Оба старика приветливо кивнули юноше, но не прервали своего занятия и не переменили позы. Оливер так же молча насадил наживку на свой крючок и забросил удочку.
— Ты заходил в наш вигвам, сынок? — спросил Натти.
— Да, там все спокойно, только вот сквайр Дулитл рыщет неподалеку. Но ничего, дверь я запер крепко, и к тому же он слишком большой трус и не решится подойти к собакам.
— Об этом человеке мало можно сказать хорошего,— промолвил Натти; он вытянул окуня и вновь насадил наживку на крючок.— Ему до страсти хочется сунуть нос в мой дом. Всякий раз, как встретимся, он чуть ли не прямо просит меня об этом. Но я отвожу разговор в сторону, и мистер Дулитл с чем был, с тем и остается. Видно, слишком много развелось законов, коли поручают толковать их таким вот людишкам, вроде Хайрема.
— Боюсь, что он не столько глупец, сколько плут,— заметил Эдвардс.— Он вертит этим простаком шерифом, как ему вздумается. Дерзкое любопытство наглеца может принести нам неприятности.
— Коли он будет уж очень часто слоняться возле моей хижины, я просто-напросто пристрелю его,— спокойно заявил Кожаный Чулок.
— Нет, Натти, закон есть закон, его нарушать нельзя. Иначе ты попадешь в беду, и это будет тяжким горем для всех нас.
— Правда, сынок? — воскликнул охотник и взглянул на юношу дружелюбно и с явным интересом.— В тебе, мой мальчик, течет настоящая, горячая кровь. И я готов сказать это в лицо судье Темплу и любому другому судье на свете. Как ты полагаешь, Джон, верно я говорю, что Оливер надежный друг, своих не предаст?
— Он делавар и мой брат,— ответил могиканин.— Молодой Орел отважен, он станет вождем. И никакой беды не произойдет.
— Ну хорошо, хорошо,— прервал их юноша несколько нетерпеливо.— Не будем больше говорить об этом, друзья мои. Если даже я и не обладаю теми достоинствами, которыми наделило меня ваше пристрастное ко мне отношение, можете быть уверены, что я с вами на всю жизнь, и в беде и в удаче.
Старики умолкли: как видно, они привыкли повиноваться юноше.
Некоторое время все трое молчали, занятые каждый своей удочкой.
— Какое нынче прекрасное, гладкое озеро! — сказал наконец Эдвардс, как видно, лишь для того, чтобы нарушить молчание: он чувствовал, что именно ему надо возобновить разговор.— Доводилось ли тебе, Натти, когда-либо видеть его таким спокойным и безмятежным?
— Я знаю воды Отсего вот уже сорок пять лет,— ответил Кожаный Чулок,— и могу сказать, что во всей стране не сыщешь более чистых ручьев и лучшей рыбы, чем здесь. Когда-то здесь не было хозяев, да-да! И как же привольно жилось тогда Натти Бампо! Дичи было сколько душе угодно. И никто не посягал на эту землю, никого здесь, кроме меня, и не было, разве что иной раз пройдет через горы отряд охотников-делаваров или проберется сквозь чащу разбойник-ирокез с ружьем. Там, в долине, к западу отсюда, обосновались два или три француза — они женились на индейских женщинах,— еще иногда приезжали из Вишневой долины шотландцы и ирландцы, одалживали у меня пирогу половить окуней или форель. И никто меня не трогал, уж такая была благодать! Да еще Джон заходил. Джон знает, как было здесь в те времена.
Могиканин повернул голову и, сделав свой обычный выразительный жест рукой, обозначавший у него согласие, ответил на делаварском наречии:
— Земля эта принадлежала моему народу. На совете вождей мы порешили отдать ее моему брату, Пожирателю Огня. А то, что отдают делавары, то отдано навечно, как вечно течет вода. На совете и Соколиный Глаз курил трубку, потому что мы любили его.
— Нет, нет, Джон,— сказал Натти,— я не был •вождем, по этой части я ничего не смыслю, да и кожа у меня белая. Но охотиться в здешних краях было славно, мой мальчик, и так оно осталось бы и по сю пору, кабы не толстый карман Мармадьюка Темпла да кривые пути закона.
— Но, я думаю, грустно было бродить в горах всегда одному и в одиночестве бороздить воды этого прекрасного озера,— проговорил Эдвардс, обводя взглядом берега и сверкающие золотым колосом поля, то здесь, то там оживлявшие поросшие лесами холмы.— Разве не тосковал ты здесь, не имея поблизости никого, с кем можно было бы перекинуться словом, рассеять печаль?
— Нет, я не томился одиночеством, ведь я уже сказал,— ответил Кожаный Чулок.— Когда деревья начинали покрываться листвой и с озера сходил лед, здесь было как в раю. Я пятьдесят три года хожу по этим лесам, и больше сорока лет живу в них, и за всю свою жизнь нашел лишь одно место, которое пришлось мне еще больше по душе, да и то только для глаза, а не для охоты и рыбной ловли.
— Где же оно? — спросил Эдвардс.
— Да где же, как не в горах Кэтскилл! Я туда, бывало, поднимался за шкурами волков и медведей. А однажды получил заказ сделать чучело дикой кошки, так что мне приходилось там бывать. И есть в тех горах одно место, куда я забирался, когда мне хотелось поглядеть на широкий божий мир, и, уж поверьте, это стоило затраченных трудов, изодранных мокасин и расцарапанных коленей! Ты ведь знаешь, что такое горы Кэтскилл, ты должен был видеть их слева от себя, когда плыл сюда по реке из Нью-Йорка. Они совсем голубые, как само небо, а над их верхушками плывут облака — ну вот как плывет дым над головой индейского вождя, когда он курит трубку у Костра Совета. Так вот, есть там Высокий Утес и Круглая Скала, они возвышаются над всеми остальными горами и стоят, словно отец и мать среди своих детей. Но то место, о котором я хочу рассказать, ближе к реке, на верхушке горы, что стоит чуть поодаль от остальных. Высотой она футов в пятьдесят, но вся из уступов, и, когда стоишь наверху, думается, ничего не стоит спрыгнуть с нее, будто она и не так уж высока.
— И что же ты видел оттуда? — снова спросил Эдвардс.
— Все, все мироздание, мой мальчик,— сказал Натти, опустив конец удочки в воду и обведя рукой широкий круг.— Я стоял там в тот день, когда Воган сжигал «Сопус». Я видел, как по Гудзону шли суда, видел так же ясно, как вон ту барку на Саскуиханне, хотя они были от меня на расстоянии в двадцать раз большем, чем эта барка от нас. Реку было видно на семьдесят миль, сверху казалось, что это вьется узкая стружка, а ведь ширина реки добрых восемь миль. Я видел холмы на землях Хэмпшира, гористые берега Гудзона — все созданное творцом и все сделанное руками человека, все видел, насколько хватало глаз, а глаз у меня зоркий, ты знаешь, как прозвали меня за то индейцы. Я часто различал место, где стоит Олбани, а в тот день, когда королевские войска сжигали «Сопус», мне чудилось, что дым оттуда доходит до меня и я слышу вопли женщин.
— Я думаю, стоит труда забраться на такую высоту, если оттуда открывается столь великолепная картина.
— Да, если человеку может доставить радость видеть с высоты в полмили дома и фермы где-то внизу, и реки, словно ленты, и высокие холмы, кажущиеся стогами сена, то советую ему побывать там. Такое зрелище — отрада для глаз, могу это смело сказать. Когда я впервые поселился в здешних лесах, на меня иной раз нападала тоска, мне было одиноко. И вот тогда я поднимался на Кэтскилл и по нескольку дней проводил на той вершине, все смотрел на человеческую жизнь. Но вот уже много лет, как меня не тяготит одиночество, и я стал слишком стар, чтобы карабкаться по крутым утесам. А вот за две мили от этой самой горы есть местечко, где я стал частенько бывать за последнее время, и там мне нравится еще больше, чем в горах. Там псе поросло деревьями, и как-то там приветливее.
— Где же это? — спросил Эдвардс, в ком бесхитростный рассказ охотника пробудил живейший интерес.
— В горах есть водопад. Потоки вод двух маленьких озер, лежащих почти что рядом, вырываются из своих границ и несутся по скалам в долину. Они так сильны, что могли бы вращать мельничные колеса, если бы в такой глуши была надобность в столь бесполезном устройстве, но та рука, что сотворила этот Прыжок Воды, здесь не поставила мельницы. Поток течет, петляя и извиваясь среди камней, сначала так медленно, что в нем вполне может плавать форель, а потом устремляется вниз, словно зверь, делающий разбег перед прыжком, и мчится до того места, где гора раздваивается, как копыто оленя, и вода низвергается в эту каменную трещину. Первый порог высотой в двести футов вода летит, как снежный ураган, пока не коснется каменной площадки шириной в пятьдесят футов. Тут она скапливается, чтобы снова ринуться на сто футов вниз, прыгая с уступа на уступ, изворачиваясь то туда, то сюда, будто стремится вырваться из каменной трещины, и так до тех пор, пока не выйдет в долину.
— Я никогда не слышал об этом водопаде, в книгах он не упоминается.
— Я сроду не прочел ни единой книги,— сказал Кожаный Чулок.— И как может человек, всю жизнь проведя в городах да школах, знать хоть что-нибудь о чудесах лесного края? Нет, мой мальчик, в книгах ты ничего не вычитаешь об этом ручейке, но он играет в горах от самого сотворения мира, а из белых его видели человек десять, не больше. Гора окружает водопад как бы полукруглой каменной стеной. Помню, я сидел внизу, у первого порога, и, когда мои собаки вбежали в пещеры, которые находятся за падающей водяной стеной, они на вид были не больше кроликов. Мне думается, лучшего места в лесах не сыщешь.
— А куда течет вода дальше? В каком направлении? Быть может, она служит притоком Делавара?
— Не пойму что-то,— сказал Натти.
— Она впадает в Делавар?
— Нет-нет, она вливается в старый Гудзон. И весело же она бежит, удирая с горы! Я долгими часами сидел на уступе скалы, и смотрел, как проносится мимо меня водяная пена, и думал: вот скоро она снова станет водой и, рожденная в глуши, окажется под днищем судна, смешавшись с солеными волнами моря. Когда человек остается вот так один на один с природой, его охватывает раздумье. Смотришь и видишь прямо перед собой долину к востоку от Высокого Пика, где на тысячи акров протянулись леса, они и в глубоких ущельях и по склонам гор; осенью все это сверкает, как десять тысяч радуг!
— Ого, да ты весьма красноречив, Кожаный Чулок! — воскликнул Оливер.
— Не пойму что-то,— снова сказал Натти.
— Я хочу сказать, что воспоминания разгорячили твою кровь, старый дружище. Когда ты был там в последний раз? Наверное, уже давно?
Охотник не ответил. Он наклонился к воде и некоторое время прислушивался к чему-то, затаив дыхание. Наконец он поднял голову и сказал:
— Не привяжи я сам моих псов, своими собственными руками, да еще на новую привязь из крепкой оленьей кожи, я бы поклялся, что в горах раздается лай моего Гектора.
— Нет, этого не может быть,— сказал Эдвардс.— Я всего час назад видел его на привязи в конуре.
Теперь и могиканин начал прислушиваться. Эдвардс, как ни напрягал он слух, не слышал ничего, кроме мычания стад на склонах западных гор. Он взглянул на обоих стариков: Натти приложил руку к уху рупором, а могиканин весь подался вперед и держал руку на уровне лица, выставив вперед указательный палец,— он давал этим сигнал к вниманию. Эдвардс громко рассмеялся над тем, как усердно прислушиваются охотники к воображаемым, по его мнению, звукам.
— Смейся, коли тебе угодно,— проговорил Кожаный Чулок,— но собаки мои спущены с привязи и охотятся за оленем. Тут я не могу ошибиться. Вот уж чего бы мне не хотелось! Не то чтобы я боялся закона, нет, но олень сейчас тощ, глупые псы только попусту изведутся. Ну, слышишь ты наконец лай собак?
Эдвардс вздрогнул: в ушах у него действительно раздался лай. Сперва он доносился глухо, потом послышалось разноголосое эхо, когда собаки пробегали через скалы, и затем уж оглушительный лай, разнесшийся по всему лесистому берегу. Все эти переходы одних звуков в другие произошли мгновенно, и Эдвардс, вглядываясь в берег, почти тут же заметил, что в одном месте сучья ольхи и дерена раздвинулись, из зарослей выскочил олень и сразу же бросился в воду. Снова раздался собачий лай, и сквозь кусты промчались Гектор со своей подругой, не останавливаясь, прыгнули в воду и смело поплыли за оленем, держа головы высоко над водой.
ГЛАВА XXVII
Ему поможет бурная река
Запутать след и остудить бока.
Томсон. «Времена года»
— Ну что, видите, я был прав! — воскликнул Натти.— Ветер донес до собак запах оленя, они не выдержали и сорвались с привязи. Нет, я отучу их от подобных проделок! Эти четвероногие негодяи, чего доброго, доведут меня до беды. Эй вы, мошенники, сейчас же назад! Назад, на берег! Ах, чтоб вам! Назад, Гектор, не то погуляет моя плетка по твоей спине, старый разбойник! Вот погоди, дай только до тебя добраться!
Собаки узнали голос охотника. Покружив немного в воде, словно им не хотелось отказаться от охоты, они вернулись на берег, где сразу же залились оглушительным лаем.
Тем временем олень, подгоняемый страхом, продолжал плыть и уже был на полпути к лодкам, когда вдруг увидел эту новую опасность. Заслышав голос Натти, он на мгновение замер и, казалось, готов был кинуться назад и принять бой с собаками, но охотники, ловко повернув пирогу, отрезали ему отступление. Олень бросился в сторону и поплыл к середине озера, очевидно намереваясь добраться до западного берега. Он проплыл мимо рыбаков, высоко задрав морду, и перед его тонкой, изогнутой шеей, словно перед носом галеры, пенилась и бурлила вода. Кожаный Чулок вдруг выказал признаки волнения.
— А зверь хорош! — воскликнул он.— Рога-то какие! Всю одежду на них можно развесить. Погодите-ка, да ведь теперь июль, со следующего месяца начинается время охоты на оленей. Значит, мясо его должно быть уже вкусным.
С этими словами Натти, не отдавая себе отчета в своих действиях, начал привязывать к веслу сплетенную из лыка веревку, служившую ему тросом. Затем он вскочил на ноги, закинул в воду этот импровизированный буй и крикнул:
— Греби, Джон, гони вовсю! Глупый зверь будто нарочно искушает охотника!
Индеец мгновенно открепил ялик Эдвардса от пироги, которая от одного взмаха гребка помчалась по воде, как метеор.
— Опомнитесь, остановитесь! — кричал им вслед Эдвардс.— Вы забыли про закон, друзья мои! Ведь вас отлично видно из поселка, а судья Темпл твердо решил привлекать к суду всех без разбора, кто вздумает охотиться на оленей в неположенное время!
Но предупреждение пришло слишком поздно. Пирога ушла далеко от ялика, и оба старика, увлеченные охотой, уже не слышали Эдвардса. Олень находился теперь всего ярдах в пятидесяти от своих преследователей.
Он плыл вперед, отважно рассекая воду своим телом, и от ужаса и напряжения громко храпел, а пирога, то взлетая, то опускаясь, словно танцевала над ею же поднятыми волнами. Кожаный Чулок вскинул ружье, заново зарядил его, но держался как-то неуверенно, очевидно еще не зная, на что решиться.
— Ну как, Джон, стрелять или нет? — крикнул он.— Правду сказать, даже совестно палить в бедную бессловесную тварь, которая не может постоять за себя. Ну, вот что: раз уж мы на воде, надо брать его по-другому. Нагоняй его, Джон, следи, куда он повернет. Схватить-то его ничего не стоит, да увертлив он, как змея.
Могиканин усмехнулся самонадеянности своего друга, но по-прежнему гнал пирогу, заставляя ее скорее ловкостью, нежели силой, мчаться с невероятной скоростью.
— Олень поворачивает голову! — крикнул он вдруг.— Мечи копье, Соколиный Глаз!
Натти никогда не выходил из дому, не захватив с собой всякого рода оружия, которое могло оказаться полезным на охоте. С ружьем своим он не расставался, а на пироге всегда находилось все необходимое для рыбной ловли, включая решетку для топлива, даже когда Натти выезжал на озеро, только чтобы поудить удочкой. Этой предосторожности научил охотника его многолетний опыт: в погоне за зверем ему не раз приходилось отходить очень далеко от первоначально намеченного места охоты. За несколько лет до того времени, о котором ведется наш рассказ, Кожаный Чулок, оставив свою хижину на берегу Отсего и захватив лишь ружье и собак, отправился на несколько дней в горы, а пропадал бог весть сколько времени и успел повидать воды Онтарио. Когда-то ему было нипочем отшагать две, а то и три сотни миль.
— Держи влево, Джон! — распорядился Натти.— Левее, левее! Греби-ка еще разок, и я попаду в него, не промахнусь!
Он поднял копье и метнул его, как стрелу. Но в это самое мгновение олень повернулся, длинное древко копья скользнуло мимо, задев лишь рога животного, и, не причинив ему никакого вреда, погрузилось в воду.
— Стой!— крикнул Натти, когда пирога проскользнула над тем местом, где упало копье.— Подержи-ка лодку.
Копье почти тут же вынырнуло из воды, и охотник ловко поймал его на лету. Индеец круто повернул пирогу, и охота продолжалась, но эта минутная задержка дала оленю большое преимущество, и она же дала Эдвардсу возможность приблизиться к охотникам.
— Да остановись же, Натти! — увещевал его юноша.— Остановись, говорю я тебе! Ведь ты знаешь, в июле охота запрещена!
Пирога почти нагнала оленя. Он все еще плыл, делая отчаянные усилия; спина его то поднималась над водой, то скрывалась под ней, от шеи его бежали волны. Благородный зверь продолжал стойко бороться за свою жизнь.
— Ура! — не выдержал вдруг Эдвардс, загоревшись при виде оленя охотничьим азартом и уже не помня об осторожности.— Смотрите, он начинает петлять! Скорее же, не упустите его. Держи правее, могиканин! Я схвачу его прямо за рога и накину на них веревку.
Темные глаза старого индейца-воина засверкали. Только что он стоял спокойно, почти неподвижно, и вот уже он весь преобразился. Пирога вертелась с необычайной быстротой, словно щепка в водовороте. Олень двинулся по прямой, и лодка стремительно помчалась ему вслед. Ища спасения, он вновь круто свернул в сторону.
Стремительность этих кругообразных движений ограничила пространство для действий и позволила юноше не отдаляться от своих товарищей. Раз двадцать преследуемый и преследователи проносились мимо ялика совсем близко, чуть не касаясь его весел, и Эдвардс решил, что лучше всего следить за охотой, самому не двигаясь с места, и, если понадобится, помочь охотникам схватить добычу.
Ждать ему пришлось недолго. Олень вдруг храбро поплыл прямо навстречу ему, очевидно стараясь вернуться обратно на берег, но подальше от того места, где бегали собаки, которые выли и лаяли не умолкая. Эдвардс схватил бакштив, сделал петлю и изо всей силы бросил ее вперед. Петля затянулась на одном из рогов оленя.
Какое-то мгновение олень тянул ялик за собой, но вот перед ним появилась пирога Натти, и сам Натти, низко пригнувшись, всадил нож в горло зверя; кровь из раны обагрила воду. Пока олень бился в предсмертных судорогах, охотники сблизили лодки и привязали их одну к другой. Кожаный Чулок вытащил оленя из воды и положил безжизненную тушу на дно пироги. Пощупав ребра зверя, охотник поднял голову и засмеялся особым, одному ему присущим смехом.
— Ну, вот вам и законы Мармадьюка Темпла! — проговорил он.— Да, старина Джон, старому охотнику это разогревает кровь. Уж много лет я не убивал оленя вот так, на озере. Знаешь, мальчик, оленина-то будет неплохая. И скажу тебе, найдутся такие, которые предпочтут жареную оленину самым лакомым блюдам.
Индеец, согбенный бременем лет, а быть может, и бременем страданий своего народа, вдруг весь ожил, по темному его лицу как будто пробежал свет, давно его не озарявший,— так взбудоражила старика азартная, горячая охота. Но она скорее вызвала в нем приятные воспоминания о былых подвигах, когда он был молод и силен, нежели чувство охотничьего азарта. Однако он все же потрогал оленью тушу — рука у него после чрезмерного напряжения дрожала — и, улыбнувшись, одобрительно кивнул. Затем он сказал внушительно и веско, как говорят индейцы:
— Хорошее мясо.
— Боюсь, Натти, что мы, все трое, нарушили закон,— сказал Эдвардс. Пыл момента прошел, возбуждение немного улеглось.— Но вы помалкивайте, и никто ничего не узнает. Одно мне непонятно: как случилось, что обе собаки оказались на свободе? Я твердо помню, они были крепко привязаны, я сам это проверил,
— Видно, не могли стерпеть, чтобы такой зверь ушел от них, ну и сорвались,— ответил Натти.— Да вот смотри, мой мальчик, видишь? На шеях у них болтаются обрывки привязи. Ну, Джон, греби к берегу, я свистну псов, проверю, как им удалось сорваться.
Выйдя на сушу, охотник тут же осмотрел ремни на шеях собак. Выражение его лица как-то странно изменилось, он с сомнением покачал головой.
— Тут не обошлось без ножа,— проговорил он.— Ремни не разорваны и не разгрызены, на них нет следов собачьих зубов. Нет, Гектор не виноват, напрасно я его бранил.
— Так, значит, ремни перерезаны? — воскликнул Эдвардс. — Неужели это дело рук канальи Дулитла?
— Он способен на что угодно, коли это ему ничем не грозит,— сказал Натти.— Я же говорил, он любопытен, его так и тянет сунуть нос в чужие дела. Но лучше бы он остерегся подходить так близко к моему вигваму!
Могиканин тем временем осмотрел с особой, присущей индейцам тщательностью концы обрывов ремней и сказал по-делаварски:
— Они перерезаны ножом с острым лезвием и длинной рукояткой, и человек, сделавший это, боится собак.
— Откуда ты это знаешь? — удивился Эдвардс.— Ведь ты же не видел этого собственными глазами?
— Выслушай меня, сын мой,— сказал старый воин,— нож был острый, потому что разрез получился ровный. Рукоятка у ножа длинная, чтобы не подходить близко к собакам. И человек этот трус, не то он обрезал бы ремни у самой шеи собаки.
— Клянусь жизнью, Джон, ты не ошибаешься! —воскликнул Натти.— Это проделал плотник Дулитл. Он подошел к собачьим конурам сзади, насадил нож на палку и перерезал ремни. Это не так уж трудно было сделать.
— Но зачем ему это понадобилось?— недоумевал Эдвардс.— Ради чего тревожит он попусту двух; стариков, не причинивших ему никакого зла?
— Трудно стало постигать человеческие поступки, сын мой, с тех пор как сюда пришли чужие люди и принесли с собой новые обычаи. Но на месте мы во всем разберемся лучше. Быть может, он сделал это лишь из пустого любопытства.
— Твои подозрения справедливы. Ну, я молод и силен, и, может быть, мне удастся добраться до хижины вовремя, чтобы помешать его планам. Не дай бог, если мы окажемся во власти такого человека!
Оленя быстро переложили в ялик, чтобы облегчить ход пироги, и через пять минут маленькое, сделанное из коры суденышко уже скользило по зеркальной глади озера, держась поближе к берегу, и вскоре скрылось за береговыми выступами.
Могиканин медленно плыл следом в ялике, а Натти, свистнув собак и приказав им бежать рядом, вскинул ружье на плечо и стал подниматься по пригорку, намереваясь добраться до хижины сушей.
ГЛАВА XXVIII
Что дева чувствует, как знать,
В ужасный час совсем одна?
Иль ужас мог ее сковать,
Иль силой новою она —
Своим отчаяньем — сильна?
Вальтер Скотт. «Мармион»
Пока на озере шла охота, мисс Темпл с подругой поднимались все выше в горы. Никому и в голову не приходило, что молодым девушкам не следует уходить на столь далекие и уединенные прогулки без провожатых, все были уверены, что в здешних краях никто не осмелится обидеть порядочную женщину. Смущение и чувство неловкости, вызванное встречей с Эдвардсом, исчезло, и подруги вели теперь оживленный разговор, такой же веселый и невинный, как и они сами.
Какое-то сильное и, вероятно, вполне естественное чувство не позволяло доселе ни той, ни другой даже в самых интимных беседах проронить хотя бы слово относительно двусмысленного положения, занимаемого молодым человеком, в обществе которого им приходилось бывать теперь так часто. Если судья и проявил осмотрительность и собрал о нем необходимые сведения, то он, по-видимому, почел уместным хранить их про себя. Впрочем, в Восточных штатах нередко случалось встретить хорошо образованного юношу, находящегося еще в начале своего пути к богатству и почету, и никого особенно не удивляло, что юноша, получивший хорошее образование, живет в бедности. Что касается воспитанности Эдвардса, то тут дело могло объясняться иначе. Вначале он решительно, холодно и порой даже грубо обрывал всякие любопытные расспросы, и, когда манеры молодого человека начали постепенно как будто смягчаться, судья, если только он над этим задумывался, легко мог приписать это тому, что Эдвардс вращается теперь в хорошем обществе. Но женщины в делах подобного рода более догадливы, и то, что проглядел не слишком внимательный отец, не ускользнуло от наблюдательности дочери. В отношении всех тех приличий и учтивости, которых, естественно, ждут от благовоспитанного человека, Эдвардс ничем не уронил себя, хотя порой в его поведении прорывалась вдруг странная несдержанность. Что касается Луизы Грант, то, быть может, излишне объяснять читателю, что она вообще не слишком много придавала значения правилам великосветского поведения. Эта милая кроткая девушка имела, однако, свое особое мнение по данному вопросу и вывела свои собственные заключения.
С тропинки, по которой шли подруги, время от времени можно было видеть стоящую не очень далеко внизу одинокую хижину Кожаного Чулка.
— Готова отдать все свои тайны в обмен на тайну хижины Натти! — воскликнула мисс Темпл со смехом, тряхнув черными кудрями, и на лице ее мелькнуло не очень свойственное ему выражение детской бесхитростности.— Как бы я хотела знать, что слышали и чему были свидетелями эти грубо сколоченные бревна!
Мисс Грант в этот момент тоже смотрела на хижину. Подняв свои кроткие глаза, девушка ответила:
— Во всяком случае, они не могут сказать ничего такого, что могло бы быть поставлено в упрек мистеру Эдвардсу, в этом я уверена.
— Вполне возможно. Они могли бы, по крайней мере, сообщить нам, кто он такой.
— Но, дорогая мисс Темпл, ведь мы это уже знаем! Я слышала, как ваш кузен, мистер Джонс, очень убедительно объяснял...
— А, наш милейший шериф! Ну, его изобретательный ум найдет объяснение чему угодно. Когда-нибудь Ричард Джонс додумается до философского камня. Но что же он все-таки сказал?
Луиза удивленно взглянула на подругу:
— Его рассказ показался мне вполне убедительным, мисс Темпл, он говорил правду, я уверена. Мистер Джонс рассказал, что Натаниэль Бампо почти всю свою жизнь провел в лесах среди индейцев и там подружился с вождем делаварского племени, с могиканином Джоном.
— Вот как! Узнаю своего кузена! Ну, а дальше?
— Дальше, насколько я помню, мистер Джонс сказал, что особо тесная дружба между ними завязалась с тех пор, как Кожаный Чулок спас могиканина от смерти в каком-то сражении.
— Весьма правдоподобно,— сказала Элизабет с ноткой нетерпения в голосе.— Но какое отношение имеет все это к нашей теме?
— Вам надо набраться терпения, дорогая Элизабет, потому что рассказывать как следует я не умею, но, пожалуй, будет лучше, если я передам все по порядку, как запомнила. Разговор этот вели мой отец и мистер Джонс, когда виделись в последний раз. Мистер Джонс объяснил, что английские короли засылали к индейским племенам своих агентов, молодых джентльменов, иногда офицеров армии, и этим агентам приходилось половину своей жизни проводить где-то на границе цивилизованного мира.
— Факты переданы с исторической точностью! И это все?
— О нет! Правительственные агенты, как рассказал шериф дальше, редко женились, и... и... наверное, они были гадкие, но... уверяю вас, Элизабет, я только передаю то, что рассказал шериф...
— Хорошо, хорошо, это неважно,— прервала ее Элизабет.
Лицо ее на мгновение вспыхнуло румянцем, на губах мелькнула улыбка, но подруга ее не успела заметить ни того, ни другого.
— Люди эти стремились дать хорошее образование своим детям, часто посылали их в Англию, даже обучали в колледжах. Именно этим мистер Джонс и объясняет широкие познания мистера Эдвардса. Шериф признает, что мистер Эдвардс почти так же сведущ, как ваш или мой отец или даже как он сам...
— Ну, он-то безусловно достиг вершин учености! Итак, шериф убежден, что могиканин — родной или двоюродный дедушка Оливера Эдвардса.
— Значит, вам приходилось слышать, что говорил мистер Джонс?
— И довольно часто, хотя и не на эту тему. Я достаточно хорошо знаю своего кузена, у него непременно оказывается собственная теория относительно всего на свете. Но интересно, как объясняет он то обстоятельство, что хижина Кожаного Чулка — единственный во всей округе дом, чьи двери не открываются гостеприимно для каждого, кому вздумается туда войти?
— Нет, об этом разговор не заходил,— ответила дочь священника.— Но я думаю, это лишь потому, что оба старых охотника бедны и хотят сберечь то немногое, что имеют. Конечно, богатство тоже иногда бывает бременем, но, мисс Темпл, вы не можете себе представить, как тяжко быть бедным, очень бедным!
— Надеюсь, вы не себя имеете в виду, Луиза? Не может быть, чтобы в стране такого изобилия священник терпел нужду!
— Нет, конечно, нельзя сказать, что человек нищ, если он опирается на помощь нашего создателя,— ответила Луиза тихо и смиренно,— но бывают такие лишения, от которых разрывается сердце...
— Но не у вас же, дорогая Луиза? — пылко воскликнула Элизабет.— Неужели вам приходилось знавать подлинную нужду?
— Ах, мисс Темпл, мне кажется, вы плохо знаете, что такое трудности жизни. Мой отец много лет был миссионером в только что заселившихся краях, где люди были очень бедны. Мы сами не раз сидели без хлеба. Нам не на что было купить себе еды, а милостыню просить мы стыдились, отец не хотел позорить свой духовный сан. И сколько раз приходилось ему покидать дом, оставляя в нем больных и голодных, которые с тоской глядели ему вслед, понимая, что от них уходит их единственный земной друг и утешитель! А отец уезжал туда, куда призывал его долг священника, которым он не мог пренебречь, какие бы бедствия в это время ни обрушились на его собственную семью. Ах, как трудно утешать других, когда у тебя самого сердце терзается мукой!