– А у меня этого нет и никогда не будет, – горевала Ариша.
У Антона защемило сердце от жалости к этому нелепому и, в сущности, одинокому и несчастному человеку. Пожалел. Когда жалел во второй раз – даже не понял, как все это получилось, – в комнату зашла Валечка-старшая. Увидев эту картину, от неожиданности она вскрикнула, замерла и зажала рот рукой. Потом выскочила на кухню. Спустя минут десять, красный и смущенный, к ней вышел Антон. Он молчал, неловко топтался в дверном проеме и шмыгал носом.
– Что же теперь будет, что же будет? – раскачиваясь на табуретке, без конца повторяла Валечка. – Ты же уйдешь, а она? Она этого не переживет, она же такая слабенькая, господи, – бормотала Валечка, уставившись в одну точку.
– Все будет хорошо, теть Валь, – сиплым от волнения голосом произнес Антон. И добавил: – Я женюсь, теть Валь, вы не беспокойтесь.
Валечка долго смотрела на него, а потом махнула рукой – иди, мол. Когда Антон ушел, она заглянула к дочери – та безмятежно спала, зарозовев и счастливо улыбаясь во сне. Валечка удивилась и ушла к себе – думать свои горькие думы. С одной стороны, она все, конечно, понимала – молодость, горячая кровь, случай, да и Антон для нее – родной человек, почти сын. Все нелепо и случайно, и не надо портить человеку жизнь, да и какая из Ариши жена? Все это понятно, понятно. Но еще ей было известно и другое – только она одна знала, как неизлечимо она больна и что отпущено ей не так много времени. А с кем останется Ариша? На кого? Ведь пропадет одна, точно пропадет. А тут семья – Антон, Валечка, Вера Игнатьевна. Они, конечно, и так бы ее не оставили, но жена – совсем другое дело, совсем другой статус. В общем, материнское победило человеческое. Оно и понятно – кто осудит? Вечером – ох, как на сердце было тяжело – засобиралась к Валечке-младшей. С разговором. С дочкой ничего не обсуждала. Антоша, понятное дело, матери ни слова не сказал. Конечно, на душе кошки скребли, было муторно и противно, но он постарался выкинуть все это из головы и поехал к друзьям в общагу – там и расслабился.
|
|
Валечка-младшая и Вера Игнатьевна ни о чем не подозревали. А тут – гром среди ясного неба. Валечка-младшая заохала, всполошенная:
– Как же так, да как он посмел, мерзавец, негодяй, ну, я его к рукам-то приберу, устрою ему, мало не покажется. А может, все обойдется, все по-хорошему, а пусть женятся, а? Мы же родные люди, – обрадовалась она такому правильному, как ей показалось, решению.
Вот только умная Вера Игнатьевна молчала. А когда Валечка-старшая ушла, набросилась на дочь:
– Ты что, полоумная? Какая женитьба? Так парню жизнь ломать! Какая она жена – мощи ходячие. А дальше что с ней будет? Ни родить, ни угодить? Ты о чем сейчас думаешь?
Валечка такого напора от матери не ожидала и растерялась:
– Как ты можешь так говорить? Они не чужие нам люди, она мне как дочь, опомнись, мама!
– Вот именно, как дочь. Это просто инцест какой-то, на сестрах не женятся! Это ты опомнись, Валентина. Тебе главное – приличие соблюсти или счастье сына?
А Валечка ей отвечала:
– Главное – остаться приличным человеком, мы всю жизнь его этому учили. А сейчас выдадим индульгенцию на подлость? Ты меня так воспитывала?
В общем, разругались они насмерть – впервые за всю их долгую, дружную жизнь.
Антоша пришел под утро – громко скидывал ботинки в прихожей, что-то ронял, гремел чайником на кухне. Обе женщины не спали и, затаив дыхание, прислушивались к звукам – сердце билось отчаянно. Понятно было, что Антон напился. С горя, наверное, подумала Валечка. От тоски, заключила Вера Игнатьевна.
|
|
А он просто напился – какое горе? К тому времени он уже все успел забыть. Наутро мать с дочерью не поздоровались и завтракали молча. Валечка тихо спросила у сына:
– К Арише зайдешь?
Он удивился и покраснел:
– А надо?
– Надо, сынок, ты же порядочный человек, ты же мужчина!
Антон сглотнул и кивнул:
– Да, мам.
Свадьбу сыграли скорую и тихую – дома у Валечки-старшей. Вера Игнатьевна не пришла – лежала с высоким давлением, две «Скорые» за сутки. Ариша была вся в белом: пожелала и длинную пышную фату, и пышное шелковое платье, и перчатки по локоть – все по-настоящему, говорила себе она. Была вполне довольна и счастлива – считала, что все справедливо, по-другому и быть не могло.
Платье роскошное, а гостей – раз-два и обчелся: обе Валечки, естественно, соседка по дому и две пожилые коллеги-библиотекарши. Из молодежи – ближайший Антошин институтский друг Мишка. Вышли на балкон покурить, и Миша участливо и сочувственно спросил у друга:
– Залетела?
– Не-а, – беспечно бросил Антон, – это я залетел. – И громко, в голос, заржал.
Жить стали у Валечки-старшей. Как жить? Да, в общем-то, изменилось мало что. После института Антон шел к себе – там своя комната, чертежная доска, да и мама с бабушкой скучают. И до вечера торчал дома. Ночевать шел к жене – все как положено, условности соблюдены. Ариша ходила в библиотеку вечно простуженная, кашляла, сморкалась, умудрялась два раза за зиму переболеть гриппом – тогда Антон на законных основаниях ночевал у матери. Неделями. А иногда ночевал и вовсе вне дома. Вера Игнатьевна тайно радовалась – слава богу, у мальчика есть нормальная мужская жизнь. А Валечка-младшая плакала и терзалась – ну не получалось складно, как ей все это представлялось. Бутафория какая-то. Переживала за Аришу.
|
|
– Сына жалей! Своими руками ему такую жизнь устроила, – жестко бросала Вера Игнатьевна дочери. Отношения стали у них довольно прохладные. Валечка-старшая к ним теперь почти не заходила. «Права была мама – и подружку я потеряла, и сын несчастлив, и с матерью отношения отвратительные», – сетовала Валечка-младшая. Устраивала ситуация, похоже, только Аришу – Антону она недовольства не выказывала, сцен не устраивала. Главное – у нее был муж. А так – ну у кого семейная жизнь без проб-лем? Это она знала из литературы. Валечка-старшая умерла через полтора года на Каширке. Умерла с обидой на жизнь, но за дочь была спокойна. После похорон Антон уже постоянно жил у матери. Ариша не возражала. Нагрузка в виде обедов, стирки и глажки ей казалась не под силу. Да и крайне редкая, почти исчезнувшая интимная жизнь с мужем тоже была ей ни к чему. Главное – статус. Разводиться Антон не собирался, семейными обязанностями не манкировал – относил белье в прачечную, таскал сумки из магазина, бегал в аптеку, пылесосил, размораживал холодильник. Изредка вечерами выводил Аришу на прогулку или в кино. После института распределился в КБ и половину зарплаты исправно отдавал жене, та принимала. Тихо умерла уже совсем пожилая Вера Игнатьевна, так и не простив окончательно свою несчастную дочь и не помирившись с ней перед кончиной. От этого Валечка-младшая страдала особенно сильно. А Антоша наконец влюбился – безоглядно, ошалело, с абсолютным безумством. И было отчего потерять голову.
Звали ее Инга – темнокудрая красавица с черными, блестящими каким-то ведьминским огнем, глазами. Крепкая, пышногрудая, крутобедрая. Работала эта Инга официанткой. По тем временам слегка не комильфо. Инга обожала застолья, шумные компании, танцы до утра. А утром – как огурчик. Ничто ее не брало. Жила в общежитии. Где-то под Воронежем у матери в селе воспитывался ее сын, восьмилетний мальчик. Ездила она к нему раз в год, в отпуск, на два-три дня. Через месяц после знакомства переехала к Антону. Валечка была в ужасе – что за наказание господь послал! Ведь не пара она ему, не пара! Пусть ловкая, красивая, веселая, но простая какая, господи! Слава богу, мама до этого ужаса не дожила! А Антон окончательно сошел с ума. Смотрел на Ингу идиотскими влюбленными глазами, прихватывал постоянно, гладил колени – все при матери, не стесняясь. Дорвался! Из постели они практически не вылезали. Бедная Валечка затыкала уши берушами. Инга вскакивала в шесть утра, гремела кастрюлями, варила жирные, наваристые борщи, стирала занавески, мыла полы, громко включала проигрыватель и радостно подпевала Эдите Пьехе:
– На тебе сошелся клином белый свет!
Валечку она в принципе не замечала, та ей не мешала. Валечка тихо страдала, пила сердечное и отказывалась узнавать своего сына. Теперь в отсутствие Инги и Антоши к ней днем забегала Ариша: они обе дружно плакали, жалея бедного Антошу, и утешали друг друга – все как-то еще образуется. Ариша! Родная душа! Тонкий, душевный человек, всхлипывала бедная Валечка. А он! Бесчувственный сластолюбец! Дорвался до сочного мяса! И еще мучило чувство вины – непроходящее. «Стоило все это затевать, ах, права была мама! Все бы как-то обошлось, и женился бы тогда на хорошей девочке, и мама ушла бы спокойно! Прости, мамочка, прости», – шептала Валечка, глядя на фотографию матери. Но что можно было исправить?
После работы Антон встречал Ингу у остановки – сумки она волокла неподъемные. Дома, на кухне, она сидела, тяжело дыша, расставив полные ноги и, кряхтя, разбирала баулы. А Антон ей помогал! Господи, ее Антоша, ее интеллигентный мальчик. Воистину ночная кукушка дневную перекукует. Инга доставала из сумки розовую, влажную ветчину, остро пахнувшую копченую колбасу, банки с салатами, остатки торта, недопитые бутылки коньяка и водки – и они садились ужинать.
А Валечка тихо стонала у себя в комнате и сосала валидол. Жизнь потеряла всякий смысл. Как ее мальчик мог жить с этой женщиной? Есть ворованную еду, спать с ней, смеяться в голос на кухне до ночи? Не думать о покое матери? Как он мог все это делать? Сколько вложено в этого ребенка любви! Сколько ходила она с ним в театры, на выставки, сколько прочла ему добрых и мудрых книг! Все, все напрасно, все зря! Страдала она безмерно, тихо варила себе каши – овсяную, гречневую, запивая слезами, и почти не выходила из своей комнаты. Единственным утешением оставалась Ариша. Вместе с ней они ездили на кладбище – сначала к Валечке-старшей, потом к маме, Вере Игнатьевне. Ариша ее утешала:
– Ну он же счастлив, в конце концов!
– Какое счастлив! – возмущалась Валечка. – Он просто сошел с ума!
А Инга меж тем начала попивать. Сначала потихоньку, а потом стала набирать обороты. Это, конечно, были еще не запои, но вполне реальные пьянки, с истерикой, битьем посуды и уходами в ночь из дома. Антон бежал за ней, искал ее по подружкам, тащил на себе, долго держал под холодным душем, а она все бузила, бузила – до утра, пока не сваливалась в изнеможении где попало и не засыпала, похрапывая, с открытым ртом. А ему к восьми на работу. Он сразу здорово и резко сдал – под глазами черные круги, волосы порядком облетели, губы плотно сжаты. Смех и веселье ушли, улетели в никуда. Мать видела – страдает, но в душе была тайная надежда: развязка у таких историй наступает вполне определенная, рано или поздно. Из ресторана Инга вылетела – попалась с сумкой продуктов. Дело замяли – что с пьющей бабы возьмешь. Через месяц устроилась в овощной ларек у дома – свекла, капуста, морковь. На руках – вязаные грязные митенки, на пальцах – красный облупленный лак, на голове – нечесаная свалявшаяся башня, на лице – расплывшаяся косметика недельной свежести. Прежняя красота исчезла – ни намека, ни воспоминания. Грубая, вульгарная, страшная баба.
Валечка видела – сын наконец прозрел, глаза открылись – не слепой. Худющий, черный, замученный – смотреть больно, сердце рвется на куски. Кончилось веселье, начались скандалы – крики в голос, битье посуды, мат. Валечка накрывала голову подушкой. Инга стала водить в дом подружек – вместе пили водку под нарезанную толстыми кругами колбасу, вместе орали песни. Валечка наконец решила поговорить с сыном. Он молчал, а потом тихо сказал:
– Куда ее выгнать, мама, на улицу? Там она через неделю околеет.
– Ну тогда оставь все как есть, а через неделю околею я, – ответила сыну Валечка.
– Потерпи, пожалуйста, потерпи, – попросил Антон, и Валечка увидела его глаза, полные боли и слез. – Потерпи еще немного, я что-нибудь придумаю. Господи, я же тебя совершенно замучил, какая же я последняя сволочь. – Он зарыдал и опустился перед матерью на колени, обхватив ее тонкие ноги.
– Бедный мой мальчик, бедное мое дитя. Это я одна во всем виновата, это из-за меня так сложилась твоя жизнь, – шептала Валечка, гладя сына по голове.
Боже, какое счастье! Сын вернулся к ней, это снова ее мальчик, ее несчастный ребенок. А вдвоем они что-нибудь придумают, ведь не бывает безвыходных ситуаций, что-то образуется, даст бог!
«Что-нибудь» придумать Антон не успел – за него эту тяжкую работу выполнил Всевышний. Пьяная Инга попала под машину – месяца через полтора. Насмерть. Похороны были дикие и шумные – кто-то выл, кто-то выяснял отношения. На кухне хозяйничали Ингины подружки – пекли блины и постепенно напивались. Одна из них уже спала на Валечкиной кушетке, а другая долго дебоширила и обвиняла в смерти подруги Антона. И даже полезла с ним в драку. Вечером, поздно, зашла Ариша. Помогла Валечке вымыть посуду и прибраться в квартире. Зашла к Антону – он лежал на кровати одетый, отвернувшись лицом к стене. Ариша села рядом и стала гладить его по голове. Он громко разрыдался и схватил ее руку, лихорадочно сжимая и целуя ее тонкие и холодные пальцы. Проснулись они вместе, почти одновременно открыв глаза. Ариша слабо улыбнулась, а он смущенно и резко вскочил с кровати и бросился в ванную. Утром Валечка, конечно же, увидела Аришин плащ и, не выпив даже чаю, прихватила сумку и торопливо вышла на улицу: «Пройдусь по магазинам, – решила она. Ей казалось, что вот сейчас у них все сладится, как все намучились за последнее время, как устали. – Домой не пойду – не буду им мешать». Она шла по улице и счастливо улыбалась. Ариша ушла на работу, а Антон весь день собирал Ингины вещи. Ему хотелось все уничтожить, изъять без следа ее пребывание в его жизни. А след в сердце? Как быть с ним?
Вечером зашла Ариша – сварили пельмени и долго сидели на кухне за столом, пытались общаться, но получалось как-то скованно и отрывисто. Все были смущены ситуацией. Потом Антон встал и ушел к себе.
– Останешься? – тихо, с надеждой спросила у Ариши Валечка. Ариша вздохнула и покачала головой, кивнув на дверь Антошиной комнаты.
– Ну, всему свое время, потерпи, – мудро решила Валечка.
А Антон опять замкнулся, ушел в себя. С матерью общался односложно, после работы что-то рассеянно жевал и уходил к себе. Все – молчком. Валечка растерялась. Разве думала она, что все теперь опять сложится не так? Разве не заслужили они наконец счастья и душевного покоя? Как верила она, что у сына и Ариши все сложится, образуется и будет она спокойно доживать свой век в кругу близких и родных людей. Но – скажи господу о своих планах.
Спустя года полтора Антон завел себе женщину. Так Валечка обозначила новый роман сына. Осторожно навела справки – на сей раз его избранницей оказалась вполне приличная женщина, коллега, разведенная, с двумя детьми, старше Антона на восемь лет. Звали ее Нина Марковна. Валечка видела ее как-то на улице, мельком: немолодая, грузная, с пучком и в очках с сильными стеклами – ну тетка и тетка, ровным счетом ничего интересного и примечательного. Валечка искренне недоумевала, чем могла привлечь ее сына заурядная и скучная, усталая и немолодая женщина. Может, контрастом с несчастной Ингой? Впрочем, что есть, то есть. На выходные Антон уезжал к Нине Марковне – та отправляла детей к сестре. То, что он был прилично моложе своей возлюбленной, теперь в глаза не бросалось. От прежнего красавца и балагура не осталось и следа. Полноватый, лысый, среднестатистический дядька.
Ариша все хворала – то прицепится к ней не по возрасту детская корь, то всю осень мучает бронхит, а по весне мается с гастритом. Заходила иногда вечерами – пили чай все вместе. Ариша глядела на Антона с восторгом и обожанием, ни на минуту не замечая в нем разительных и, увы, печальных перемен. Ночью плакала, тосковала, ворочаясь в своей узкой одинокой постели. Сходила к гадалке – по объявлению в газете, никому, даже Валечке об этом не сказала. Гадалка, немолодая, полная армянка с распущенными по плечам крашеными черными жгучими волосами и печальными огромными влажными, сказочной красоты, глазами гадала на кофе и картах. Денег взяла немало, но и сказала волнующие и прекрасные слова. Одиночество отвергла решительно, посулив Арише тихую семейную и спокойную старость. Ариша разволновалась, долго сидела на лавочке у подъезда – идти к метро совсем не было сил. Но ночью опять расстроилась, не поверив в обещания гадалки, – какой муж, откуда? И решила грустно, что все это обман и полная чушь.
Был ли влюблен Антон в Нину? Да нет, конечно же, нет, уважал, ценил за стойкость, спокойствие, самостоятельность. Женщиной она была разумной, доброй, с трудной судьбой. Но сойтись с ней окончательно, плотно, жить одним домом, растить ее детей – нет, это ему в голову не приходило. Отношения с Ниной продолжались около пяти лет – ровные, спокойные, без встрясок и скандалов, пока однажды она в лоб не спросила его о жизненных планах, задав заодно вопрос, есть ли эти планы вообще и есть ли в них место для нее. Он растерялся, пытался отшутиться и удивленно спрашивал, что же ее не устраивает в их отношениях. Через четыре месяца Нина уехала в Америку вместе с большой семьей старшей сестры – они были очень дружны.
А бедная Валечка в апреле упала прямо у подъезда, поскользнувшись на обледенелой ступеньке. Сломала шейку бедра. Что может быть ужаснее?! Неподвижность. Все теперь ляжет на плечи сына: магазины, стирка, готовка. Бедный мальчик, он разрывался между работой и домом. Но, слава богу, помогала Ариша – верный друг. Забегала днем, в обед или после работы – и бульон сварит, и рубашки погладит, и в аптеку сбегает. В общем, кое-как приспособились. Спустя полгода Валечка сама пыталась доползти до туалета – на костылях. Лишь бы поменьше обременять близких – от этого страдала больше всего. Вроде дело пошло на поправку, Валечка повеселела, перестала плакать и даже пыталась хлопотать по хозяйству. Весна выдалась холодная и дождливая, а вот июнь обрушился сумасшедшей жарой. Валечка лежала у открытого настежь окна, подставляя лучам солнца бледное, сухое лицо, и ловила тонкой рукой хлопья тополиного пуха. Это было последнее лето в ее жизни – в августе она тихо скончалась, ночью, во сне. Вскрывать ее не стали, причиной смерти, по-видимому, стал оторвавшийся тромб – это предположил старый участковый врач. После поминок Ариша опять мыла посуду на кухне, а когда, сняв фартук и вытерев насухо руки, собралась уходить, Антон остановил ее в прихожей и попросил:
– Очень тяжело, не уходи, на всем белом свете теперь только ты и я.
Теперь она осталась в его жизни навсегда. Жили они тихо и мирно, не поспорив и не повздорив ни разу. Раз в месяц ездили на дорогие могилы – к Валечке-старшей, к Валечке-младшей и к бабушке Вере Игнатьевне. Сдали Аришину квартиру, и появились деньги, но тратить их они панически боялись. Раз в год, в сентябре, ездили в подмосковный санаторий. Жили скромно, на всем экономя и радуясь своему благоразумию. Выброшенные из стремительного жизненного потока, рано одряхлевшие и перепуганные, битые-перебитые этой жизнью, вконец изломавшей их, плохо одетые, скуповатые, беспомощные и одинокие – бросившиеся друг к другу, как к последнему спасательному кругу. Держались друг за друга намертво, четко понимая, что поодиночке не выживут, пропадут. Заботились друг о друге преданно и самозабвенно. Две одиноких души!
И все-таки это была жизнь, с обычными человеческими радостями – прогулками по вечерам, чтением старых и любимых толстых романов, чаепитиями у телевизора, где показывали старую добрую комедию, радостью от покупки нового легкого и теплого пальто или крепких, добротных ботинок на зиму.
Страсти? Все давно откипели, ушли, да и слава богу. Любовь? Не нам судить, ведь как многолика она, известно каждому. В общем, жили как умели. И что самое главное – были довольны этой жизнью и, как им казалось, даже вполне счастливы.
А про старую гадалку Ариша мужу так и не рассказала – постеснялась. Это была только ее тайна. И, часто вспоминая ее слова, Ариша каждый раз искренне удивлялась и недоумевала: надо же, все оказалось чистой правдой. Кто мог это предположить?
Вторая натура
Вставать с утра было всегда тяжело. Он просыпался и еще минут десять не открывал глаза, потом лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, – недолго. Покрякивая, спускал ноги с кровати и несколько минут так сидел. Затем осторожно поднимался, надевал тапки и, почти не отрывая ног от пола, шаркая и покашливая, медленно шел в туалет.
Жена обычно кричала с кухни:
– Не шаркай! Поднимай ноги!
В ванной он долго разглядывал себя в зеркале, мял заросшие седоватой щетиной щеки, оттягивал нижнее веко, вертел головой, потом в одних трусах шел на кухню.
– Надень брюки, – привычно сердилась жена. Она жарила яичницу, на столе стояли хлеб, масло и сыр.
– Ну побрейся, в конце концов, – продолжала она ворчливо.
Он не отвечал и молча резал хлеб. Она вздыхала и ставила перед ним маленькую чугунную сковородку – яичницу он всегда ел прямо с горячей сковороды, привычка с юности. Он вообще был человек привычек, а к старости они стали неотъемлемыми свойствами характера. Что поделаешь, привычка – вторая натура. Жена села напротив с большой чашкой кофе. Она никогда не завтракала. Только пила черный кофе с лимоном – всю жизнь. Тоже привычка.
– Вера опять не в духе, – грустно сказала жена.
Он поднял на нее глаза и в который раз удивился: даже утром она была, как всегда, прибрана и причесана, с подкрашенными губами, в голубом бархатном домашнем костюме.
Его это удивляло. И охота ей? Господи, не-ужели для него старается? Прожевав, он сказал:
– А с чего это ей быть в духе? Лично я ее понимаю.
– Да, – вздохнула жена, – жизнелюбием она – увы! – пошла в тебя.
Дочь была их общей болью – старая дева. Было ей уже под сорок – сухая, замкнутая, раздражительная. И в детстве характер был не сахар, а с годами – что говорить. Вечером приходила с работы – мать все подавала, убирала. Та – ни «спасибо», ни «как дела». Молча вставала из-за стола и уходила к себе. Когда хотели к ней обратиться, то тихо и опасливо стучали в дверь ее комнаты.
– Надо разъезжаться, – настаивал он.
Господи, а как? В наличии была маленькая двушка, практически неделимая. Так и мучились. Дочери досталось все не по справедливости. Точная копия отца – худая, сутулая, с крупным носом и маленьким сухим ртом. В мужском варианте все это было вполне допустимо. Природа явно не расщедрилась, не кинув даже жалкой горстью малую часть материнской красоты, легкости и жизнелюбия. К домашнему устройству жизни она не имела ни малейшего отношения. Все это – стирка, глажка, готовка и закупка продуктов или любая другая помощь матери – ее абсолютно не касалось. Подруг у нее не было. В выходные вообще начинался сущий ад – из своей комнаты она не выходила, отец и мать поочередно крутились у ее двери и робко стучали:
– Вера, поешь, выпей чаю!
Она могла и не ответить. По молодости ее еще пытались за кого-то посватать или просто познакомить с кем-то, но все старания знакомых оказывались напрасными. А с годами рекламировать такой «подарок» было и вовсе нелепо. С одиночеством дочери они со временем смирились, все прекрасно понимая, ни на что не рассчитывая, но боль оставалась болью.
Он молча доел яичницу и тщательно хлебной коркой собрал масло со сковородки.
– Что ты делаешь, ведь самый вред! – возмутилась жена.
– Нам уже все вред, – вздохнул он. – Одним вредом меньше, одним больше. – Он откинулся на стул, забросил ногу на ногу и закурил.
Жена собрала со стола посуду и встала к мойке к нему спиной.
Через плечо небрежно бросила:
– Да, кстати, не волнуйся, завтра я ложусь в больницу.
У него екнуло сердце.
– Что случилось? – испуганно спросил он.
– Да ерунда, просто обследование. В нашем возрасте надо делать обследование, – легко рассмеялась она.
Он резко встал со стула.
– Не говори ерунды. Просто так ты бы в больницу не пошла. Скажи мне правду, что-то серьезное?
– Говорю тебе, пустяки. Ну, желудок болит, поджелудочная барахлит – обычное дело. Витаминчики поколют, рентген сделают.
– А в поликлинике нельзя? – удивился он.
– Да это все сложнее, а так – все сразу и в одном месте. Удобно. Полежу недельку-другую, – деловито и спокойно продолжала она.
– Недельку-другую? – Он снова закурил и начал ходить по кухне. – Скажи правду! – настаивал он.
Жена вытерла руки и устало опустилась на табуретку.
– Я уже все сказала. Вещи я собрала. Проводишь меня?
Наутро он отвез ее в больницу. Немного успокоился – обычная районная больница, терапевтическое отделение, никаких хирургии, онкологии нет, слава богу. Потом приехал домой. Посмотрел телевизор, полистал газеты, открыл холодильник – там все в кастрюльках и баночках на неделю точно. Она все предусмотрела. Без нее и ее вечных хлопот и звуков квартира казалась нежилой: ни шума воды, ни звяканья посуды, ни урчания пылесоса – всего того, что обычно раздражало и мешало. Он лег на диван и уснул. Вечером пришла с работы Вера. Как всегда, все молчком. Открыла холодильник, греть ничего не стала, взяла холодную котлету, запила молоком.
– Поешь нормально, – сказал он.
– Я и так нормально, – бросила дочь.
– Не спросишь, как мать? – Он внимательно посмотрел на нее.
– А что, уже что-то ясно? – холодно осведомилась дочь и вышла из кухни.
«Дрянь неодушевленная», – хотелось крикнуть ей вслед. Сдержался – к этому его планомерно и длительно приучала жена. Дочь – священная корова, критике не подлежит. Несчастное существо, ее можно только жалеть. «Сами сделали урода», – в сердцах подумал он. Какое-то время сидел перед телевизором, щелкая пультом. Немного задержался на политическом ток-шоу, вслух повозмущался откровенному вранью и цинизму присутствующих, полистал журнал, выпил снотворное и погасил свет.
Спал он тревожно и рвано, ночью вставал курить, пил воду на кухне – ну, в общем, все как всегда.
Утром проснулся и удивился тишине. Сегодня он не позволил себе долго валяться, быстро встал, побрился и пошел на кухню. Там он застал следы разгрома после завтрака дочери – на столе вперемешку с хлебными крошками валялись обрезки сыра и колбасы.
– Наказание господне, – ворчал он, убирая со стола.
Потом достал из холодильника кастрюлю с бульоном, погрел его, перелил в термос, завернул в фольгу котлеты и вымыл ветку винограда и яблоки. Дорога в больницу казалась невыносимо долгой. В палате жены не было – на обследовании, объяснила соседка. Он вышел в коридор и сел на стул. Когда появилась жена, то всплеснула руками и начала его ругать:
– Ну что ты шастаешь с утра пораньше, заняться тебе нечем!
Он протянул ей пакет с едой. Она опять заверещала: ничего не надо, здесь всего хватает, может, похудею, дома не получается. Они сидели на диване в коридоре, и он внимательно разглядывал ее. Нет, никаких изменений, слава богу, не похудела, не постарела. Свежа и прибрана, как всегда, даже губы подкрашены.
– Как Вера? – спросила жена.
– Все нормально. – Он делано оживился. – Вчера ужинали вместе, болтали, она очень тревожится за тебя, – вдохновенно врал он. – А утром сделала мне омлет, представляешь?
Жена улыбнулась и недоверчиво качнула головой.
– Ну хорошо, иди! Я пойду посплю. Завтра много процедур. И не волнуйся, живи своей жизнью. Вечером позвоню.
Они поцеловались, и он ушел.
Домой он не поехал, а отправился по старому, такому знакомому и проторенному маршруту, знакомому ему без малого последние двадцать лет. У метро «Динамо» он купил крупные розовые георгины – ее любимые цветы. Ему они не нравились – казались слишком вычурными и какими-то неживыми, что ли. Он вообще не понимал цветов без запаха. Почему-то вспомнилось, что жена любила сирень. Он позвонил в дверь, и она открыла ему – сразу же. Он всегда удивлялся этому.
– Ты что, под дверью стоишь?
– Стою, – серьезно отвечала она. А потом добавляла: – Просто я тебя чую.
Это была чистая правда. Она его чуяла. Роман их начался давно, двадцать лет назад, когда она, еще совсем молодая, двадцатисемилетняя, аспирантка пришла к ним в институт. Все оживились – новое лицо, к тому же вполне хорошенькое. Она была маленького роста, кудрявая и темноглазая, с узкой фигурой подростка – типичная травести. Тот самый тип женщин, которых всегда хочется оберегать и защищать. Желающих оберегать и защищать было множество – тогда еще из их института не начали утекать молодые и перспективные умы. Жили шумно и весело, с шашлыками в Подмосковье на выходные, с капустниками и днями рождения. Жизнь била ключом. Почему она, молодая, хорошенькая и толковая, выбрала его – скупого на комплименты, сдержанного и немногословного, к тому же женатого «сухаря», – для него осталось загадкой и даже тайной. Целый год они боялись поднять друг на друга глаза, старались не обращаться друг к другу даже по делу и вспыхивали, оказавшись неожиданно рядом. Разрешилось все на чьем-то дне рождения, когда после рабочего дня были сдвинуты накрытые белым ватманом столы, и она поставила на стол свою фирменную кулебяку с капустой – длинную, как полено, украшенную косицами из теста. После шумного и, как всегда, веселого празднества он взялся помочь ей донести поднос с грязной посудой в столовую. Поднос не донесли. В длинном, уже темном коридоре они бросились друг к другу нетерпеливо и яростно, неистово гладя друг друга и исступленно целуясь, стоя на осколках бедных общепитовских тарелок. В этот же вечер он оказался у нее дома. Ее муж, архитектор, был в командировке. Жили они вдвоем, без детей, в маленькой однокомнатной кооперативной квартире, построенной родителями. Типичная интеллигентская квартира тех лет: скромная мебель, приличная библиотека, пара толстых журналов у кровати, на столике проигрыватель и стопка пластинок – от Прокофьева до Окуджавы. Она обожала поэзию и часами нараспев читала ему Ахмадулину и Евтушенко. Водила его на Дни поэзии в Лужники, на скрипичные концерты в зал Чайковского. Встречались урывками, днем, сбегая с работы по очереди, с разницей в пятнадцать минут, наивно думая, что никто об их связи не догадывается. Знали, конечно же, все. Но коллеги были людьми интеллигентными – ни ее мужу, ни его жене не донесли. Возникали внезапно разные квартиры – то его друга, убежденного холостяка и бабника, понимающего его ситуацию, то ее сестры или подруги, уехавшей куда-то и оставившей ключи. А однажды она ему объявила, что обращаться за ключами надобность отпала и что теперь он может приходить к ней.