, но никогда не встречал делавара, настолько низкого, чтобы тайком, подобно ядовитой змее, вползать в становище своего народа.
— Фальшиво поющие птицы раскрыли свой клюв, и Таменунд внял им,— мягким, мелодичным голосом возразил Ункас.
Мудрец вздрогнул и склонил голову набок, словно силясь поймать звуки замирающего мотива.
— Не снится ли Таменунду сон? — воскликнул старец.— Чей голос долетел до его слуха? Не ушли ли зимы вспять? Быть может, к детям ленапе вновь возвратилось лето?
Бессвязные слова, сорвавшиеся с уст делаварского пророка, были встречены почтительным, торжественным молчанием. Племя с готовностью вообразило, будто эта непонятная речь — одна из таинственных бесед, которые старец нередко вел с Великим духом, и теперь с благоговейным трепетом ожидало откровений. Однако после долгой терпеливой паузы один из старых спутников патриарха, сообразив, что тот забыл, для чего они здесь собрались, отважился напомнить ему о пленнике.
— Лживый делавар дрожит в ожидании слов Таменунда,— сказал старик.— Он — собака, которая радостно воет, когда ингизы указывают ей след.
— А вы — собаки, радостно виляющие хвостом, когда француз кидает вам объедки затравленного им оленя,— отпарировал Ункас, сурово оглядывая окружающих.
При этом язвительном, хотя, вероятно, заслуженном ответе в воздухе сверкнуло десятка два ножей, и столько же воинов разом вскочили на ноги, но один из вождей жестом подавил эту вспышку негодования и восстановил видимость спокойствия. Задача эта оказалась бы, пожалуй, и не столь легкой, не сделай Таменунд знак, что опять хочет говорить.
— Делавар,— начал он,— ты недостоин носить это имя. Много зим мой народ не видел яркого солнца, а воин, покидающий свое племя, когда над ним нависают тучи,— вдвойне предатель. Закон Маниту справедлив. Так должно быть, пока текут реки и стоят горы, пока деревья отцветают и вновь цветут. Так должно быть!.. Этот человек — ваш, дети мои! Поступите с ним по закону.
Никто не шелохнулся, не вздохнул глубже или громче обычного, пока с уст Таменунда не слетело последнее слово приговора. Затем раздался яростный вопль, такой оглушительный, словно этот свирепый предвестник кровавых намерений исходил из уст всего племени. Под дикие крики один из вождей пронзительным голосом объявил, что пленник осуждается на страшную пытку огнем. Круг распался, и восторженные восклицания слились с шумом и суматохой начавшихся приготовлений. Хейуорд отчаянно вырывался из рук державших его индейцев, разведчик с нескрываемой тревогой оглядывался вокруг, а Кора вновь бросилась к ногам патриарха с мольбой о пощаде.
На протяжении всех этих страшных минут только Ункас сохранял несокрушимое спокойствие. Он смотрел на приготовления твердым взглядом, а когда мучители подошли и набросились на него, встретил их с непоколебимой стойкостью. Один из них, более свирепый и злобный, чем его товарищи, схватил Ункаса за ворот охотничьей рубахи и одним движением сорвал ее с тела. Затем он с исступленным радостным воплем подскочил к своей не оказавшей никакого сопротивления жертве, чтобы вести ее на костер. Но в тот момент, когда в дикаре, казалось, начисто угасли человеческие чувства, он остановился так внезапно, словно за Ункаса вступилась какая-то сверхъестественная сила. Глаза делавара вылезли из орбит, рот раскрылся, и весь он как бы окаменел от изумления. Он поднял руку и медленным, размеренным жестом указал пальцем на грудь пленника. Остальные в не меньшем удивлении сгрудились вокруг него, и все глаза, по его примеру, уставились на украшавшее грудь Ункаса изображение маленькой черепахи, отчетливо вытатуированное ярко-синей краской.
Секунду Ункас, спокойно улыбаясь, наслаждался своим торжеством. Затем, отстранив толпу величественным и надменным жестом, он с царственным видом вышел вперед и возвысил голос, перекрывший восхищенный ропот зрителей.
— Люди лениленапе! — сказал он.— Мой род — опора вселенной! Ваше слабое племя стоит на моем панцире! Разве огонь, разведенный делаварами, может сжечь сына моих отцов? — добавил он, гордо указывая на простой герб у себя на груди.— Кровь, берущая начало из такого источника, погасила бы ваш костер. Мой род — праотец всех племен!
— Кто ты? — спросил Таменунд, которого подняли на ноги не столько слова пленника, сколько звук его голоса.
— Ункас, сын Чингачгука,— ответил пленник, скромно отворачиваясь от толпы и склоняя голову в знак уважения к возрасту и положению старца.— Сын Унамис, Великой Черепахи.
— Близится последний час Таменунда! — воскликнул пророк.— Ночь кончилась, наступает день! Благодарю Маниту за то, что появился человек, который сядет на мое место у костра совета. Ункас, внук Ункаса, отыскался! Дай же глазам умирающего орла взглянуть на восходящее солнце!
Юноша легко, но горделиво взбежал на возвышение, откуда мог быть виден всей изумленной и взволнованной толпе. Таменунд долго держал его на расстоянии вытянутой руки, вглядываясь в каждую точеную черту его прекрасного лица ненасытным взором человека, вспоминающего дни былого счастья.
— Не стал ли Таменунд юношей? — вскричал наконец восхищенный старец. — Неужели я видел во сне так много зим? Видел мой народ, рассеянный, как гонимый ветром песок, видел ингизов, более многочисленных, чем листья на деревьях? Ныне стрела Таменунда не спугнет молодую лань; рука его иссохла, как ветвь мертвого дуба; улитка перегонит его в беге. И все-таки передо мной Ункас, такой же, с каким я когда-то ходил на бой с бледнолицыми! Ункас — пума своего племени, старший сын ленапе, мудрейший сагамор могикан! Скажите, о делавары, неужели Таменунд проспал сто лет?
Глубокое, ничем не возмутимое молчание, последовавшее за этими словами, достаточно убедительно показало, с каким безмерным почтением народ воспринял речь патриарха. Никто не отважился ответить, но все, затаив дыхание, ждали, что еще может произойти. Один Ункас, глядя Таменунду в лицо с почтением и нежностью любимого сына, осмелился взять слово в силу своего высокого и признанного теперь сана.