ЭТО ЛАСКОВОЕ СЛОВО «ЛА СКАЛА» 7 глава

— А знаете, синьоры, как умирал великий Верди...Миланцы покрыли улицу, на которой жил маэстро, со­ломой, чтобы слух его не беспокоила земная суета и что­
бы он уходил в лучший мир со своими божественными созвучиями...

На скромность содержания жаловались не только мы, но и итальянские балерины в Москве. Правда, им у нас нечего было покупать, да и ели они немного. А в те годы на сто пятьдесят рублей можно было вполне прилично питаться. У нас же в Милане было столько соблазнов, одни пластинки чего стоили. Да и есть здоровым молодым мужчинам полагалось больше, чем хрупким танцовщи­цам.

В Милане у меня был любимый магазин пластинок, где меня уже знали. Продавщица сразу выкладывала вее­ром новые записи, и я «налегал» на любимых мною Ма-рио Ланца, Джильи, Ди Стефано, Гобби, Бекки... Я при­вез с собой из Италии огромное количество пластинок.

 

 

Когда мы улетали из Милана, то в аэропорту Володя Ат­лантов даже предложил мне свою помощь. Дело в том, что я сложил все пластинки в большую спортивную сум­ку. Она оказалась настолько тяжелой, что было ясно: та­моженник сразу все увидит. Володя, человек очень силь­ный, решил, что он понесет ее, при этом как бы показы­вая, что ничего тяжелого в сумке нет. Но таможенник все равно увидел и приказал: «На весы!» Когда мы поставили сумку на весы, у него чуть глаза на лоб не полезли — та­кое оказалось превышение веса. Пришлось доплачивать разницу за багаж.

Хотя мы и жили довольно скромно, но в день получе­ния стипендии устраивали себе «дни советского студента в Италии». В складчину покупали всякой снеди, собира­лись в своей гостинице, и начинались посиделки под красное кьянти...

Нам полагались бесплатные посещения спектаклей те­атра. Помню, какое незабываемое впечатление оставил спектакль «Девушка с Запада» Дж.Пуччини. В главной партии — ковбоя Джонсона — выступал молодой и уже знаменитый Франко Корелли. Привлекала и его яркая ак­терская игра — созданный им образ был предельно эмо­ционален. У Корелли крепкая вокальная школа, и это помогало ему не думать на сцене о голосе, а играть, жить в образе. Оперные певцы на сцене нас часто раздражают своей статичностью: ни мимики, ни жеста, ни естествен­ных движений — поющая статуя. А современному зрите­лю этого мало. Он хочет не только слышать, но и видеть, ему подавай певца-актера...

Корелли вызывали одиннадцать раз. Особенно вопила галерка, забитая студентами и клакерами. Клака «заводит» зал: талант вознесут, посредственность провалят. У этих крикунов есть и свой дирижер, который управляет апло­дисментами — в зависимости от суммы, заплаченной хо­зяином-солистом (сейчас, говорят, подобных заказов нет). Театр — как слепок общества: партер для смокинговой элиты; ярусы для меломанов; галерка, верхотура для раз­ношерстной публики.

Еще один штрих. Итальянский слушатель не прощает промахов даже великим. Марио Дель Монако однажды провалили в «Кармен» — Хозе ушел освистанным. Говори­ли, что легендарный тенор переусердствовал перед этим в труднейшей партии Отелло и позволил себе на следующий день петь в «Кармен» по остаточному, так сказать, прин­ципу. А итальянцы, капризные и непосредственные, как дети, требуют от кумиров предельной самоотдачи.

После спектакля «Девушка с Запада» с Франко Корелли самым ярким впечатлением для меня было услы­шать Джузеппе Ди Стефано. Он выступал в «Ла Скала» после большого перерыва. В свое время он много пел вместе с Марией Каллас, и даже эта капризная прима­донна отзывалась о Ди Стефано не только как о хорошем партнере, но и как о прекрасном человеке. В своей книге она тепло написала, как Тито Гобби и Джузеппе Ди Сте­фано много помогали ей в трудные для нее времена, ког­да она почти теряла голос.

Ди Стефано потряс меня своей удивительной музыкальностью — даже не голосом, а именно музыкаль­ностью, которой я прежде ни у кого не встречал. Своим огромным голосом он мог петь и пиано, а это трудно де­лать на высоких нотах.

Такого любимца публики, каким был Ди Стефано, я больше не видел. Я слушал его в «Любовном напитке» Доницетти. Хотя партия Неморино не особенно высо­кая — там всего один ля-бемоль, — но именно на этой ноте Ди Стефано и «дал петуха»: голос его тогда не слу­шался. Если бы это был кто-нибудь другой, итальянская публика его бы освистала. Но только не Ди Стефано. Даже когда кто-то в ложе попытался свистнуть в адрес певца, на этого «свистуна» сразу стали шикать. Ди Стефано про­щали его «петухов», настолько он был обаятельным. Роль деревенского простачка Неморино он сыграл как велико­лепный артист. Это был почти Чарли Чаплин на оперной сцене — такие он показал эмоции, вызывая в зале и сле­зы, и сочувствие, и радость. Да, он мог все...

Потом мы спрашивали у синьоры Чеккини: «А каким он был в партиях драматического тенора?» — «О, вы не представляете, каким он был Хозе! Публика буквально рыдала!» Вообще публика, и не только итальянская, по­зволяла ему все. Когда Ди Стефано приезжал к нам в Со­ветский Союз с сольным концертом, на котором испол­нял неаполитанские песни, слушатели в зале, хотя и удивились, но приняли как должное, что певец во время исполнения двигался по сцене — заходил за рояль, хо­дил вокруг него... То есть вел себя весьма вольно. Мы ведь привыкли видеть на сольных концертах оперных исполни­телей, спокойно стоящих перед роялем...

С Джузеппе Ди Стефано прямо перед входом в театр нас познакомил наш педагог маэстро Барра. Великий те­нор оказался и в жизни очаровательным человеком. Редко так бывает, что разговариваешь с человеком впервые и создается впечатление, что ты с ним знаком много лет. Не зря клакеры прощали этому певцу то, чего не прости­ли бы никому другому, — так он располагал к себе, та­кой у него был душевный талант.

В «Ла Скала» мы подружились с этими клакерами. Крикуны-крикуны, но они так разбирались в пении, так могли разложить по косточкам исполнение каждого арти­ста, что иным специалистам до них было далеко. И если это большой певец, они не станут ему свистеть из-за того, что он им не заплатил. Заплатишь — покричим, а не заплатишь — просто поаплодируем.

Слышали мы спектакли и с Николаем Гяуровым — он пел короля Филиппа в «Доне Карлосе», дона Базилио в «Севильском цирюльнике», Мефистофеля в опере А.Бой-то... Специально знакомиться с певцом нам не при­шлось — Коля приходил к нам в класс, мы потом много разговаривали с ним. В свое время Николай Гяуров учил­ся у нас в Москве в консерватории, так что тем для раз­говоров было немало.

Клакеры любили Николая Гяурова за потрясающей силы бас. Хотя он и не знал, что такое пиано, меццо форте, они все равно орали ему. «Мы ему кричим, пото­му что такого голоса никогда не слыхали». Там же в Ми­лане я услышал в «Богеме» и Миреллу Френи. Она тогда была молода, ее Мими была великолепна.

В Милане состоялось и наше знакомство с Робертино Лоретта. Он тогда только-только прославился после фес­тиваля в Сан-Ремо, а до этого, когда Робертино был сладкоголосым бамбино, его в Италии мало знали. «Рас­крутили» его в Европе, в Швеции, но особенно популя­рен он был у нас. В начале 60-х чуть ли не во всех наших домах были его пластинки, из всех окон слышалась его «Джамайка». Когда мы приехали в Италию, то очень уди­вились, что прежде, до Сан-Ремо, его почти не знали на родине.

Робертино оказался симпатичным парнем, чуть моло­же нас. Его первым вопросом, с которым он обратился почему-то ко мне, было:

— У вас в Союзе выпускается много моих пластинок, а почему мне не платят?

Я стал плести ему что-то про политику, про авторские права: дескать, вы не платите нам, а мы — вам. Зато по­пулярность у тебя, Роберто, в нашей стране бешеная. Ты, говорю, лучше подпиши нам пару своих снимков, а то не поверят, что мы с тобой знакомы.

Он не поленился, вытащил целую пачку фотогра­фий — штук пятьдесят. И начал штамповать автографы: «Отдай поклонникам моим, кого знаешь, и привет от меня передавай».

Потом я познакомился с ним ближе. Он до сих пор, будучи в Москве, заезжает ко мне в гости, но ту нашу миланскую первую встречу, естественно, не запомнил.

Круг наших друзей постепенно расширялся. В наслед­ство от прежних стажеров мы получили знакомство с бывшими итальянскими партизанами. Главными среди них были доктор-стоматолог синьор Пирассо и Никола Мучача. Они стали для нас настоящими друзьями. Много позже Никола приезжал в нашу страну как турист, и мы с Тамарой принимали его у себя дома.

А тогда в Милане они очень помогали разнообразить нашу жизнь. Итальянские партизаны, ветераны Второй мировой, и просто коммунисты часто собирались, стар­шие вспоминали былое. На такие посиделки они пригла­шали и нас. За столом мы пели наши и их песни.

Как-то меня попросили принять участие в партизан­ском празднике, проходившем в большом зале. Свое вы­ступление я начал с русских песен, закончил неаполи­танскими. С итальянцами вдруг что-то произошло — во­пят как сумасшедшие, отзываются на удачный взлет го­лоса, на каждую красивую ноту криками «ура», как на поле боя. После меня вышел любимец публики, певец, вроде нашего барда, Джорджио Габер. Голос с хрипот­цой, сиранодебержераковский носище и бездна обаяния.

— Я не обладаю таким красивым и звучным голосом. Я начну для контраста петь тихо.

Именно от Габера я впервые услышал в рбковом стиле известную прощальную партизанскую песню «Белла, чао» и выучил ее. От партизан я услышал и песню «Примавера росса» («Красная весна»). Меня удивило, что ее мелодия нота в ноту совпадала с нашей «Катюшей», написанной Матвеем Блантером. Композитор написал ее в то время, когда у нас не могло быть контактов с итальянскими партизанами. Как мелодия нашей песни совпала с их пес­ней? Вероятнее всего итальянцы услышали ее от кого-то из наших бойцов, кто попал в плен к немцам и бежал из лагерей, а потом примкнул к партизанам. На запомнив­шуюся и полюбившуюся им мелодию они написали свои слова. Партизанская песня быстро распространилась и стала почти народной.

Дружески опекала советских стажеров и гостеприим­ная семья Луиджи Лонго, сына секретаря Коммунисти­ческой партии Италии, тоже Луиджи. Луиджи-младший был писатель, умница, с ним было интересно и приятно разговаривать. Он прекрасно говорил по-русски, без вся­кого акцента, поскольку учился у нас в Москве, посто­янно общался с русскими, читал много русской литера­туры. Его жена Людмила работала переводчиком в Обще­стве «Италия — СССР». В семье любили музыку, были знакомы с синьором Гирингелли и, конечно, с нашими стажерами. Жили Лонго достаточно скромно, так что ког­да я шел к ним в гости, то старался в магазине купить что-нибудь к столу.

Зато состоялось у нас знакомство с еще одним италь­янским коммунистом, разрушившее все наши представ­ления о борцах за интересы рабочего класса. Мы попали на виллу этого члена коммунистической партии и были поражены — более десяти комнат, полный подвал вина. Спросили ее хозяина:

— Джорджио, это ты так за коммунизм борешься? Ты хочешь, чтобы у тебя все это отобрали? Тебе эта вилла мешает?..

Итальянцы казались нам очень странными коммунис­тами. Вроде бы человек все имеет — и он коммунист. Да еще хочет, чтобы и все всё имели. Но так не бывает — ни у людей, ни в природе. Коммунист-итальянец мог прийти в свой профсоюз и попросить ссуду. И сразу предупре­дить: не дадите, выйду из коммунистической партии.

Познакомили нас с одним безработным — переводчи­ком русского языка Эмилио. Приезжих из Советского Союза тогда было мало — соответственно столько же было у него работы. Если приезжала какая-нибудь делега­ция, Эмилио был занят, а когда русских в Милане не было, он со своим русским языком был никому не нужен. Вот он и считался безработным. Эмилио водил меня по­казать, как они питаются в столовой для безработных. Я посмотрел их меню и спросил:

— Тебя так каждый день кормят?
Он как ни в чем не бывало:

— Пока не найду работу.

 

Рисковый был парень этот Эмилио. Однажды он пред­ложил:

— Микеле, давай с тобой сделаем бизнес. Найдем ши­карную машину, я ее открою, а ты сядешь за руль и уда­ришь сзади мою развалюху.

— А какая разница твоей машине, чем ее двинуть?
Эмилио даже обиделся на мою тупость.

— Не понимаешь?! Мы с тобой такие деньги заработаем, что сможешь в Италии не месяцы учиться, а годы.

— Да каким образом?

— Таким! Ты врежешься в мою машину и скроешься, а я буду бегать вокруг своей битой машины, громко во­пить, требовать полицию. Кричать, что у меня после
столкновения болит голова. Хозяину машины деваться не­куда, вот он и будет платить мне огромные деньги.

Наконец-то я понял механику подобного «бизнеса».

— Я тебя стукну... А потом меня так стукнут, что ни­какое посольство не спасет. Да и бегать я быстро не умею...

В награду за наше усердие нам за счет «Ла Скала» по­лагались поездки по городам Италии. Мы выбрали марш­рут Генуя — Венеция — Верона...

Возникла из-за горизонта Венеция и оказалась совсем не такой, какой мы ее себе представляли — настоящая Венеция неожиданна... Забрались в гондолу и завопили от восторга «Из-за острова на стрежень». Итальянцев пением не удивишь — все гондольеры поют. Но такого, чтобы сразу в пять молодых зычных голосов, они не слышали.

Аукнулось, похоже, на Канале Гранде, а может, и на самой площади Святого Марка — голуби шарахнулись ввысь. Нам аплодировали с соседних гондол...

Ребята пошли знакомиться с Чарли Чаплином. Это была их инициатива, сам великий артист даже не слыхал о советских певцах, стажировавшихся в Милане. Но был он человек вежливый, хорошо относился к нашей стра­не, потому и не мог отказать в просьбе. Мы с Володей Атлантовым постеснялись пойти к Чаплину — зачем мы туда пойдем? Кто он и кто мы? Зачем старика беспоко­ить? И чем мы ему интересны? Пошли распить бутылоч­ку кьянти, подышать Венецией...

В Вероне нам показали балкончик Джульетты. Мы спросили: «Неужели это действительно ее балкончик? Разве это не легенда? Разве Шекспир не выдумал всю эту историю?» На нас посмотрели как на деревенских про­стачков. Но сомнение осталось — уж очень это смахивало на декорацию, которую пытались выдать за действитель­ное место событий, описанных великим англичанином.

Много позже, когда я участвовал в съемках фильма о Низами, мы в тогдашнем Кировабаде (теперешней Гянд­же) построили декорацию — домик, в котором якобы жил этот средневековый азербайджанский поэт и мысли­тель. Съемки закончились, а домик стоит до сих пор, и считается теперь, что именно в нем и жил Низами. Вто­ричная мифологизация...

Ездили мы и в Рим — нас приглашало на первомай­ские праздники наше посольство. Жили мы в его здании, там же дали концерт для соотечественников. Осматрива­ли, насколько это было можно сделать за три дня, Веч­ный город. Только на осмотр Ватикана ушло два дня. Ра­фаэль, Микеланджело... Поразила статуя апостола Пет­ра — одна нога у него с нормальными пальцами, а дру­гая словно стесана: так за века ее зацеловали верующие...

В то время, когда я находился в Риме, из Швейцарии в Милан приехал, чтобы повидаться со мной, один мой родственник, о котором я до этого ничего не слышал. Это был троюродный брат Кемал. Из газет, в которых про­мелькнуло сообщение о приезде очередной группы совет­ских стажеров, он узнал, что среди них есть и Муслим Магомаев из Баку. Кемал пришел в гостиницу, где мы жили, стал расспрашивать обо мне. Конечно, об этом стало известно соответствующим службам в нашем по­сольстве. И когда меня спросили о родственниках за гра­ницей, я совершенно искренно ответил: «Нет».

Я действительно раньше не слышал о том, что у нас в Швейцарии есть родня. В нашей семье об этом никогда не говорили, по крайней мере, при мне. Мой дядя Джа-мал был партийным деятелем, и такого рода контакты тогда были просто немыслимы.

Вернувшись из Италии, я спросил у дяди: «У нас там есть какие-то родственники?» Он ответил: «Не может быть... Возможно, какая-то дальняя родня, седьмая вода на киселе...» Он не хотел мне тогда ничего рассказывать.

На самом же деле Кемал Зейнал-заде приходился дяде Джамалу двоюродным племянником: мой дед и бабушка Кемала были родными братом и сестрой. Уже потом, ког­да я познакомился с Кемалом, он рассказал мне о том, как дядя Джамал помог его семье. Кемал и сына назвал Джамалом в честь дяди.

Когда Сталин в начале войны решил, что жившие у нас в стране иранские подданные могут, кто хочет, уехать из Советского Союза, семья Кемала покинула Махачкалу: уехала сначала в Иран, а потом перебралась в Швейцарию. По пути они остановились в Баку, и дядя Джамал не по­боялся их приютить, хотя работал тогда в аппарате Мирджафара Багирова, первого человека в тогдашнем Азер­байджане. Багиров был человеком жестким, его боялись, но к семье дяди он относился хорошо — уважал моего деда за его творчество, а дядю за его ум и работоспособ­ность. Тетя Мура мне потом рассказывала, что из-за того, что они приютили родственников из Махачкалы, за дядей установили слежку — за ним все время ездила какая-то машина. Слежка была явной, но Багиров при этом ничего не говорил дяде. Если бы он спросил о тех, кто жил в его доме (очень недолго), то дядя Джамал рассказал бы все, как было. Но Багиров молчал, молчал и дядя...

Впоследствии мы не раз встречались с Кемалом — сначала за границей, а потом уже в Москве, куда он приезжал по делам своего бизнеса с «Цветметпромэкс-портом». Но первой, когда это стало возможно, в Москву приехала мать Кемала, Дагмара Михайловна, которая приходилась моему деду племянницей, — она дочь его родной сестры. Мы постарались тогда создать самые луч­шие условия для этого прекрасного, доброго человека. Потом я познакомился и с женой Кемала, Маргот, и с его детьми — сыном Джамалом и дочерью Жасминой.

Живя в Милане, мы радовались каждому письму из дома, а уж тем более большой радостью были посылки. В Италию в командировку приехал Сабит Атаевич Оруджев. Он тогда занимался в нашей стране нефтяными и газовыми делами, впоследствии был министром газовой промышлен­ности СССР. (Несколько лет назад мы с Тамарой были на гастролях в Сибири, в некоторых «газовых» городах. Там до сих пор вспоминают с уважением Сабита Атаевича.) Он привез мне от дяди Джамала посылку. Не посылку — целую бакалейную лавочку: колбасу, сыр, икру, разные деликате­сы, восточные сладости... Прислал дядя и водку, впер­вые — как бы в подтверждение моей взрослости.

Тут уж мы не день, а внеочередной съезд студента устроили. Пьем, едим, а вокруг нас ходят, посматривают муж с женой — уборщики на нашем этаже. Удивляются: «Неужели водка русса?» — «Да мы вам оставим», — по­обещали мы. Какое там — оставим! Когда вспомнили, было поздно — не осталось ни капли. Кто-то сообразил пойти в аптеку, купить спирта. Так и сделали. Разбавили его дистиллированной водой, как положено, разлили в те же бутылки. Сели опять. Едим, пьем... Бутылка, вторая... Глядим, всего одна осталась.

На следующий день заглядывают к нам почитатели рус­ской водки. Нарезали мы им колбаски, того-сего и, прости нас, Господи, налили нашей «самопалки». Они уж так на­хваливали ее: «Да разве можно сравнивать это с американ­ской водкой или с нашей итальянской граппой?!»

Партию Фигаро в «Севильском цирюльнике» я подго­товил, показал ее художественному руководителю «Ла Скала» синьору Сичилиани. Ему понравилось. В это же время Янис Забер уже начал сценические репетиции «Богемы», в которой он должен был петь партию Рудоль­фа. Но выступить на сцене нам не дали — из Москвы пришло известие, что итальянским балеринам-стажеркам не дали выступить на сцене Большого театра. В чем там была причина, я не знаю, но «Ла Скала» предприняла своего рода демарш по отношению к нам.

Своего Фигаро я потом все же спел после стажировки в разных городах Советского Союза — в Баку, Ленингра­де, Вильнюсе, Риге... На практике опробовал то, чему меня научили в Италии.

Второй срок стажировки ничем не отличался от перво­го, только теперь я стал готовить партию Скарпиа в «Тос­ке» Пуччини. Но занятия уже тяготили — мне стало не­интересно, стала надоедать рутина. С маэстро Барра все было настолько отлажено, что учиться у него стало уже нечему: мы с ним сделали все, что могли. Ничего нового он нам показать не мог. Мы откровенно заскучали.

Чтобы как-то развлечься, ходили с Володей Атланто-вым смотреть фильмы ужасов, которых в нашей стране тогда не было. Развлекались и тем, что ходили в бары и ресторанчики, — поражали итальянцев умением пить русскую водку. Заходишь в такой ресторанчик, там сидят люди, играют в карты, смотрят телевизор. И при этом тя­нут свое вино или одну рюмку водки, в которую еще на­кидают льда, цедят весь вечер.

Мы подходили к стойке, заказывали по фужеру водки. Внимание сидящих за столиками обращалось на нас. Мы спокойно выпивали содержимое фужеров. Заедочки в виде чипсов и орешков там всегда были. Потом заказыва­ли по второму... Итальянцы замирали — что будут эти ре­бята делать дальше... А дальше были аплодисменты в наш адрес: «О, руссо!» Получив свое, мы уходили веселые и удовлетворенные... Словом, развлекались...

Но однажды мы с Володей Атлантовым так развлек­лись, что привлекли к себе внимание соответствующих наших «компетентных органов».

Наш знакомый коммунист-миллионер с виллой и ре­ками, полными вина, в очередной раз угостил нас кьян­ти из собственного подвала. Мы пили его и раньше, и все было нормально — его вино было очень хорошее. А тут попалось какое-то забористое. Бокал, другой, пятый, де­сятый... Оттого-то мы с Володей не запомнили, что с нами было дальше. Помню только, что мы решили поме­риться силой. Я сказал, что сильнее я, потому что я — пианист. Атлантов сказал, что сильнее он, потому что у него фамилия такая, — вроде бы как сын мифологиче­ского титана.

Начали возиться и так раззадорились, что я разбил ему очки и поставил синяк под глазом, а он разбил мне губу. Утомившись, мы устроили себе мертвый час. Поспа­ли и вышли к ужину уже отдохнувшими — только Воло­дя с подбитым глазом, а я с разбитой губой. Хозяева у нас спрашивают: «Что случилось?» А мы и сами хотели бы узнать, что с нами случилось и кто из нас оказался сильнее. Сидим за ужином чин чином (кстати, итальянцы так говорят друг другу за выпивкой: «чин-чин», «вы­пьем»), а когда выпили какого-то ликера с чаем, стали совсем как стеклышки и нормально разошлись.

На следующий день приехал «наш человек» из посоль­ства. Звонит снизу из вестибюля:

— Муслим, ты сможешь спуститься?

Мы с ним были в дружеских отношениях, познакоми­лись в Риме. Я спустился. Он посмотрел на мою губу и с грустью говорит:

— Значит, правда? Драку устроили?
Я на дыбы:

— Какая драка? Просто мы решили силой помериться. Атлантов крепыш, у него кулак, как у меня голова. Ну, не рассчитали свои силы. Вино оказалось какое-то стран­
ное...

Посольский насторожился.

— Может, вам чего-нибудь подмешали? А то с чего бы вы так задурили? Наркотик, может?

 

— Да кому мы нужны? — прекратил я этот дурацкий
разговор. — Что мы — политики? Шпионы?

В общем, кто-то нас плотно «опекал». Мы так и не узнали кто, но все, что мы делали и дальше, становилось известно в посольстве.

Мне позвонили из общества итальянских партизан и передали просьбу — озвучить рекламный ролик про ка­кой-то станок, который надо было продавать для иванов­ских ткачей. Итальянцам был нужен хороший дикторский текст. Конечно, пришлось его основательно подправить, привести в соответствие с нормальным русским языком.

Прочитал закадровый текст с выражением. Заплатили. Но в счете нужно было указать итальянскую фамилию, чтобы не вмешались итальянские профсоюзы: иностран­цу, мол, работу дают, а свои без работы. Из моей мусуль­манской сделали итальянскую фамилию. Получилось не нашим и не вашим: Магома. Я подозрительно спросил: «Разве бывают такие итальянские фамилии?» — «У нас всякие фамилии бывают». Отвалили мне за озвучку аж двести тысяч лир. Стипендия у нас была в два раза мень­ше.

Мы с ребятами, конечно, этот гонорар решили «оприходовать» — устроили внеочередной «день совет­ского студента в Италии». Впятером хорошо посидели. Денег хватило и на покупку новых пластинок.

Про мое участие в озвучании фильма также «стукнули» в посольство. И опять я «на ковре», и опять дурацкий разговор:

— Вы что, сюда подрабатывать приехали?

— Ко мне обратились не с улицы, а свои, братья-
партизаны...

Я заранее знал, что мне скажет официальный предста­витель посольства. Что нам можно только учиться, учить­ся и еще раз учиться. Но это я уже где-то слышал.

«Стукнули» на меня и за то, что я познакомился с ба­лериной Анной Прина, которая стажировалась у нас в Большом, а потом вернулась в Милан. Она неплохо гово­рила по-русски, мы часто встречались, нам было о чем поговорить. Наши платонические отношения нельзя было назвать настоящим романом, но меня вскоре пригласили для «душеспасительной» беседы. Я возмутился:

— Нам что, с ней и дружить нельзя?

— Лучше не стоит...

Моими коллегами во время второй стажировки были, кроме Володи Атлантова, Хендрик Крумм, Виргилиус Норейка и Ваган Миракян. И снова у нас образовались земляческие группки: прибалты, армяне и москвичи-ба­кинцы. Я не оговорился, сказав про армянскую группу: в Милан тогда приехал на стажировку как педагог Павел Герасимович Лисициан. Дружная армянская диаспора Милана стала опекать его и Вагана, так что они большую часть свободного времени проводили со своими земляка­ми.

В это же время в Милане был и Анатолий Соловьянен-ко. После окончания второй стажировки он снова при­ехал заниматься с маэстро Барра — уже по линии ЮНЕСКО.

Выступить на главной сцене «Ла Скала» нам так и не удалось. Только 1 апреля 1965 года дали возможность выступить с концертом на малой сцене театра — в «Ла Пикколо Скала». В нашей программе был в основном русский репертуар. Я спел среди других песен и «Вдоль по Питерской». Зал был полон, принимали нас замечательно. На русской ноте под крики итальян­ского «браво» и закончилась моя итальянская эпопея. Прощай, Италия!

Расставание с «Ла Скала» было ничем не примеча­тельным. Мы просто вышли из театра на улицу, собираясь идти в гостиницу, чтобы укладывать вещи. Запомнилось, правда, как с нами попрощался маэстро Пьяцца. В жиз­ни он был человеком сдержанным, в отличие от своих темпераментных соотечественников. Мы думали, что были ему в тягость во время своей стажировки, а тут вдруг увидели, что при расставании с нами этот им­позантный, немногословный человек прослезился: оказа­лось, он переживал нашу разлуку.

Со своими друзьями-«ласкаловцами» Янисом Забером и Виргилиусом Норейкой мне потом пришлось выступать на сценах оперных театров Риги и Вильнюса. Там с нами случались забавные нелепости. Сейчас вспоминаю о них, и в памяти веселое отзывается грустным.

Янис Забер... Он рано ушел — опухоль мозга. Все мы, его друзья, делали возможное и невозможное, но врачи были бессильны.

Я приехал в Ригу в больницу. Смотрел на друга и не узнавал — ничего не осталось от прежнего Яниса. Он дол­го был в беспамятстве, и врачи удивились, когда он вдруг меня узнал.

О чем говорить в таких случаях? И я начал ему рас­сказывать первое, что пришло в голову, — о том смеш­ном случае, что приключился с нами на сцене. Его губы дрогнули и растянулись в улыбке. Неужели вспомнил тот спектакль?

Рижская опера. Идет «Тоска» Пуччини. Наша сцена с Янисом-Каварадосси. По мизансцене Каварадосси должен спросить меня, Скарпиа: «Как вы смели?» Я же должен ответить: «Не хотите ли присесть?» Но отвечать мне неко­му — Яниса еще нет на сцене: видимо, он увлекся разго­вором за кулисами. Приходится вести диалог со стулом. Допрос начался без арестованного...

И вдруг Янис вылетает, глаза безумные, орет свою реплику: «Как вы смели?» Я ему шепчу: «Опоздал, ста­рик, уже не смели, проехали. Теперь допрос пошел». Все же кое-как склеили мизансцену. Янис был человеком очень музыкальным, и музыка нас вывела. Мы пели оба на итальянском языке, так что публика ничего не заме­тила. Более того, слушатели переживали за арестованного Каварадосси так, что на глазах у многих были слезы...

 

И вот теперь, в больнице, Янис тоже вспомнил ту нашу сценку. Вспомнил и улыбнулся...

Из моих коллег по стажировке почему-то именно у не­которых теноров сценическая жизнь оказалась короткой. Умер Хендрик Крумм, рано перестал петь Ваган Миракян, уйдя со сцены в бизнес. Недавно он приезжал из Австрии, был у меня в гостях, мы посидели за столом, попели, голос у него звучал замечательно. Ваган мог бы еще петь и петь.

Зато я рад, что не сбылось предсказание маэстро Бар­ра относительно Владимира Атлантова. Наш педагог из «Ла Скала» был приверженцем старинных итальянских мастеров пения, он считал, что певцу нельзя «выдавать» свой голос весь, сразу, то есть петь надо на контрастах: пиано, меццо воче, форте... У Володи же голосище огромный, и он пел от начала до конца мощно. Тогда-то Барра и сказал ему: «Владимир, ты будешь петь лет пять, не больше». Ошибся итальянский маэстро...

Я не часто посещал Большой театр, ходил в основ­ном, чтобы поддержать Тамару, когда она пела свои спектакли. И только на «Отелло», когда пел Атлантов, я ходил несколько раз. Эта партия — его любимая, в ней в полной мере раскрывались его вокальные и эмоциональ­ные возможности.

Кстати, именно в «Отелло» у Владимира Атлантова было своеобразное соревнование со знаменитым барито­ном Пьетро Капучилли, тоже обладателем огромного го­лоса. Он постоянно встречался с ним на сцене, когда вы­ступал в разных театрах за границей, и если я видел его не слишком радостным, то спрашивал, используя его же словцо: «Ну что, Капучилли тебя уконтрапупил?» — «У него, дьявола, такой громадный голос». Но однажды он вернулся в очередной раз, смотрю — сияет, счастли­вый: «Старик, я его уконтрапупил в "Отелло"». — «Ты меня удивляешь! Нашли чем на сцене тешиться». — «Ну ты же сам знаешь — оперный театр, смотрят, кто кого перепоет...»