Эдди и в самом деле чувствовал себя великолепно - если оставить без внимания предательский запах, поднимавшийся от его тела и одежды (молодой человек получил возможность ополоснуться - и ополоснулся, простирнуть одежду - и простирнул, но без мыла ни одно, ни другое нельзя было сделать как следует). Волосы юноши (когда в его жизнь ступил Роланд, они были короткими - "так лучше проходить таможню, голуба"... ну и классной же хохмой это обернулось!) пока еще сохраняли сносную длину. Каждое утро он брился острым лезвием ножа Роланда, поначалу робко, но все более смело. Когда Генри отправлялся во Вьетнам, Эдди был слишком юн, чтобы бритье составляло часть его жизни, - впрочем, тогда оно и Генри обременяло не Бог весть как; бороду брат так и не отрастил, но иногда проходило дня три-четыре, прежде чем ворчанье ма заставляло его "скосить жнивье". Однако вернувшись, Генри оказался просто помешанным на бритье (так же ревностно он относился к нескольким другим вещам: припудриванью ног присыпкой после душа, чистке зубов по три-четыре раза на дню с последующим полосканием рта, к непременному аккуратному складыванью одежды). Таким же фанатиком он сделал и Эдди. Щетина выкашивалась каждое утро и каждый вечер, и теперь эта привычка глубоко сидела в Дийне-младшем вместе со всем прочим, чему он научился у Генри. Включая, разумеется, и то, для чего требовалась игла.
- Чересчур чистенький? - усмехаясь, спросил молодой человек.
- Чересчур беленький, - коротко ответила она, после чего на мгновение умолкла, сурово глядя на море. Эдди тоже молчал. Если и можно было как-нибудь остроумно возразить, он не знал, как.
- Простите, - сказала Одетта. - Это было очень зло, очень несправедливо и очень на меня непохоже.
- Да ладно.
- Нет. Это все равно, как если бы белый сказал человеку с очень светлой кожей что-нибудь вроде "Матерь божья, никогда б не догадался, что ты черномазый".
- Вам нравится думать, что вы более справедливы, - сказал Эдди.
- Я бы сказала, то, что нам нравится думать о себе, и то, каковы мы на самом деле, редко совпадает. Впрочем, согласна - мне нравится думать о себе, как о более справедливом и беспристрастном человеке. Поэтому пожалуйста примите мои извинения, Эдди.
- С одним условием.
- С каким? - она опять едва заметно улыбалась. Хорошо. Эдди нравилось, когда удавалось заставить ее улыбнуться.
- Дайте этому побольше шансов. Такое вот условие.
- Дать побольше шансов чему? - В голосе Одетты звучало легкое изумление. Возможно, от подобной нотки в голосе у кого-нибудь другого, Эдди почувствовал бы, что получил по макушке и ощетинился бы, но с Одеттой дело обстояло иначе. В ее устах это не звучало обидно. От нее, думал Эдди, не страшно услышать что угодно.
- Есть и третий вариант. Все это происходит на самом деле. То есть... - Эдди откашлялся. - Я не слишком силен во всякой философской дряни, или в этой... ну, знаете... метаморфозике или как там эта чертовня называется... - Вы имеете в виду метафизику?
- Может быть. Не знаю. Наверное. Зато я знаю: нельзя зацикливаться на том, что не веришь собственным чувствам. Да что там, если ваше соображение, будто все это сон, верно...
- Я не говорила сон...
- Что бы вы ни говорили, сводится все к одному, правда? К ложной реальности.
Если секундой раньше в голосе Одетты и звучала еле различимая снисходительность, теперь она исчезла.
- Возможно, Эдди, философия с метафизикой - не ваша епархия, но в школе, должно быть, вы были страшным спорщиком.
- Отродясь не состоял в дискуссионном клубе. Это для голубых, страхолюдин да ботанов. Вроде шахматного кружка. Как понять - епархия? С чем это едят?
- Ничего особенного. То, в чем хорошо разбираешься. Лучше вы мне объясните. Что такое голубые?
Эдди некоторое время смотрел на нее, потом пожал плечами.
- Гомики. Петухи. Неважно. Обмениваться словечками можно до вечера -толку-то что? Я другое пытаюсь сказать: если все это сон, он может быть моим, а не вашим. Может, вы - плод моего воображения.
Улыбка Одетты дрогнула.
- Вы... вас не били по голове.
- Вас тоже никто не бил.
Теперь улыбка Одетты окончательно исчезла. Она довольно резко поправила:
- Никто, кого бы я запомнила.
- То же самое со мной! - сказал он. - Вы сказали, в Оксфорде народ грубый. Что ж, ребята с таможни тоже не то чтоб лучились радостью, когда не нашли марафет, который искали. Может, один из них засветил мне по башке рукояткой своей дуры, и лежу я сейчас в камере, в Бельвю, и вижу во сне вас с Роландом, покамест они пишут рапорты - объясняют, как во время допроса я повел себя агрессивно и пришлось меня утихомирить.
- Это не одно и то же.
- Почему? Потому, что вы - вся из себя интеллигентная чернокожая дама-общественница, а я - просто ширяла с нью-йоркской окраины? - Все это Эдди высказал с усмешкой, намереваясь добродушно высмеять Одетту, но та вспылила:
- Мне бы хотелось, чтобы вы прекратили называть меня черной!
Эдди вздохнул.
- Ладно, но к этому все равно привыкнут.
- Как ни крути, а вам следовало посещать дискуссионный клуб.
- Блядь, - сказал Эдди, и Одетта так повела глазами, что он опять невольно осознал: разница между ними не только в цвете кожи, она гораздо значительнее - они обращались друг к другу каждый со своего отдельного острова, океаном между которыми было время. Ну да ладно. Слово привлекло ее внимание. - Я не хочу с вами спорить. Я хочу, чтобы вы очнулись и осознали, что не спите, вот и все.
- Я могла бы действовать согласно диктату вашего третьего варианта -по крайней мере, временно, до тех пор, пока продолжает существовать такое... такое положение вещей... если бы не одно "но": между тем, что произошло с вами, и тем, что случилось со мной, существует коренное отличие. Такое существенное, такое большое, что вы его не видите.
- Ну так покажите его мне.
- В вашем сознании нет разрывов. В моем - есть, и очень большой.
- Не понимаю.
- Я хочу сказать, что вы можете отчитаться за каждый прожитый миг, -сказала Одетта. - Ваш рассказ последовательно переходит от момента к моменту: самолет, внезапное вторжение этого... этого... его...
Она с явной неприязнью мотнула головой в сторону холмов.
- Припрятыванье наркотика, полицейские, взявшие вас под стражу, все прочее. История фантастичная, но в ней нет недостающих звеньев. Что касается меня, я вернулась из Оксфорда. Эндрю, мой шофер, встретил меня и отвез домой. Я приняла ванну и хотела выспаться: начиналась страшная мигрень, а единственное средство от действительно сильных мигреней - это сон. Но до полуночи оставалось совсем немного, и я подумала, что сначала посмотрю новости. Некоторых из нас отпустили, но, когда мы уезжали, большинство оставалось в кутузке. Мне хотелось выяснить, не пересмотрены ли их дела. Я вытерлась, надела халат и пошла в гостиную. Включила телевизор, программу новостей. Диктор принялся рассказывать о речи, которую только что произнес Хрущев по поводу американских советников во Вьетнаме. Он сказал: "Мы получили кинорепортаж из..." и исчез, и оказалось, что я качу по этому берегу. Вы говорите, будто видели меня сквозь этакую волшебную дверь, которая сейчас исчезла, - видели в Мэйси, где я воровала грошовые побрякушки. Уже достаточно абсурдно, но, даже будь это так, я сумела бы найти для кражи что-нибудь получше фальшивых драгоценностей. Я не ношу бижутерию.
- Лучше посмотрите еще разок на свои руки, Одетта, - спокойно сказал Эдди.
Она очень долго переводила взгляд с украшавшего ее левый мизинец "бриллианта" (слишком большого и вульгарного для того, чтобы быть настоящим) на крупный (слишком крупный и вульгарный для того, чтобы быть не настоящим) опал, красовавшийся на среднем пальце правой руки.
- Все это мне мерещится, - твердо повторила она.
- У вас что, пластинку заело? - В голосе Эдди впервые прозвучала неподдельная злость. - Каждый раз, как кто-то проткнет в вашей аккуратной историйке дырку, вы просто возвращаетесь к своему говенному "все это мне мерещится". Нужно поумнеть, 'Детта.
- Не называйте меня так! Терпеть этого не могу! - выкрикнула она так визгливо, что Эдди отшатнулся.
- Простите. Боже правый, я не знал!
- Я переместилась из ночи в день, из гостиной - на безлюдное взморье, я не в неглиже, я одета. И настоящая причина этого в том, что какой-то толстопузый, безмозглый полисмен-южанин ударил меня дубинкой по голове, вот и все!
- Но ваши воспоминания не обрываются на Оксфорде, - негромко заметил Эдди.
- Ч-что? - Неуверенность вернулась. Или, быть может, Одетта все понимала, но не желала понимать. Как с кольцами.
- Если вас огрели по голове в Оксфорде, почему ваши воспоминания на этом не обрываются?
- Логики в таких вещах обычно бывает немного. - Она снова потирала виски. - А теперь, Эдди, если вы не возражаете, я охотно закончила бы разговор. У меня опять начинается мигрень. И довольно сильная.
- По-моему, есть здесь логика или нет, все зависит от того, чему вы хотите верить. Я видел вас в Мэйси, Одетта. Я видел, что вы крали. Вы говорите, что не делаете таких вещей - но ведь вы сказали и другое: "я не ношу бижутерию". Сказали, хотя за время нашего разговора несколько раз посмотрели себе на руки. Кольца были там - но вы словно бы не могли их видеть, пока я не обратил на них ваше внимание, не заставил увидеть.
- Я не хочу говорить об этом! - крикнула она. - У меня болит голова! - Ладно. Но вы знаете, где упустили последовательность событий, и было это не в Оксфорде.
- Оставьте меня, - без выражения сказала Одетта.
Эдди увидел стрелка, который тяжело тащился обратно с двумя полными бурдюками - один был обвязан вокруг талии, другой взвален на плечи. Вид у Роланда был очень усталый.
- Хотел бы я вам помочь, - проговорил Эдди, - но для этого, наверное, я должен быть настоящим.
Он постоял возле нее, но Одетта сидела, опустив голову, и безостановочно массировала виски кончиками пальцев.
Эдди пошел навстречу Роланду.
- Сядь, - Эдди забрал бурдюки. - Видуха у тебя - краше в гроб кладут. - Так и есть. Я опять занемог.
Эдди посмотрел на пылающие щеки стрелка, на его потрескавшиеся губы, и кивнул.
- Я надеялся, что обойдется, но я не так уж удивлен, старик. Вдарить по микробам ты вдарил, но на цикл не хватило. У Балазара было слишком мало кефлекса.
- Я тебя не понимаю.
- Если не принимать пенициллиновый препарат достаточно долго, инфекция не дохнет. Ты просто загоняешь ее в подполье. Проходит несколько дней, и она возвращается. Нам понадобится еще кефлекс; впрочем, здесь по крайней мере есть дверь, через которую можно за ним сходить. В нужный момент от тебя потребуется только одно: не психовать. - Но при этом Эдди печально размышлял о том, что у Одетты нет ног, а переходы, которые приходится совершать в поисках воды, становятся все более долгими. Интересно, задумался он, мог ли Роланд выбрать более неподходящий момент, чтобы заболеть снова? Такую возможность Эдди допускал; он просто не понимал, как.
- Мне нужно рассказать тебе кое-что про Одетту.
- Ее зовут Одеттой?
- Угу.
- Чудесное имя, - сказал стрелок.
- Ага. Я тоже так подумал. А вот то, как она воспринимает это место, не так уж чудесно. Ей кажется, будто она не здесь.
- Знаю. И я ей не слишком нравлюсь, верно?
"Нет, - подумал Эдди, - но это не мешает ей считать тебя паскудной галлюцинацией". - Вслух он этого не сказал, только кивнул.
- Причины тут почти одни и те же, - продолжал стрелок. - Видишь ли, это не та женщина, которую я перенес сюда. Вовсе не та.
Эдди уставился на него и вдруг кивнул, объятый сильным волнением. Смазанный промельк в зеркале... то оскаленное лицо... Роланд прав. Господи Иисусе, конечно, он прав! Это была вовсе не Одетта!
Потом Эдди вспомнил руки, небрежно трогавшие шрамы, а до этого так же небрежно взявшиеся набивать большую дамскую сумочку блестящим хламом... почти как если бы женщине хотелось попасться.
Руки в кольцах.
В этих самых кольцах.
"Но это необязательно означает, что и руки были эти самые", - подумал он в исступлении, однако эта мысль задержалась всего на миг. Во время спора с Одеттой Эдди успел внимательно рассмотреть ее руки. Это были те самые руки - нежные, с длинными пальцами.
- Нет, - продолжал стрелок. - Не та. - Голубые глаза внимательно изучали Эдди.
- Ее руки...
- Послушай, - сказал стрелок, - послушай внимательно. Быть может, от этого зависят наши жизни - моя, поскольку мной вновь овладевает недуг, и твоя, поскольку ты влюбился в эту женщину.
Эдди ничего не сказал.
- Она - это две женщины в одном теле. Она была одной из них, когда я вошел в нее, и другой, когда я вернулся сюда.
Теперь Эдди ничего не мог сказать.
- Было и что-то еще. Что-то странное. Но то ли я не понял, что это, то ли понял, но оно ускользнуло от меня. Мне это показалось важным.
Взгляд Роланда скользнул мимо Эдди к инвалидному креслу. Оно, точно выброшенное на мель суденышко, одиноко стояло на морском берегу, там, где обрывался его короткий след, тянувшийся из ниоткуда. Потом стрелок опять посмотрел на Эдди.
- Я очень мало понимаю, что это или как такое может быть, но ты должен быть начеку. Понимаешь?
- Да. - Эдди показалось, что ему почти нечем дышать. Он понимал (по крайней мере, в доступном заядлому кинозрителю объеме), о какого рода вещах говорит стрелок, но на объяснения ему не хватало воздуха. Пока не хватало. Словно Роланд пнул его так, что дух вон.
- Хорошо. Потому что женщина, в которую я вошел по другую сторону двери, была так же страшна, как омарообразные твари, что выползают по ночам.
Глава 4
ДЕТТА НА ДРУГОЙ СТОРОНЕ
"Ты должен быть начеку", - сказал стрелок, и Эдди согласился, но стрелок знал, что Эдди не понимает, о чем речь; дальняя, невредимая половина сознания Эдди, в которой бывает заложено или не заложено выживание, не получила сигнала.
Стрелок понимал это.
На счастье Эдди, он это понимал.
Среди ночи Детта Уокер резко открыла глаза. Они были полны звездного света и ясного ума.
Она вспомнила все: как дралась с ними, как они привязали ее к креслу, как дразнили и обзывали: сука черномазая, сука черномазая.
Она вспомнила, как из волн полезли чудища, и тот мужик, что постарше, убил одного из них. Парень помоложе развел костер и занялся готовкой, а потом с ухмылочкой протянул ей нанизанное на палочку дымящееся мясо морского урода. Она вспомнила, что плюнула в белое рыло этого сопляка, и ухмылочка превратилась в злобную, сердитую гримасу. Беложопый саданул ее снизу в челюсть и сказал: "Ну, ничего, еще передумаешь, стерва ты черная. Погоди, вот увидишь". Потом они с Настоящим Гадом расхохотались. Настоящий Гад показал ей кусок говядины, насадил на вертел и принялся не спеша печь над костром, пылавшим на чужом, враждебном берегу, куда ее завезли.
От медленно подрумянивающейся говядины шел чрезвычайно соблазнительный запах, но она не подавала виду. Даже когда молодой замахал у нее перед лицом ломтем мяса, выпевая ну, кусни, сука черномазая, давай-давай, кусни, Детта сдержалась и сидела, как каменная.
Потом она забылась сном, и вот сейчас проснулась. Веревки, которыми ее связали, исчезли. Она больше не сидела в кресле - она лежала на одном одеяле, укрытая другим; лежала намного выше линии прилива, у которой все еще бродили, о чем-то спрашивая и порой выхватывая из воздуха невезучую чайку, омарообразные твари.
Она посмотрела влево и ничего не увидела.
Она посмотрела вправо и увидела двоих спящих, закутанных в массу одеял. Ближе лежал тот, что помоложе. А Настоящий Гад снял портупеи и положил рядом с собой.
Револьверы еще были в кобурах.
"Ты крупно ошибся, козел", - подумала Детта и перекатилась на правый бок. Зернистый хруст и скрип песка под ее телом не были слышны в хоре ветра, волн, вопрошающих созданий. Блестя глазами, она медленно поползла по песку (сама - точно один из чудовищных омаров).
Добравшись до портупей, Детта вытащила револьвер.
Он был очень тяжелым, рукоятка в ее ладони - гладкой, какой-то самостоятельно смертоносной. Тяжесть не вызвала беспокойства: руки у Детты Уокер были сильные.
Она проползла чуть дальше.
Молодой парень дрых - храпящий камень, ничего больше, - но Настоящий Гад тихонько зашевелился во сне, и Детта, с вытатуированным на лице злобным оскалом, замерла без движения. Он опять затих, и она расслабилась. "Этот-то хитрожопый, гнида. Ой, гляди, Детта. Убедись, чтоб наверняка".
Она отыскала потертую защелку барабана, попыталась протолкнуть вперед, ничего не добилась и потянула ее на себя. Барабан открылся. "Заряжен! Заряжен, паскуда! Сперва уделаешь молодого идиота. Тут Настоящий Гад проснется, а ты рот до ушей ("улыбнись, ягодка, а то не видать, где ты есть") - да по рылу ему, по рылу, начистишь гниде ряшку по первому классу!”
Она защелкнула барабан, положила палец на курок... и стала ждать.
Поднялся сильный ветер. Детта взвела курок до конца.
И нацелила револьвер Роланда Эдди в висок.
Стрелок наблюдал за всем этим одним полуоткрытым глазом. Лихорадка вернулась, но пока что несильная... не настолько сильная, чтобы Роланд не доверял себе. Поэтому он ждал. Приоткрытый глаз был своего рода пальцем на спусковом крючке его тела; тела, которое становилось его револьвером всякий раз, как револьвера не оказывалось под рукой.
Женщина нажала курок.
Щелк.
Щелк, что же еще.
Когда они с Эдди, нагруженные бурдюками, вернулись со своего совещания, Одетта Холмс спала в инвалидном кресле глубоким сном, завалясь вбок. Соорудив на песке лучшую по их возможностям постель, они осторожно перенесли молодую женщину из кресла на расстеленные одеяла. Эдди был уверен, что она проснется, но Роланд лучше разбирался, что и как.
Он подстрелил омара, Эдди развел огонь, и они поели, оставив порцию Одетте на утро.
Затем состоялся разговор, и Эдди сказал нечто такое, что вдруг возникло перед Роландом подобно внезапной вспышке молнии. Это озарение было чересчур ярким и чересчур кратким, чтобы постичь все в полной мере, но Роланд увидел немало - так порой счастливый удар молнии позволяет различить очертания местности.
Он мог бы поделиться с Эдди уже тогда, но не стал, понимая, что должен быть для юноши Кортом, у Корта же вид ученика, залившегося кровью после неожиданного и болезненного удара, вызывал всегда один и тот же отклик: "Дитя не разумеет, что есть молоток, покамест, забивая гвоздь, не расплющит себе палец. Встань, червь, и прекрати скулить! Ты позабыл лик своего отца!”
И Эдди уснул, хотя Роланд велел ему быть начеку, а сам Роланд, уверившись, что его спутники спят (он подождал подольше, полагая, что Владычица способна на коварство), перезарядил револьверы, вложив в барабаны стреляные гильзы, отстегнул револьверные ремни (это причинило ему мгновенную острую боль) и положил их рядом с Эдди.
Потом он стал ждать.
Час, два, три.
В середине четвертого часа, когда его усталое, сжигаемое жаром тело силилось уплыть в дремоту, он скорее почувствовал, чем увидел, что Владычица проснулась, и сам также полностью очнулся от сна.
Он видел, как она перевернулась. Не спускал с нее глаз, пока она, впиваясь скрюченными пальцами в песок и подтягиваясь, подбиралась к тому месту, где лежали портупеи. Внимательно пронаблюдал, как она вытащила из кобуры револьвер, подползла поближе к Эдди и замерла, вскинув голову и раздувая ноздри - эта женщина не просто нюхала воздух, она пробовала его. Да. Это ее он привез с той стороны.
Когда она глянула в его сторону, он не просто притворился спящим, потому что она почуяла бы надувательство; он уснул. Ощутив, что пристальный взгляд куда-то переместился, стрелок стряхнул сон и вновь приоткрыл один глаз. Он увидел, что женщина медленно поднимает револьвер (проделывая это с меньшим напряжением, чем выказал Эдди, когда в первый раз взял оружие при Роланде), направляет в голову Эдди... и медлит с невыразимо хитрой миной.
В этот миг она напомнила стрелку Мартена.
Она принялась возиться с барабаном и, хотя сперва взялась за него неправильно, чуть погодя открыла. Посмотрела на головки патронов. Роланд напрягся. Он ждал. Сначала - чтобы увидеть, поймет ли она, что капсюли уже пробиты, потом - чтобы посмотреть, не повернет ли она револьвер дулом к себе, не заглянет ли внутрь, не увидит ли пустоту вместо свинца (он думал над тем, не зарядить ли револьверы патронами, уже давшими осечку - но очень недолго; Корт учил: всяким револьвером в конечном итоге правит Старик Козлоногий, и единожды давший осечку патрон во второй раз может повести себя иначе). Сделай она это - и стрелок немедля бы прыгнул.
Но женщина защелкнула барабан, начала взводить курок... и опять остановилась. Остановилась, чтобы ветер скрыл единственный тихий щелчок. Роланд подумал: "Вот она, другая. О Боже! Отвратительная, злобная, безногая - и все же стрелок; это так же верно, как то, что Эдди -стрелок".
Он ждал вместе с ней.
Налетел ветер.
Женщина оттянула спусковой крючок до полного взвода и поместила револьвер в полудюйме от виска Эдди. С ухмылкой, которая была гримасой упыря, она резко нажала на курок.
Щелк.
Роланд ждал.
Она снова нажала. Опять. И опять.
Щелк-щелк-щелк.
- Козлы ДРАНЫЕ! - завизжала она и плавным, грациозным движением повернула револьвер дулом к себе.
Роланд напружинил ноги, но не прыгнул. Дитя не разумеет, что такое молоток, покамест, забивая гвоздь, не расплющит себе палец.
"Если она убьет его, она убьет и тебя".
"Плевать", - непреклонно ответил голос Корта.
Эдди пошевелился. Нет, рефлексы у парня были неплохие; он метнулся в сторону достаточно быстро, чтобы не дать оглушить или убить себя. Вместо того, чтобы опуститься на уязвимый висок, тяжелая рукоять револьвера разбила челюсть.
- Что... Господи!
- КОЗЛЫДРАНЫЕ! КОБЕЛИ БЕЛОЖОПЫЕ! - истошно вопила Детта, и Роланд увидел, что она заносит револьвер во второй раз. Пусть она была безногой, пусть Эдди уже откатывался прочь, дальше рисковать он не смел. Коль скоро Эдди не усвоит урок сейчас, он не усвоит его уже никогда. В следующий раз, когда стрелок велит Эдди быть начеку, Эдди последует совету, и потом... эта стерва оказалась шустра. Было бы неумно и дальше полагаться на проворство Эдди или на немощность Владычицы.
Распрямив напружиненные ноги, он перелетел через Эдди и, силой удара отбросив Детту назад, приземлился на нее сверху.
- Приспичило, кобелина? - закричала она в лицо Роланду, одновременно прижимаясь своим лобком к его паху и занося руку, все еще сжимающую револьвер, над его головой. - Разобрало? Щас получишь, чего тебе надо, щас дам, в натуре!
- Эдди! - снова крикнул стрелок - теперь он не просто орал, он приказывал. Эдди, с подбородка которого капала кровь (челюсть уже начинала распухать) еще секунду просидел на корточках, бессмысленно тараща широко раскрытые глаза. "Ну же, шевелись, не можешь, что ли? - подумал Роланд. -Или не хочешь?" Его силы таяли. Когда эта женщина в очередной раз обрушит вниз тяжелую рукоять револьвера, она сломает ему руку... то есть, если он успеет загородиться. Если нет, она проломит ему голову.
Потом Эдди стряхнул оцепенение. Он поймал стремительно опускавшийся револьвер, и Детта с пронзительным визгом повернулась к нему, щелкая зубами, точно вампир, и ругаясь на уличном patois <Patois (франц.) -уличный простонародный жаргон>, таком беспросветно южном, что его не понимал даже Эдди, а Роланду казалось, будто женщина вдруг заговорила на иностранном языке. Но Эдди сумел вырвать револьвер из ее руки и, когда нависшая над Роландом "дубинка" исчезла, он смог пригвоздить Детту к песку.
Она и тогда не унялась и продолжала брыкаться, рваться вверх и сквернословить. На темном лице выступил пот.
Эдди глазел на все это, по-рыбьи открывая и закрывая рот. Он нерешительно дотронулся до своей челюсти, сморщился, отнял руку, внимательно осмотрел пальцы и оставшуюся на них кровь.
Детта продолжала верещать: прикончу обоих, рискните здоровьем, попробуйте меня снасильничать, я вас своей дыркой укокошу, вот посмотрите, это ж не дырка, а хуй знает что с зубами на входе, охота разведать, так сами убедитесь.
- Что, черт подери... - тупо проговорил Эдди.
- Ремень, - пропыхтел стрелок. - Тащи сюда. Я перекачу ее наверх, а ты схватишь ее за руки и стянешь кисти за спиной.
- ХРЕНА С ДВА! - взвизгнула Детта, и ее безногое тело забилось с такой силой, что Роланд чуть не слетел. Он чувствовал, как она опять и опять силится поднять обрубок правой ноги, чтобы заехать ему по причинному месту.
- Я... я... она...
- Живее, Господь прокляни лик твоего отца! - взревел Роланд, и Эдди наконец сдвинулся с места.
Связывая Детту и затягивая ремень, они дважды едва не упустили ее. Наконец Эдди сумел накинуть завязанную затяжной петлей портупею Роланда на запястья женщины, когда, приложив к этому все силы, стрелок все-таки завернул ей руки за спину (то и дело, как мангуста от змеи, отшатываясь перед стремительными выпадами, которые Детта делала головой, силясь укусить; укусов он избежал, но, покуда Эдди закончил, насквозь промок от слюны). Тут-то Эдди, удерживая короткий конец затяжной петли, и стянул путами эти сведенные вместе кисти. Он не хотел сделать больно этому отчаянно бьющемуся, пронзительно кричащему, сыплющему проклятиями существу. Оно было куда злее чудовищных омаров, поскольку обладало более развитым интеллектом, поставлявшим ему информацию, но Эдди знал за ним и другую способность - быть прекрасным. Он не хотел обижать ее другое "я", скрывавшееся где-то внутри этого сосуда, как живая голубка прячется в самой глубине одного из потайных отделений волшебного ящика фокусника). Где-то внутри этого орущего, визжащего существа скрывалась Одетта Холмс.
Хотя мул - последнее животное, ходившее под седлом у стрелка, - издох слишком давно, чтобы помнить о нем, у Роланда сохранился кусок его веревочной привязи (которая, в свою очередь, некогда была отличным арканом). Привязав с помощью этой веревки Детту к инвалидному креслу, как еще раньше рисовало ей воображение (а может, ложная память - впрочем, итог был один, верно?), они отошли.
Если бы не ползучие омарообразные твари, Эдди спустился бы к воде и вымыл руки.
- Похоже, меня сейчас вывернет, - сообщил он голосом, срывавшимся то на бас, то на дискант, как у мальчишки-подростка.
- Чего стали-то? Валяйте, схавайте друг дружке КОНЦЫ! - визгливо посоветовало трепыхавшееся в кресле существо. - А? Коли вы перед мандой черной бабы труса празднуете! Ну, валяйте! Чего тут сомневаться! Пососите друг дружке шершавого! Валяйте, пока можно, потому как Детта Уокер щас вылезет из этого кресла - и амбец херам вашим тощим, беложопые! Оторву и вон тем ходячим бензопилам скормлю!
- Вот женщина, в чьем сознании я побывал. Теперь ты мне веришь?
- Я и раньше тебе верил, - сказал Эдди. - Я же говорил.
- Ты думал, будто веришь. Ты верил только верхним слоем сознания. Веришь ты теперь до конца? До донышка?
Эдди посмотрел на визжащее, судорожно извивающееся в инвалидном кресле существо, и отвел глаза. В лице не осталось ни кровинки, только из рваной раны на подбородке сочились редкие алые капли. С этого бока физиономия Эдди начинала приобретать некоторое сходство с воздушным шаром. - Да, - выговорил он. - Боже мой, да.
- Эта женщина - чудовище.
Эдди заплакал.
Стрелку захотелось утешить его, но, не в силах совершить такое святотатство (слишком уж хорошо он помнил Джейка), он ушел в темноту, сжигаемый изнутри жаром и болью нового приступа лихорадки.
Той ночью, намного раньше - Одетта еще спала, - Эдди сказал: похоже, я, может быть, понимаю, что с ней неладно. Может быть. Стрелок спросил, что Эдди имеет в виду.
- Может быть, она шизофреничка.
Роланд только головой покрутил. Эдди объяснил свое понимание шизофрении, нахватанное по крупицам из фильмов вроде "Трех лиц Евы" и всевозможных телепрограмм (главным образом, из мыльных опер, которые они с Генри смотрели, тащась от кайфа). Роланд кивнул. Да. Болезнь, описанная Эдди, вроде бы подходила. Женщина с двумя лицами, светлым и темным. Как на пятой карте Таро, открытой ему человеком в черном.
- И эти... шизофрены... не знают, что у них есть другой?
- Нет, - отозвался Эдди. - Но... - Его голос постепенно затих. Молодой человек угрюмо следил за исполинскими омарами - а те знай ползали по песку и допытывались о чем-то, ползали и допытывались.
- А как же?
- Я не мозгоправ, - сказал Эдди, - поэтому, в общем-то, не знаю...
- Мозгоправ? Что такое мозгоправ?
Эдди постукал себя по виску.
- Врач, который лечит голову. Соображаловку. По-настоящему называется "психиатр".
Роланд кивнул. Мозгоправ ему нравилось больше. Поскольку мозгов у Владычицы было слишком много. В два раза больше, чем нужно. Не мешало бы их вправить.
- Но, по-моему, шизики почти всегда знают, что с ними что-то не то, -сказал Эдди. - Из-за провалов в памяти. Может, я ошибаюсь, но я всегда понимал так: обычно в шизике сидят два человека, из-за пробелов в воспоминаниях считающие, что страдают частичной потерей памяти. Эти пробелы образуются тогда, когда ситуацией завладевает второе "я". А она... она говорит, что помнит все. Она действительно думает, будто помнит все.