Перечисляя в трагедии Эсхила блага, которыми ему обязан первобытный человек, Прометей отвел первое место медицине. Он говорит:
Скажу о самом важном: до меня
Не знали люди ни целящих мазей,
Ни снедей, ни питья и погибали
За недостатком помощи врачебной.
Я научил их смешивать лекарства,
Чтоб ими все болезни отражать.
(«Ïðîìåòåé», ñò. 478, ïåðåâîä Ñ. Ñîëîâüåâà)
Гиппократ, опиравшийся на древнюю традицию, был в V веке до н. э. Прометеем медицины.
Эта традиция воплощает чисто практические и светские знания, передаваемые от одного к другому внутри определенной корпорации людей, принадлежащих к этому роду искусства, и прослеживается нами вплоть до «Илиады». В этой поэме, где присутствует смерть, встречается множество врачей, вернее попросту профанов, умеющих вскрыть рану, ее дезинфицировать и перевязать, прикладывать компрессы, иногда порошок из измельченных корешков. Этим врачам «Илиады» случается произвести и настоящую операцию.
Гомеру известна и им описана, иной раз с большой точностью, сто сорок одна рана. Он знает также про многие органы человеческого тела. Профессией врача занимаются в его поэме люди свободные и всеми уважаемые:
Опытный врач драгоценнее многих других человеков, –
(«Èëèàäà», XI, 514, ïåðåâîä Ãíåäè÷à)
говорит он.
Магическое врачевание не занимает, так сказать, никакого места в «Илиаде». В «Одиссее», являющейся сказкой, нимфы‑волшебницы, встречающиеся в экзотических странах, прибегают к заклинаниям.
В последующие века (включая V век до н. э.) приобретает силу мистическое течение восточного происхождения, оно словно овладевает народным сознанием и заслоняет, даже в глазах философов, научное медицинское исследование.
В святилищах Эскулапа, в Трикке в Фессалии, и особенно в Эпидавре – множество паломников и сколько угодно чудес! Эпидаврские надписи, составленные жрецами в форме обетов, донесли до нас отголоски чудесных исцелений, которые всегда происходят во сне посредством вмешательства бога в сновидения (исцеление верой, как говорят еще и сегодня некоторые верующие). Вот одна из надписей, отнюдь не самая странная:
«Амбросия из Афин, кривая. Эта женщина пришла в храм бога и насмехалась над некоторыми исцелениями, заявляя, что невозможно, чтобы хромые и слепые выздоравливали просто во время сна. Затем она уснула в храме и видела сон. Ей показалось, что бог подошел к ней и сказал, что он ее вылечит, но что для этого она должна пожертвовать храму серебряного поросенка в доказательство своей глупости. С этими словами он рассек глаз больной и влил в него лекарство. На следующий день она ушла исцеленной».
Эмпедокл в своих «Очищениях» и сам Платон в ряде отрывков свидетельствуют, что вера в свойства заклинаний и магической медицины не была чуждой греческому классическому мышлению.
Надписи Лурда – Эпидавра современны работам, приписываемым Гиппократу.
Было бы большой ошибкой считать, как это иногда делают в наши дни, что греческая медицина возникла в святилищах. В Греции в эпоху рационализма существовали две медицинские традиции, параллельные, но совершенно отличные друг от друга.
Примечательно отметить, что, в то время как в орбите святилищ распространены были заклинания, сновидения, знамения и чудеса – все послушные голосу жрецов, существовало медицинское искусство, независимое и целиком светское. В нем нашли отражение самые различные течения, но оно никогда не склонялось к суеверию и в нем никогда не появлялась фигура жреца‑врачевателя или истолкователя бога‑целителя, хотя бы в качестве предмета критики или насмешки.
Так, в одном случае никогда не возникает вопрос о методическом научном исследовании в целях установления материальных причин болезней, ни о правилах, выходящих за рамки единичных случаев с каждым больным, но речь идет исключительно о чудесах, совершенных произвольно, по прихоти божества. В другом, хотя врач мыслит отнюдь не атеистически, мы видим, что он решительно отклоняет всякое объяснение, которое бы ссылалось на бога, и только на одного бога.
Очень характерно и поразительно смело написано вступление трактата под заглавием «О священной болезни» (то есть эпилепсии):
«Относительно болезни, называемой священною, дело обстоит таким образом: нисколько, мне кажется, она ни божественнее, ни более священна, чем другие, но имеет такую же природу происхождения, какую и прочие болезни. Природу же ее и причину люди назвали каким‑то божественным делом вследствие неопытности и удивления, потому что она нисколько не похожа на другие болезни. И вот, вследствие невежества в том, чего не знают, у них предоставляется ей божественное свойство… Мне кажется, что первые, признавшие эту болезнь священною, были такие люди, какими и теперь оказываются маги, очистители, шарлатаны и обманщики, которые представляются весьма благочестивыми и понимающими больше других. И действительно, прикрывая и оправдывая божественностью свою несостоятельность, они за неимением средств, чем бы действительно могли помочь, из опасения, чтобы не сделалось явным их полное невежество, провозгласили, что эта болезнь священна» 1.
1 Гиппократ, Избранные книги, О священной болезни, перевод с греческого В. И. Руднева, М., 1936, с.495–496.
Этот трактат «О священной болезни» входит в то, что со времен александрийцев получило название «Гиппократова сборника», содержащего около семидесяти трактатов, которые древние приписывают великому врачу с Коса. Эти трактаты были в самом деле составлены при жизни Гиппократа, во второй половине V и начале IV века до н. э. Некоторые из них, впрочем трудно отличимые, написаны рукой самого косского врача или его ближайших учеников. Другие, напротив, принадлежат руководителям направлений или школ, соперничавших с косской.
Коротко говоря, в «Гиппократовом сборнике» можно различить трактаты трех больших групп врачей. Имеются врачи‑теоретики, философы‑любители умозрительных спекуляций. Им противостоят врачи Книдской школы, у которых уважение к фактам настолько велико, что они оказываются не в состоянии шагнуть дальше их. Наконец, в третьей группе – и к ней принадлежит Гиппократ со своими учениками, то есть Косская школа, – имеются врачи, которые, основываясь на наблюдении, исходя из него и только из него, настойчиво стремятся его истолковать и понять. У этих врачей позитивное мышление: они отказываются от произвольных предложений и постоянной константой считают разум.
Эти три группы авторов в равной мере противостоят медицине святилищ. Но только Косская школа основала медицину как науку[10].
* * *
Врачи‑теоретики задержат нас ненадолго. Это блестящие жонглеры слова, причастные к тому широкому движению, которое затронуло – нередко очень оправданно – все области человеческой деятельности и получило название софистики.
В этом случае их метод следует путем, противоположным здравому научному методу. Вместо того чтобы исходить из анализа фактов, авторы трактатов этой группы в большинстве случаев исходят из общих принципов, заимствованных у философии или верований того времени; они довольствуются тем, что совершенно произвольно применяют тот или иной из этих принципов к медицинским фактам, которые им требуется объяснить. Порою это попросту предвзятые идеи, вроде того, что числу 7 отводится доминирующая роль в человеческой деятельности.
Трактаты «О мускулах», «О семимесячном плоде» и его продолжение «О восьмимесячном плоде» доказывают или претендуют на доказательство того, что если зародыш жизнеспособен в семь месяцев, а затем в девять месяцев и десять дней, то это потому, что в обоих случаях он насчитывает точное количество недель – в первом случае тридцать, во втором сорок. В этих трактатах точно так же приводится в качестве доказательства, что здоровый человек может выдержать голод в течение семи дней, что у детей зубы меняются в семилетнем возрасте, что при острых заболеваниях кризисы наступают через полнедели, неделю, полторы и две недели.
Трактат «О ветрах», в котором многие доныне усматривают ключ к теории Гиппократа, представляет собой не столько медицинский трактат, сколько риторическое рассуждение о роли воздуха и ветра, рассматриваемых одновременно как основа развития вселенной, как причина смены времен года и как общая причина всех болезней: эпидемических, или гибельных, лихорадок, катарров, опухолей, кровохарканья, водянки, апоплексии, колик и даже зевоты.
С десяток трактатов нашего «Сборника» посвящено подобной софистической медицине, блестящей и пустой, бесконечно далекой от практики Гиппократа. Все же в наименее плохих из них встречаются разумные указания, как будто говорящие о подлинном опыте.
В трактате «О диете при острых заболеваниях», начинающемся с пустых рассуждений по поводу природы человека, его души, являющейся смесью воды и огня, рассуждений, в которых не забыты пол, близнецы и искусства, не без удивления обнаруживаешь очень неплохое перечисление огородных трав и их свойств, равно как и перечисление свойств злаков в зависимости от того, употребляется ли ячмень в натуральном виде или после обдирки, пользуются ли ячменным отваром или мукой, едят ли ячменный хлеб сразу после выпечки или через некоторый промежуток времени; тут же даны сведения о пшеничном хлебе – белом, из непросеянной муки, и заквашенном. Страница за страницей ведется рассказ об овощах, далее читаем о свойствах мяса различных животных, начиная с быка, причем не забыт и еж. Болтливый и псевдофилософский тон начала трактата уступает место невероятным рецептам кушаний с примечаниями на полях об опасности скопления газов, стуле, мочегонных свойствах, а также о питательности каждого продукта. За туманными теориями вступления (Аристофан высмеивает врачей этого рода в «Облаках») следует поток советов о полезности повторной рвоты, опасности гнилостных солей и о пользе прогулок. Отметим мимоходом заявление автора о том, что он советует соблюдать эти диеты «вообще всем людям, которым поневоле приходится проводить жизнь беспорядочно и у которых нет возможности, пренебрегая остальным, позаботиться о своем здоровье». Затем он устанавливает другой режим, представляющий его «открытие» и предназначенный для состоятельных людей. Никто, заявляет он, об этом не подумал до него. Далее наш автор сбивается на какую‑то путаную болтовню об «отличиях», которая достаточно выявила его собственное тщеславие: он тут окончательно отворачивается от «земной науки», по пути которой некоторое время терпеливо шел.
Отдадим должное и трактатам «О семимесячном плоде» и «О восьмимесячном плоде», в которых наряду с разглагольствованиями о седмерицах и о луне имеется по меньшей мере одна верная, даже волнующая страница об опасностях, которым подвержен новорожденный ребенок.
«Изменения пищи, так же как и дыхания, опасны. Если дети поглощают что‑нибудь болезнетворное, они поглощают его ртом и через ноздри, и вместо того, чтобы вводимого было как раз достаточно, не неся в себе никакого излишка, оно входит в гораздо большем количестве, чем нужно, так что производит как своим обилием, так и расположением, в котором находится тело ребенка, то, что одна часть его выходит обратно через рот и ноздри, а другая – вниз, через кишечник и мочевой пузырь, тогда как раньше ничего подобного не происходило.
Вместо воздуха и влаги, настолько сродных, к которым всегда по необходимости имеется в матке привычка и расположение, дитя пользуется вещами совсем чуждыми, более сырыми, более сухими, менее приноровленными к человеку, откуда необходимо следует много страданий, много смертей, так как даже у возмужалых перемена страны и диеты зачастую производит болезни. То же рассуждение относится и к одеждам, ибо вместо того, чтобы быть окруженным мясом и тепловатыми жидкостями, дающими испарения и сродными, дети окружены теми же материями, что и взрослые. Пуповина – единственный во всем теле путь для дитяти, связанный с маткой и принимающий участие во всех поглощениях. Все остальное закрыто, и ничто не открывается до выхода ребенка из утробы матери; когда же он будет на выходе, все остальное открывается, но пуповина утончается, замыкается и отсыхает» [11].
* * *
Антиподом этих врачей‑теоретиков, этих «иатрософистов», является в «Гиппократовом сборнике» врачевание Книдской школы, соперницы или подражательницы Косской (школы Гиппократа). Лучше всего эту книдскую медицину в сборнике представляют трактаты «О внутренних страданиях» и «О болезнях» (книга II). К ним нужно присоединить около дюжины трактатов, которые хотя и не являются строго книдскими, но в большей или меньшей мере приближаются к взглядам этой школы. Среди них – несколько трактатов по гинекологии.
Книдскую группу отличают приверженность к точному и даже мелочному наблюдению, стремление дать конкретные и подробные описания болезней, избегая всякого неправомерного обобщения, каких бы то ни было «философических» отклонений. Врач этой школы возвращается к тому, что составляло во все времена основу его искусства: к клиническому наблюдению. Книдяне – это главным образом практики. Они не идут далее непосредственного наблюдения, они остерегаются наводить больного на показания и придавать им слишком большое значение. Они не слишком доверяют фактам, и это несколько сужает их кругозор. Они довольствуются классификацией болезней, что же касается их лечения, то тут они придерживаются терапии, проверенной традицией.
Они не устраивают медицинских прений, не доискиваются причин болезней, сводимых ими к предположению о двух «влагах» – желчи и флегме. Они избегают всяких трудных проблем, которых не могут разрешить. По существу, они не стремятся к пониманию.
Их классификация дробит разделы и как бы множит болезни. В трактатах «О внутренних страданиях» и «О болезнях» (книга II) различаются и описаны три вида болезни печени, пять болезней селезенки, пять видов тифа, четыре вида болезни почек, три вида ангины, четыре вида полипов, четыре – желтухи, пять – водянок, семь – чахоток и большое количество мозговых заболеваний.
Не приходится говорить, что некоторые из этих подразделений оправданны и, кроме того, новы. Например, острый суставной ревматизм и подагра. Однако большинство их недостаточно обосновано или просто вымышлено.
Приведем в виде примера описание одной из упомянутых чахоток: «Вторая чахотка: происходит от тяжелого труда. То же самое испытывает больной, как в предшествующем случае, но болезнь представляется более тихой, чем первая, и летом дает ремиссии. Больной отхаркивает более густую мокроту, чем в предыдущем случае. Кашель удручает в особенности людей пожилых; страдание сильнее в груди: кажется, что там нависает камень; спина также болезненна; цвет самого больного прозрачен, и при малейшем усилии он тяжело дышит и задыхается. Обыкновенно от этой болезни он умирает в три года» [12].
Другой вид чахотки описывается следующим образом: «Со временем тело худеет, исключая голеней, ибо они опухают, так же как и стопы. Ногти загибаются; плечи становятся худыми и слабыми; горло наполняется чем‑то вроде пуха: оно свистит, как через трубочку; жажда сильна в течение всей болезни, и сильная слабость охватывает тело. Когда дело так обстоит, больной погибает в течение года очень изможденным» [13].
Описание нередко очень выразительно. Некоторые подробности поневоле привлекают внимание: больной, которому не хватает воздуха, «раздувает ноздри, как бегущая лошадь, он высовывает язык, как собака летом, когда ее томит зной». Сравнение верное и выразительное.
Но все‑таки книдские врачи в своих классификациях оказались как бы в плену разновидности носологического бреда. При этом бросается в глаза, что наряду с таким обилием описаний поразительно бедна терапия. Слабительные, лечение рвотой (у древних рвота рассматривается как очищение желудка сверху), приемы молока, прижигания.
Укажем все же на некоторые способы лечения, словно предугаданные книдянами. «Эррины» представляют любопытный прием, состоящий в том, что в ноздри кладут разные вещества для излечения тех болезней, которые врач относил к заболеваниям головы: апоплексии, желтухи, чахотки и т. д. Эти эррины – «слабительные для головы». Их применение предполагает, что мозг сообщается с носом. Не говорят ли и сейчас – «мозговой насморк»?
Отметим также метод исследования легкого, применяемый врачом, когда ему нужно, прежде чем начать лечение, точно определить место скопления жидкости, которое, по его предположению, находится в полости плевры. В тексте по этому поводу сказано, что, «усадив больного, которого его помощник держит за руки, на устойчивое сидение, врач берет его за плечи и встряхивает, приложив ухо к ребрам, чтобы узнать – справа или слева находится пораженное место». Эта так называемая «гиппократова встряска» (хотя она и принадлежит книдянину, забытому или не признанному традицией) показывает, какую изобретательность проявляли книдяне, когда надо было наблюдать факты. Лаэннек заявляет что с успехом пользовался этим методом, как он описан в трактате древних.
Эта «гиппократова встряска» напоминает нам о том, что древняя книдская медицина с ее эмпиризмом, едва ли не переходящим в чистый прагматизм, чтобы не сказать в рутину, тем не менее благодаря своей верности опыту пришла к нескольким открытиям, из которых главное – выслушивание. Подтверждение этого встречается еще в одном месте, помимо приведенного выше. «Врач, – пишет автор трактата «О болезнях» (книга II), – прикладывая ухо к ребрам и тщательно выслушивая, улавливает ухом как бы шипение кипящего уксуса». Другие выдержки подтверждают, что выслушивание, к которому прибегали врачи V века до н. э., было, несомненно, книдским изобретением.
В этих книдских или примыкающих к книдской школе трактатах мы, кроме того, встречаем упоминание о многочисленных хирургических вмешательствах и описание инструментов, которыми эти операции производились. С полипами в носу расправлялись просто и грубо: их либо прижигали нагретым докрасна железом, либо вырывали при помощи палочки с приделанной на конце «петлей из жилки»: врач, приладив ее, резко дергал. Разрезы в почках рекомендовались в трех из четырех случаев болезней почек; разрез, уточняет автор, надо делать «в том месте, где орган наиболее раздут», и делать его надо «глубоким». Многочисленны разрезы в области грудной клетки: они делаются между ребрами, причем хирург пользуется сначала «выпуклым ножом» и продолжает операцию «ножом тонким». Самой смелой операцией книдян была трепанация черепа, которая должна была дать выход жидкости, угрожающей зрению, без повреждения глаза. Приводятся случаи исцелений. Точно так же упоминаются и два вида инструментов для сверления черепа.
Сказанного достаточно. Книдская медицина, бесспорно, говорит об огромном старании специалистов своего дела обосновать свою науку на точном наблюдении большого количества фактов. Надо, однако, признать, что это старание не приводило к желаемой цели. Великой заслугой этих врачей было то, что они отказались от соблазнительных философских гипотез, не поддающихся проверке. Они не хотят знать и передавать далее ничего, кроме фактов, известных медицинской традиции, и добавляют к ним лишь те случаи, которые они наблюдали сами. Они знают лишь больных; их профессия состоит в том, чтобы лечить их согласно методам, которые они считают наиболее оправданными.
Бесспорно, привлекает внимание то, что это недоверие книдян к логическому рассуждению и гипотезе повлекло за собой в их повседневной практике своего рода усиление инстинктивного недоверия к рассуждению. Размышлять в медицине не их дело. Лишь очень редко можно встретить в их сочинениях какую‑нибудь общую идею, выражающую какую‑то мысль. Редко, но не никогда. Приведем одно из таких размышлений – может быть, единственное. Оно относится к методу, который позволил медицине развиваться далее. Мы встречаем его в трактате, названном «О местах в человеке». Автор этого сочинения либо книдянин, либо тесно связан с этой школой. Оно гораздо интересней всех, упомянутых нами до сих пор. Автор пишет так: «Природа тела есть отправная точка медицинского суждения». Такая фраза оставляет далеко позади обычный книдский эмпиризм.
Автор этой формулы понял, что все части тела связаны между собой. Поэтому, основываясь на приведенном методическом принципе, он, прежде чем приступить к изложению патологии, излагает общую анатомию человека. Таким образом, в его представлении у медицины нет более надежного оплота, чем человеческий организм.
По поводу этой фразы в трактате «О местах в человеке» некоторые современные ученые назвали имя Клода Бернара. Это очень большая честь для скромного безыменного практика, написавшего этот трактат, но честь заслуженная. Ни одно другое произведение книдского направления не наводит на мысль о подобном сближении.
Что касается анатомических сведений нашего автора, то они еще очень далеки от действительности. Тем не менее врач, написавший «О местах в человеке», знает, что органы чувств связаны с мозгом; он произвел точные наблюдения над оболочками глаза и головного мозга; он знает, что верхняя полая вена возвращает кровь к сердцу. Но вместе с тем он, видимо, путает нижнюю полую вену с аортой.
Впрочем, здесь не место останавливаться на неточностях, допущенных автором в его исследовании; гораздо важнее указать на правильность метода, который пытается основать патологию на знании анатомии.
Прежде чем расстаться с уважаемыми книдскими практиками и обратиться к подлинно гиппократовским авторам «Сборника», коснемся вкратце замечательного трактата «О сердце». Этот труд в какой‑то мере отражает влияние Книдской школы; недавно его с большей долей вероятности приписали врачу сицилийской медицинской школы, ученому Филистиону. Деятельность этого врача относится к началу IV века до н. э., он жил в Сиракузах и был хорошо известен Платону.
Нет сомнения, что Филистион со скальпелем в руке исследовал человеческое сердце. Он не только сам это утверждает, ссылаясь на древний обычай египтян в этой области, но это доказывается точностью его описания анатомии этого органа. Филистион действительно «извлекал сердце мертвого человека». Наш ученый не только вскрывал трупы, но практиковал вивисекцию животных. Иначе как мог бы он открыть, что сердечные ушки продолжают сокращаться, в то время как желудочки уже перестали биться?
Факт этот точен, и именно по этой причине правое предсердие назвали ultimum moriens.
Что же знает наш автор об анатомии сердца? Он говорит, что «сердце есть очень сильная мышца, не вследствие нервов [сухожилий], но вследствие густого сплетения мяса». Он знает, что у сердца два ушка и два желудочка; он различает правое и левое предсердия и знает, что между ними нет никакого прямого сообщения. Он отмечает: «Оба желудочка являются источником жизни человека. Оттуда выходят [оба] потока [легочная артерия и аорта], орошающие все нутро тела: ими омывается обиталище души. Когда эти источники жизни иссякают, человек умирает».
Филистион делает и более тонкие наблюдения. Он отличает вены от артерий по признаку неоднородности их тканей. Он очень точно определил, что сердце отклонено влево, что его вершину образует один лишь левый желудочек и что его ткань толще и прочнее, чем ткань правого желудочка. И, наконец – в этом вершина его наблюдений, – он коротко, но очень точно описывает клапаны, с помощью которых сообщаются желудочки и ушки и клапаны легочной артерии и аорты; последняя, имеющая три складчатые перепонки – сигмоидные или полулунные клапаны, – в состоянии плотно закрыть артериальное отверстие. Филистион отмечает, что клапаны легочной артерии легче поддаются давлению, чем клапаны аорты.
Вероятно, покажется удивительным, что ученый, умеющий произвести настоящий опыт (по правде сказать, плохо поставленный) над свиньей, чтобы обнаружить происхождение жидкости, наполняющей околосердечную сумку и омывающей сердце, – что этот ученый довольствуется самыми несуразными гипотезами, чтобы объяснить физиологические функции сердца. Однако это так. В этом признак того, что автор трактата «О сердце» ненамного превысил научный уровень книдских врачей… Но удивляться этому было бы также несколько «ненаучно». Наука медленно растет из странной смеси истин, вернее «интуиций», и ошибок. Ее развитие в течение многих веков было историей Вавилонской башни. Ошибки ученых для нее в конечном счете так же полезны, как оправдавшиеся предвидения, потому что они требуют, чтобы первые были выправлены.
Этот общий обзор «Гиппократова сборника» имеет целью содействовать уяснению того всегда извилистого пути, которым идет зарождающаяся наука.
* * *
Но вот перед нами, в центре «Сборника», несколько трактатов – их семь или восемь, – происхождение которых угадываешь сразу: они рождены гением. Если нельзя доказать, что они написаны самим Гиппократом, то можно с уверенностью сказать, что они принадлежат его ближайшим ученикам. Более чем вероятно, что косский учитель – автор какого‑то из них. Но какого?.. Не будем теряться в пустых догадках. Мы знаем, что Гиппократ писал: то один, то другой исследователь приписывают ему теперь восемь трактатов, причем ученые, признающие его авторство, принадлежат к разряду самых осмотрительных.
Это трактаты – «О ветрах», «О воздухах, водах и местностях», «Прогностика», «О диете при острых болезнях», I и III книги «Эпидемий», «Афоризмы» (первые четыре раздела), наконец – хирургические трактаты «О суставах» и «О переломах», являющиеся шедеврами «Сборника».
Вполне достоин учителя, однако написан, несомненно, другим, труд «О древней медицине», современный молодости Гиппократа (440 или 430 год до н. э.). В этом произведении с необыкновенным мастерством дано определение позитивной медицины, медицины рационалистической, которая сделается медициной Гиппократа времени его полной зрелости.
К этому списку главных работ нужно будет добавить несколько сочинений этического направления: «Клятва», «Закон», «О враче», «О благоприличном поведении», «Наставления» и т. д., которые в конце V и начала IV века до н. э. превратят научную медицину Гиппократа в медицинский гуманизм.
«Жизнь Гиппократа окутана дымкой», – пишет Литтре. Остановимся сперва на точно установленных фактах.
Гиппократ родился на Косе. Цивилизация и язык этого колонизованного дорийцами острова были ионийскими. Дата его рождения известна достовернее, чем большинства античных авторов: Гиппократ родился в 460 году до н. э., в один год с Демокритом и Фукидидом. Он принадлежал к роду Асклепиадов – корпорации врачей, притязавшей на то, что она ведет свое происхождение от Асклепия, великого врача гомеровских времен. (Асклепия стали считать богом только после Гомера.) У Асклепиадов чисто человеческие медицинские познания передавались от отца к сыну, от учителя к ученику. Сыновья Гиппократа, его зять и многочисленные ученики были врачами.
Корпорация Асклепиадов, которую также именуют Косской школой, сохраняла в V веке до н. э., как и всякая культурная корпорация того времени, чисто религиозные формы и обычаи; так, например, у них была принята клятва, тесно связывавшая учеников с учителем, с собратьями по профессии. Однако этот религиозный характер корпорации, если он и требовал известных моральных норм поведения, ни в чем не затрагивал поисков истины, которые оставались строго научными.
Медицина, возникшая в Греции в V веке до н. э., и, в частности, косская – враг всего сверхъестественного. Если бы кто захотел указать на предков гиппократовой медицины, то ими оказался бы не жрец и даже не философ. Это отлично понял автор трактата «О древней медицине»; он написал полемическое сочинение, предназначенное защищать медицину как искусство. (Слово, которое он употребляет, – среднее между мастерством и наукой.) Он главным образом нападает на Эмпедокла, который был врачом и философом. В его философии – черты гениальной интуиции, но и ловушки для разума: он ошибался, когда заявлял, что «не может знать медицинское искусство тот, кто не знает, что такое человек и как он вначале явился и из чего составлен, но что должно знать все это тому, кто намерен правильно лечить людей». Нет, возражает автор «Древней медицины», искусство врачевания не вытекает ни из знания природы, ни из какой‑либо философии мистического толка. Он отбрасывает всякую преемственность от философа (или жреца) к врачу. Он хочет, чтобы предок врача был скромным, занятым скромными делами, необходимыми и полезными; врач, говорит он, – это повар.
Он с большой проницательностью пишет, что первоначально люди ели пищу сырой, подобно диким зверям. Этот «грубый и жестокий» образ жизни вызывал большую смертность. Понадобился длительный промежуток времени, прежде чем была открыта пища более «сносная». Понемногу люди научились очищать ячмень и пшеницу, молоть зерно, месить тесто, печь его в печи, делать хлеб. «Проделывая с ними разные другие приемы, они варили, пекли и смешивали вещества грубые и сильные с более мягкими, составляя все сообразно с природою и силами человека, будучи убеждены, что вещества слишком грубые, такие, что природа не может превозмочь, если их принять, приносят страдание, болезни и смерть, а такие, которые превозмогаются природою, доставляют питание, рост и здоровье». Он заканчивает таким вопросом: «А таким открытиям и исканиям какое более справедливое или подходящее имя можно дать, как не Медицины?»
Именно этой кухне, предназначенной для человеческих созданий, этой медицине здоровья, столько же, сколько и медицине болезней, медицине организмов атлетических, как и самых болезненных, – именно им и служил с неизменной верой и страстью Гиппократ всю свою долгую жизнь. Он много путешествовал по Греции и за ее пределами, продолжая традиции странствующих врачей, или периодевтов. Этих врачей‑путешественников гомеровских времен мы видим в сочинениях Гиппократа, видим, как они поселяются в новой стране, применяют свое искусство, присматриваясь в то же время к обычаям населения.