Продюсер, режиссер и бонвиван Генри Логан 1 глава

Спрашивали эти четверо разрешения присесть за ее столик или нет? Сара не помнила. Вроде бы они спорили, но Сара не слышала, о чем идет речь, хотя голоса и пробивались до ее сознания – то нарастая, то затихая сердитым контрапунктом. В эти минуты реальным было для нее лишь то, что она видела и слышала у себя в голове. Одно-единственное ядовитое слово. И глаза, полыхнувшие необъяснимой ненавистью. И ощущение, что слово не столько произнесли, сколько им в нее харкнули. Та встреча… сколько же она длилась – две секунды? меньше? – но в памяти Сара прокручивала ее уже больше получаса. Эти глаза, это слово… от них теперь очень долго не избавиться. Даже теперь, когда люди вокруг говорили все громче и оживленнее, Сара чувствовала, как ее захлестывает очередная волна паники. Она прикрыла глаза от внезапной полуобморочной слабости. Напал бы он на нее, думала она, не будь Хай-стрит такой оживленной? Затащил бы в подворотню? Разорвал бы на ней одежду? Она подняла кружку с кофе, поднесла к лицу, заглянула внутрь. Маслянистая поверхность мелко подрагивала. Она крепче сжала кружку. Жидкость перестала колыхаться. Руки у нее больше не дрожали. Все позади. Еще одна возможность – что если ей все это приснилось? – Пинтер! Это слово первым проникло в ее сознание. Сара сосредоточилась и подняла глаза. Имя произнесли с усталым сомнением – говорила женщина, которая в одной руке держала стакан с яблочным соком, в другой – зажженную сигарету. У нее были короткие угольного цвета волосы, чуть выступающая челюсть и живые темные глаза. Сара смутно припомнила, что видела ее и прежде – здесь же, в кафе «Валладон», – но имени не знала. Чуть позже стало ясно, что женщину зовут Вероника. – Как это типично, – добавила женщина и затянулась, прикрыв глаза. Она улыбалась: похоже, спор забавлял ее – в отличие от худого бледного студента, с серьезным видом сидевшего напротив. – Люди, которые ни черта не смыслят в театре, – продолжала Вероника, – всегда талдычат о величии Пинтера. – Ладно, – сказал студент. – Согласен, его переоценили. С этим я согласен. Но это лишь подтверждает мою точку зрения. – Подтверждает твою точку зрения? – Послевоенная театральная традиция Британии, – сказал студент, – настолько… этиолирована, что… – Чего? – произнес голос с австралийским акцентом. – Это еще что такое? – Этиолирована, – повторил студент. – Столь этиолирована, что в британском театре имеется лишь одна фигура, которая… – Этиолирована? – упорствовал австралиец. – Не обращай внимания, – сказала Вероника, еще больше расплываясь в улыбке. – Он пытается произвести впечатление. – Но что значит это слово? – Посмотри в словаре, – отрезал студент. – Моя точка зрения заключается в том, что в послевоенном британском театре есть лишь одна фигура, которая может претендовать на какую-нибудь значимость, но даже ее переоценили. Чрезмерно переоценили. Ergo, театру конец. – Эрго? – переспросил австралиец. – С театром покончено. Он больше не может ничего предложить. Театру нет места в современной культуре – ни в этой стране, ни в любой другой. – И ты хочешь сказать, что я даром трачу время? – спросила Вероника. – Что я совершенно не улавливаю Zeitgeist^[1]? – Именно. Тебе нужно немедленно сменить специализацию и заняться изучением кинематографа. – Как ты. – Как я. – Что ж, интересно, – сказала Вероника. – И что же ты хочешь сказать? С одной стороны, ты полагаешь, что раз я интересуюсь театром, значит, я его изучаю. Ошибаешься: я учусь на экономическом. И потом, это твое убеждение, будто ты обладаешь некой абсолютной истиной… в общем, я нахожу, что это весьма мужское качество. Мне больше нечего добавить. – Так я мужчина, – заметил студент. – А Пинтер – твой любимый драматург, и это весьма показательно. – Чем же? – Он пишет пьесы для мальчиков. Для умных мальчиков. – Но искусство универсально. Все истинные писатели – гермафродиты. – Ха! – презрительно выдохнула Вероника и затушила сигарету. – Ладно, поговорим о гендерных вопросах? – Я думал, мы говорим о культуре. – Одно неотделимо от другого. Гендерные различия – всюду. Теперь засмеялся студент: – Это одно из самых бессмысленных утверждений, которое я когда-либо слышал. Ты хочешь говорить о гендерных различиях только потому, что боишься говорить о высоком. – Пинтер интересен только мужчинам, – сказала Вероника. – А почему он интересен мужчинам? Потому что он женоненавистник. Его пьесы взывают к женоненавистничеству, запрятанному в глубине души всякого мужчины. – Я не женоненавистник. – Ну да. Все мужчины ненавидят женщин. – Да ты сама в это не веришь. – Еще как верю. – И считаешь всех мужчин потенциальными насильниками? – Да. – Ну вот, еще одна бессмыслица. – Смысл весьма прозрачный. У всех мужчин есть задатки насильника. – У всех мужчин есть орудие насилия. Это не одно и то же. – Речь не о том, что все мужчины обладают необходимым… оборудованием. Я говорю, что нет такого мужчины, который не испытывал бы в самом мрачном уголке своей души глубокой обиды – и зависти – к нашей силе, и обида эта иногда переходит в ненависть, а потому способна обернуться насилием. Последовала короткая пауза. Студент что-то промямлил и тут же затих. Потом снова заговорил и снова умолк. В конце концов, не придумал ничего лучшего, чем: – Да, но у тебя нет доказательств. – Вокруг полно доказательств. – Да, но у тебя нет объективных доказательств. – Объективность, – сказала Вероника, закуривая снова, – это мужская субъективность. Долгую и отчасти даже благоговейную тишину, наступившую после этого вердикта, нарушила Сара: – Мне кажется, она права. Сидевшие за столом разом повернулись к ней. – Не по поводу объективности… в общем… я никогда об этом не задумывалась… но я хочу сказать, что мужчины по сути своей – действительно враждебные существа, и никогда не знаешь, когда эта враждебность… выплеснется наружу. Вероника встретилась с ней взглядом. – Спасибо. – Она повернулась к студенту: – Видишь? Поддержка по всем фронтам. Тот пожал плечами. – Обычная женская солидарность. – Нет, понимаете, со мной именно так и случилось, – запинаясь и торопясь, бормотала Сара. – Как раз такой случай, о котором вы говорите… – Она опустила взгляд и увидела, как ее глаза мрачно отражаются в маслянистой поверхности кофе. – Прошу прощения, я не знаю, как вас зовут… Даже не знаю, зачем вмешалась в вашу беседу. Лучше я пойду. Она встала и поняла, что зажата в самом углу: край стола врезался ей в бедра; она неловко, бочком, протиснулась мимо австралийца и серьезного студента. Лицо ее горело. Сара не сомневалась, что они смотрят на нее, как на чокнутую. Пока она шла к кассе, никто не произнес ни слова, но отсчитывая мелочь (Слаттери, хозяин заведения, с отстраненностью запойного книгочея сидел в своем углу), Сара почувствовала, как чья-то рука коснулась ее плеча; она обернулась и увидела Веронику. Та улыбалась смущенно и чуть просительно – резкий контраст с тем воинственным оскалом, которым она одаривала своих оппонентов за столиком. – Послушай, – сказала Вероника, – я не знаю, кто ты и что с тобой стряслось, но… мы можем поговорить об этом, когда захочешь. – Спасибо, – ответила Сара. – Какой курс? – Уже четвертый. – А, так тебе год только остался? Сара кивнула. – Живешь в студгородке? – Нет. В Эшдауне. – Вот как. Может, тогда так или иначе встретимся. – Наверное… Сара заторопилась к выходу, пока эта дружелюбная и странная женщина не успела сказать что-нибудь еще. После мрачного и прокуренного бара солнечный свет слепил глаза, а воздух был свеж и солоноват. По улицам текли ручейки покупателей. В обычный день приятно пройтись домой пешком, вдоль скал – прогулка долгая и почти все время в гору, но стоит сладкой боли в ногах и рези в легких, хорошенько проветренных чистым воздухом холмов. Но сегодня день был не из обычных; Сара и думать не хотела ни о пустынной тропе, ни об одиноких мужчинах, что могут шагать издалека навстречу или сидеть на скамейках и нагло ее разглядывать. Истратив сумму, на которую могла бы ужинать неделю, Сара доехала до дому на такси и всю вторую половину дня провела в постели, но оцепенение так и не рассосалось. ***