ПО СЛЕДАМ ВЕЛИКОГО ЛАНЦА

В Соединенные Штаты я приехал на гастроли по ли­нии Госконцерта, насколько мне известно, первым из советских эстрадных артистов. Я взял с собой небольшой инструментальный состав из четырех человек, а участни­ком и ведущим программы пригласил Владимира Вино­кура. В Советском Союзе он тогда уже «набирал оборо­ты», а в Штатах его никто не знал. Быть с ним в одной поездке — удовольствие: Володя прекрасный попутчик и хороший друг.

Импресарио наших гастролей был ныне известный Виктор Шульман, в прошлом певец. Прилетели мы за несколько дней до начала концертов, чтобы было время адаптироваться из-за большой разницы во времени. На эти дни Шульман поселил нас у себя, сэкономив таким образом на гостинице. Гастролировали мы по большим городам — в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, — там, где жило уже немало русских эмигрантов и первой, и второй, и третьей, уже нашего времени, волны. Залы были разными, но самым боль­шим был, конечно, нью-йоркский «Медисон Сквер Гарден».

Я выходил на сцену со своим привычным приветстви­ем: «Здравствуйте, дорогие друзья...» Поначалу для пуб­лики это был своего рода шок. Некоторые начинали пла­кать от этих таких обычных слов: для них было неожидан­ным это мое приветствие. Дело в том, что эмигрантов из Советского Союза считали тогда чуть ли не предателями Родины. Поэтому наших артистов предупредили, чтобы сторонились их. Тот же Виктор Шульман говорил своим знакомым: «Не вздумайте вести Магомаева на Брайтон, там его сразу атакуют его поклонники, выходцы из Со­юза». Так что наши артисты держались подальше от быв­ших своих соотечественников. И вдруг выходит на сцену Магомаев и называет их дорогими друзьями. Но то мое обращение было естественным, невольным — я его не программировал заранее. Теплота отношений на тех на­ших концертах была удивительная...

Вернувшись с первых гастролей по Соединенным Штатам, я поделился своими впечатлениями об этой стране в большой статье, опубликованной в «Советской культуре». Сегодня, когда в Америке побывало немало наших людей, когда о ней столько написано, вряд ли стоит рассказывать о тех первых моих впечатлениях. Рас­скажу лучше о некоторых встречах, в частности, с Арка­дием Шабашовым, который руководит оркестром на Брайтоне. А когда-то он играл у нас в оркестре. Жена Аркадия и ее сестра поют дуэтом — это известные сестры Роуз, певицы-близнецы, настолько похожие, что разли­чить их трудно...

Оказался в Америке и еще один наш знакомый — Ефим Шубенцов. Ефим — экстрасенс. Первой с ним по­знакомилась Тамара — у себя в поликлинике Большого театра. Она пришла на прием к своему врачу, где в это время находился Ефим. Прямо в кабинете он «снял» го­ловные боли у другого врача — женщины-ларинголога. В то время в ее доме шел ремонт, и она, видимо, нады­шалась запахом краски и лака, отчего у нее и начались головные боли, продолжавшиеся несколько дней. Врачи не могли ей ничем помочь, а Ефим сделал это мгновен­но.

Удивленная, Тамара попросила Ефима тут же попро­бовать помочь и ей: у нее тогда были осложнения с трахе­ей и связками. Ефим стал делать свои пассы, и Тамара сразу почувствовала, что ей легче петь. Результат хоть и был налицо, но все равно поверить во все это было трудно. В то время мы только слышали о Джуне, о ее почти сверхъестественных способностях, но чтобы вот так уви­деть перед собой человека, тоже обладающего чем-то по­добным...

Тамара пригласила Ефима к нам в гости. Бывая у нас дома, он продолжал поражать нас своими способностя­ми. Например, когда ему дали в руки фотографию дяди Джамала, естественно, не говоря, кто это, он сразу ска­зал, что этот человек уже умер, и умер от инсульта... Потом мы подали ему ноты одной песни, которые лежа­ли в плотной кожаной папке. Ефим поводил над папкой рукой и прочел название песни: «Жизнь моя — моя От­чизна».

Но окончательно я уверовал в Ефима Шубенцова после такого случая. У нас дома он «снимал» давление у одного из наших друзей — музыканта Бориса Афанасьева. Борис сидел в кресле, Ефим — напротив него, а я ока­зался как бы за спиной Бориса. Видимо, когда Ефим «сбрасывал» с нашего друга давление, воздействие его энергетического поля спроецировалось на меня. Борису стало легче, а у меня к вечеру тоже понизилось давление, которое до этого было нормальным. Померили — 80/40. Ниже некуда. Я так плохо себя чувствовал, что пришлось лечь в постель.

Тамара срочно позвонила Ефиму, рассказала, что со мной происходит. Кончилось тем, что он попросил меня взять телефонную трубку, что-то там сказал, возможно, что-то и сделал на расстоянии — и мое давление пришло в норму.

Зато в другом случае Ефиму не удалось со мной ниче­го сделать. Он предложил Тамаре, которая до этого не­много курила, отучить ее от этой привычки. Подробности его манипуляций приводить здесь не имеет смысла, важ­но только, что после этого Тамара даже не может смот­реть на сигареты и не выносит запаха дыма.

Я же курил и курю очень много. Ефим предложил и у меня вызвать устойчивое отвращение к табаку. Но у него ничего не получилось: в отличие от Тамары я не подда­юсь внушению. Ефим так и сказал мне, что мое энерге­тическое поле равно по силе его полю, и поэтому он чувствует мое сопротивление и не может его преодо­леть...

Теперь Ефим Шубенцов отучает от курения амери­канцев...

Мне привелось не раз посещать Соединенные Шта­ты и в связи с работой над книгой о Марио Ланца. Теперь, когда книга написана и издана и все трудно­сти позади, можно вспомнить о том, сколько всего было на ее пути. У нас в стране материалов для книги о Марио Ланца было явно недостаточно. Когда-то, еще до своей стажировки в Италии, я смог прочитать лишь небольшую переведенную книжечку о нем, которую мне дал Владимир Атлантов. Читал я также редкие публикации об этом певце, появлявшиеся у нас. Но полной картины жизни великого Ланца, которого Ар-туро Тосканини назвал величайшим голосом XX века, у меня пока не было. Зато когда я на радио провел цикл из пяти передач, посвященных творчеству Марио Ланца, и поделился со слушателями своими планами написать книгу о нем, на это откликнулось немало бескорыстных помощников. Они предоставили мне раз­личные материалы, которые бы я мог использовать в своей работе.

Среди тех, кто помог мне, был и мой швейцарский брат Кемал, о котором я уже не раз с признательностью говорил на страницах этих воспоминаний. Благодаря ему стали возможны мои поездки в Соединенные Штаты для сбора материалов.

С особой благодарностью вспоминаю филадельфийца Винсента Де Фини, одного из преданных почитателей и хранителей памяти о Марио Ланца. Сам Винсент из про­стых работяг: его делом была ночная работа — развозить по киоскам газеты и журналы. Хотя он типичный итальянец, но уже «американского разлива». Его итальянский язык оставлял желать лучшего: я, хорошо знающий язык, понимал мистера Де Финн с трудом.

Он пригласил меня к себе, и я был поражен видом его квартиры: какие-то блестящие побрякушки, статуэточки... Настоящая красивая барахолка... Но когда я уви­дел, сколько им собрано материалов, связанных с име­нем Ланца, то понял, что у этого работяги явный дар коллекционера-изыскателя. Его увлечение перекрывало незатейливость его основного занятия. Де Финн показы­вал мне атрибуты одежды своего кумира: вот в этом пид­жаке Марио снялся в таком-то голливудском фильме, вот эта шляпа-борсолино из «Серенады большой любви», а этот роскошный галстук из фильма «Великий Карузо»... Все это стоило коллекционеру немалых денег: ведь вещи знаменитых людей, как правило, покупаются на аукцио­нах...

А диски с записью голоса Ланца! Винсент собирает их по всему миру. Он очень обрадовался пластинкам, издан­ным в Советском Союзе, которые я ему подарил. Я ре­шил преподнести ему и те пластинки Ланца, которые ку­пил в свое время в Италии. Они очень удивили Винсен­та — их в его коллекции почему-то не было. А еще я уви­дел афиши, фотографии...

Винсент Де Фини показывал мне все это свое богат­ство и веером раскладывал на полу. Картина была внуши­тельная, даже с какой-то долей мистики: на нас в тысячу лиц и глаз смотрел великий тенор в разных своих обличь­ях и облачениях. Вот он совсем юный, вот красавец-муж­чина в военной форме, вот джентльмен в смокинге, вот в пышном наряде героя-любовника, вот в рубашке-апаш рядом с очаровательной кинозвездой Зазой Габор. А вот он в спортивной форме и боксерских перчатках в агрес­сивной наступательной позе; вот на концертной сцене, а вот дома, у камина... Марио в одиночестве и Марио в окружении своих прелестных детей, матери и жены, отца и деда...

Я был заворожен увиденным. Но меня тут же взяла оторопь — сколько же я должен буду выложить денег, чтобы приобрести хоть что-то из этого коллекционного роскошества? Хотя бы что-то...

Но наша общая любовь к великому певцу упростила дело. Винсент, милейший человек, подарил мне доста­точно фотографий, да к тому же дал возможность пере­писать те фильмы с Марио Ланца, которых не было в нашем прокате, и телеинтервью, и киношоу с его учас­тием...

В 1989 году мы с Тамарой получили приглашение от Винсента Де Фини принять участие в ежегодном вечере, приуроченном к дате кончины певца (Ланца умер 7 ок­тября 1959 года). Эти октябрьские «траурные балы» (такое вот необычное сочетание) организуют Филадельфийское и Британское общества (помимо них в мире существует более десяти других обществ Марио Ланца). Они объеди­няют свои усилия, ищут спонсоров, но вечер проходит в Филадельфии, на родине Ланца, где существует и его музей.

Нас торжественно представили почитателям и близ­ким великого певца, объявили о нашем выступлении. Встретили нас необычайно радостно — впервые за 30 лет после смерти Ланца в вечере его памяти участвовали ар­тисты из далекого Советского Союза.

Тогда мы и познакомились с чудесными, очень напо­минающими отца, детьми Марио Ланца, с его многолет­ним другом Терри Робинсоном, в прошлом чемпионом по боксу и победителем конкурса мужской красоты в Нью-Йорке, «Мистером Нью-Йорк-сити». После смерти Марио и его вдовы Бетти Терри воспитывал их детей — двух дочерей и двух сыновей. Конечно, годы берут свое, но и через столько лет в этом человеке еще сохранялась и былая сила, и благородная красота. Сколько душевных сил потратил Терри, стараясь уберечь друга от всех его недугов! Но, увы, от судьбы не убережешь.

Тамара, русская певица, решила тем не менее спеть итальянские песни. Как я понимаю, в честь исторической родины нашего общего кумира. Я тоже, по тем же сооб­ражениям, остановился на песне «Вернись в Сорренто». Хлопали нам дружно, горячо. Но настоящий обвал слу­чился позже, когда я «выдал» публике нашу, русскую «Вдоль по Питерской». Семья Ланца встала. Меня не хоте­ли отпускать. Мне было, конечно, приятно, но и нелов­ко: не пристало как-то в эти дни памяти Марио Ланца козырять своим пением... И все-таки меня заставили петь еще и еще.

Итальянцам, конечно, льстит, что артисты из Совет­ского Союза поют их песни не хуже земляков. Но не ме­нее сердечно они слушают и принимают то, чем богаты другие народы.

Американским поклонникам певца я подарил наш альбом с записями голоса Ланца, который сам составил и снабдил комментариями, небольшими рассказами из своей будущей книги, связанными с теми или иными со­бытиями его жизни. Мы договорились в скором времени встретиться с детьми Ланца и Терри Робинсоном уже в Лос-Анджелесе, где они живут.

Но сначала еще об одной американской встрече. Во время первой моей поездки в Соединенные Штаты я встретил бывшего бакинца — Валерия Кейсина (вообще-то его фамилия Хассин, но, видимо, так привычнее для американского уха). В тот раз в аэропорту Лос-Анджеле­са, где нас встречали и где для нас приготовили несколь­ко машин, Виктор Шульман сказал мне: «Муслим, этого человека зовут Валерий. Ты поедешь с ним». Я знал, что среди русских эмигрантов многие работают на своих ма­шинах таксистами. И вот меня сажают в шикарный золо­тистого цвета «Мерседес», за руль садится Валерий. Я по­чему-то решил, что он тоже занимается извозом. Едем, разговариваем, и вдруг этот предполагаемый таксист го­ворит:

— А ты помнишь меня? Я был соседом твоего друга Гены Козловского.

— Вы меня извините, Валерий, но я вас не помню. Мы, наверное, тогда у Гены были не слишком трезвы­ми...

— Просто как-то раз я зашел к соседу, а ты как раз там сидел. Мы тогда познакомились, посидели хорошо...

— Чего же вы еще раз не зашли? Тогда бы я вас за­помнил.

Пошутили, стали вспоминать старую жизнь, других наших общих знакомых. Потом я осторожно спросил:

— А вы что здесь делаете? — И руками показываю, что кручу руль автомобиля.

— Нет, у меня фирма, а у жены Марины медицин­ский бизнес.

Вот так дела! А я его за таксиста принял...

Валерий пригласил меня в гости в тот же вечер. Пре­красный дом, бассейн, волшебный вид на Лос-Анджелес. «Ничего себе, — подумал я, — медицинский бизнес! Да, здоровье в Штатах дорогого стоит».

Потом был отличный ужин. После рюмки-другой я сказал хозяину:

— Тебе не стыдно? Такой дом и без рояля. Его бы вон в тот угол поставить. Ведь пустой совсем. Понимаю, что американцы обожают белые стены, на которые мож­но прилепить какую-нибудь абстрактную картину... Но лучше, чтобы там стоял рояль. И не просто рояль, а бе­лый.

Валерий улыбнулся моей шутке, кивнул: белый так бе­лый. Но когда я в следующий раз приехал в Лос-Андже­лес, в углу уже действительно красовался белый рояль. И мне пришлось не просто вкушать яства, разговаривать с друзьями, но и петь — обновлять покупку...

Под этот белый рояль мы пели с Тамарой. В тот вечер Валерий Кейсин пригласил в свой дом чуть ли не все бакинско-лосанджелесское землячество. После того как мы спели, я спросил:

— Ну а вы, недавние советские товарищи, в каком виде художественной самодеятельности порадуете земля­ков?

И вот эти бакинские американцы или американские бакинцы стали читать стихи. Причем такие хорошие, та­кие редкие, которые я, к моему стыду, ни разу не слы­шал. Стихи звучали, а я думал: «Что деньги, что бизнес? Богатство может многое, но, видимо, не все ему под­властно». Частичка души все равно остается там, в не­возвратном, и постоянно напоминает о далекой теперь Родине.

Мы нередко говорим о чувстве Родины, рассуждаем об этом непростом и не всегда объяснимом понятии. А тут в доме богатого бизнесмена, нашедшего в Штатах свое место, я вдруг увидел воочию, что такое тоска по Родине. Просто надо было слышать, как эти бакинцы чи­тали свои любимые стихи. Я человек не сентименталь­ный, но в эти минуты растрогался.

Бог им судья — тем, кто покидает родную землю. Че­ловек — вольная птица, да и от добра добра не ищут. Но как бы ни сложилась их жизнь на чужбине, горький при­вкус ностальгии будет с ними всегда. Бакинцы-иммиг­ранты не спешат рядиться под американцев. Мои земляки остаются преданными родной земле. Да, они оставили ее, но, поверьте, уехали по серьезным обстоятельствам. И вот теперь держатся дружной группой. Не просто как бывшие советские, а именно как земляки-бакинцы. Пото­му что Баку — не просто город, а состояние души, осо­бый стиль жизни. Бакинцы — это люди без национально­сти. Нет, они могут быть по рождению и русскими, и азербайджанцами, и евреями, и армянами, и татарами — кем угодно. Но все они одна нация, один народ — они бакинцы. Это особое племя. Он — бакинец, и этим все сказано...

Вот благодаря бакинцу Валерию Хассину-Кейсину и был устроен прекрасный вечер в русском ресторане в Лос-Анджелесе, на который мы пригласили семью Марио Ланца. Конечно, так можно сказать весьма условно, ибо семья великого певца рассеяна по Америке. К сожа­лению, один из сыновей Марио Ланца, Марк, умер, как и его отец, в возрасте тридцати семи лет (говорят, Марк злоупотреблял наркотиками). Другого сына Ланцы, Дэймонда, на встрече не было. Приехала младшая дочь Ма­рио, Элиса, с мужем, милая женщина, с прекрасной внешностью, скромная, тактичная. Был и Терри Робин­сон, все еще бодрый и жизнелюбивый джентльмен.

Терри Робинсона я пригласил приехать к нам в стра­ну, но, к сожалению, эта поездка не состоялась. Жена Терри, бывшая балерина, после автомобильной катастро­фы стала инвалидом и могла передвигаться только в ко­ляске. Без нее он ехать не хотел. А с ней... Ведь у нас ни­где — ни в транспорте, ни в театрах, ни в ресторанах — нет специальных приспособлений, чтобы инвалиды в своих колясках могли чувствовать себя спокойно и удобно. А Терри даже представить себе не мог, что пойдет, на­пример, в Большой театр без жены, которую он по-прежнему обожает.

Зато Винсент Де Фини приезжал в Москву по моему приглашению. Мы показывали ему достопримечательно­сти столицы, водили в Большой театр. Он попросил отве­сти его в наши магазины. Зашли с ним в один из лучших наших тогдашних гастрономов — в «Елисеевский» — и увидели огромную очередь. Подошли поближе к витрине, и Винсента поразило то, за чем стояли люди, — темного цвета мороженое мясо. Когда он увидел эту толпу людей, это странного цвета мясо и то немногое, что еще было тогда в магазине, в его глазах появились слезы. Я удивил­ся и спросил:

— Что с тобой? Лучше бы я тебя сюда не приводил.

— Я сейчас подумал о другом. Пусть бы мои дети по­смотрели на это, а то они считают, что им плохо живется.
Тогда бы они поняли, что такое действительно плохо жить...

С семьей Марио Ланца я не переписываюсь: неловко беспокоить людей, у которых и своих забот хватает. Все, что можно, всю свою любовь к Ланца — великому голосу XX века — я постарался высказать в книге о нем. В пер­вой книге, написанной об этом певце в Советском Союзе.

Жаль, что семья и друзья Марио Ланца не познако­мились с ней: до сих пор нет английского варианта кни­ги. Тешу себя надеждой, что читатели этих моих воспо­минаний прочитают и книгу «Великий Ланца», закон­ченную еще в 1990 году и вышедшую в 1993-м в изда­тельстве «Музыка». Вышедшую с трудностями, потому что тогда уже начался распад большой страны, появи­лись дополнительные проблемы не только с бумагой, но и с финансами, преодолеть которые мне помог Банк культуры при Министерстве культуры Республики Азер­байджан...

Я счастлив, что в моей жизни, уже зрелой жизни, был этот легендарный человек. Про многих артистов мирового уровня я рассказывал по нашему радио и телевидению, но захватила и потрясла меня именно трагическая и пре­красная судьба Марио Ланца. Я понимал его темпера­мент, импульсивность его творчества. Певец умирал в каждой своей песне, он ждал мгновенного отклика у слу­шателя — и концертная эстрада, которую он предпочел опере, давала ему такую возможность. Но главное, он жил страстно, безоглядно, сердцем... Так пел, так же и умер... Метеор, появившийся на небосклоне и сгоревший в плотных слоях жизни...

Я уже упомянул выше, что в свое время сделал на ра­дио пять передач о Марио Ланца. Их предложила провести Нелли Алекперова — музыкальный классический редак­тор. Ей было известно, что я работаю над книгой о Лан­ца, поэтому она и обратилась с таким предложением ко мне. Нелли — хороший, знающий музыковед, автор кни­ги о Ниязи, с семьей которого она была дружна. На мои рассказы о Марио Ланца в редакцию пришло много бла­годарственных писем от радиослушателей. И мы решили продолжить цикл: с легкой руки Нелли Алекперовой в эфир вышли передачи о других выдающихся певцах — Марии Каллас, Джузеппе Ди Стефано...

После передач о Марио Ланца ко мне обратились из музыкальной редакции ТВ и предложили сделать то же самое, только для телевидения. Но поскольку я не люблю рассказывать, сидя перед камерой, как бы никому, а только этому неодушевленному предмету, то я сказал, что мне нужен собеседник. Мне нужно, чтобы во время разговора меня кто-то переспрашивал, даже перебивал — то есть чтобы была живая беседа. И предложил пригла­сить в передачу Святослава Бэлзу.

Мы сделали с ним целый цикл «В гостях у Муслима Магомаева». После двух передач о Марио Ланца, на кото­рые пришло очень много благожелательных откликов, было решено продолжить эту работу. Договорились, что будем рассказывать и дальше о тех певцах, которые мне очень нравятся, о ком я могу говорить с особой любовью. Так вышли в эфир передачи о Марио Дель Монако, о Хосе Каррерасе, о Пласидо Доминго... А потом были сде­ланы передачи и о эстрадных певцах самого высокого уровня — Элвисе Пресли, Фрэнке Синатре, Барбре Стрейзанд, Лайзе Миннелли. Последней работой в этом цикле был рассказ о великом дирижере Артуро Тоскани-ни. Но на телевидении наступили сложные времена, и подготовленная нами передача, кажется, не была даже смонтирована...

Работая со Святославом Бэлзой, я поразился его эру­диции, его невероятной памяти. Например, готовя пере­дачу, я заранее выстраивал материал, что-то записывал, чтобы не забыть, а Слава за полчаса до эфира окинет этот материал глазом вскользь и потом выдает все чуть ли не наизусть. Вспоминает и за меня все события моей жиз­ни, даты — где, в каком театре я пел, что пел... Компью­терная память!

Вот о моей памяти этого не скажешь: хроникер из меня неважный. И книга эта рождается стихийно — что вспомнилось, то вспомнилось. А если кого-то или о чем-то не упомянул — не обессудьте.

Это у меня с детства. Я уже рассказывал в начале кни­ги, что мне в школе не лезла в голову математика. Вернее сказать, лезть-то она лезла, но сразу же обратно и выле­зала. Видимо, уступала место музыке. И уже став взрос­лым, я не всегда помнил даже важные семейные даты. Как-то позвонил мне дядя Джамал и говорит: «Поздрав­ляю тебя!» — «С чем?» — «С днем рождения твоего дяди...»

Память моя эмоциональна и избирательна. Например, я очень люблю смотреть по телевидению научно-популяр­ные программы. Увлекаюсь, переживаю увиденное и услышанное. Но только минут десять после передачи, а потом — как и не было. Защита какая-то в моей натуре, что ли? Чего не надо запоминать надолго, то и не надо. А возможно, все эти познания переплавляются у меня во что-то другое... Существует память моторная, пластиче­ская (на жесты, движения), есть зрительная, а есть эмо­циональная: кольнуло, зацепило душу, чувства — запом­нилось.

Есть люди, которые (как студент перед экзаменом) могут запомнить много — но на короткое время. Слава Бэлза запоминает на всю жизнь. И его мозг хранит сведе­ния про все на свете, а не только про его любимые музы­ку и литературу. Он может не разбираться в тонкостях ал­гебры, но, просмотрев учебник, наверняка завтра сможет читать лекцию по этой «премудрой» дисциплине.

Почему Бэлзу приглашают на различные церемонии, фестивали, конкурсы, просят вести и комментировать оперные спектакли, симфонические циклы? Да, импо­зантная внешность, рост, усы, бабочка; да, природное джентльменство. Но ведь видных ведущих много, знаю­щих — единицы. Даже если какой-то ловко актерствую­щий ведущий может выучить назубок текст и при случае козырнуть несколькими стихотворными строками или особой фразой, пыль пустить в глаза псевдоэрудицией, покрасоваться, то не всегда такому ловкачу удается удер­жаться на уровне высокой культуры, истинной интелли­гентности.

Отсутствие общей культуры можно скрыть — к приме­ру, не оговориться, не запутаться в трудном слове или ударении, — а вот внутренней — нельзя. И разница меж­ду этими вещами очевидна. Человек внутренней культу­ры, как всякий живой человек, может ошибаться, но он, в отличие от человека просто образованного, знает, что ошибся. Более того, знает, как ошибку исправить. И тут же, не стыдясь этого, исправляет.

 

СТАРЫЕ ПЕСНИ О ГЛАВНОМ

Выражение «новые времена — новые песни», безу­словно, справедливо. Но иной раз вспомнишь «старые песни о главном» — и сердце сожмется. И не только по­тому, что сегодня редко пишут о главном (в основном — не о главном). А потому, что потоком «нового времени» снесло такие могучие песни, как, скажем, «Широка страна моя родная» И.Дунаевского. Это — гимн стране. Настоящий. Что из того, что сейчас поменялся государ­ственный строй, что не стало большой страны, что слова этой песни сейчас не актуальны, а некоторые стали про­сто горькой насмешкой (вроде слов «старикам везде у нас почет»)? Но музыка, песня не стала от этого хуже. Поче­му бы не написать к ней новые стихи, соответствующие теперешнему времени? Не терять же песни прежних лет из-за того, что некоторые их тексты устарели. Ведь песни того времени — это памятник нашей культуры. Их пели наши деды и отцы. Кто сейчас может написать песню, подобную этой песне Дунаевского? Никто! И не потому, что таланта недостает, — любви к Родине не хватит. Не показушной, декларируемой, а из сердца.

Вот теперешний государственный гимн России. Пре­красная, по-настоящему державная музыка Глинки, но сложновата: не каждый из граждан правильно споет ее. Да и слов, достойных этой гениальной музыки, пока никто не написал. А тут вот она — популярная, всем доступная песня о стране, которую и в торжественный момент, и за праздничным столом каждый спеть сможет. Да, это не гимн — с гимном пока вопрос не решен и дело это непростое. Но почему перестали исполнять песню Дунаев­ского? Это же память, это история. Ведь история есть не только у страны, у людей, но и у песен. Кстати, если го­ворить строго, то прежний гимн Советского Союза в чис­том виде вовсе и не гимн был, это скорее маршевая, доб­ротная советская песня.

Я иногда пел гражданские песни, скажем, «Бухенвальдский набат» — песню о нашей общей боли. Эта пес­ня — под стать хорошей оперной арии. Но в моем творче­стве никогда не было державных примет. Все мои пес­ни — это одна большая тема, тема Любви. Любви к лю­дям. До сих пор вспоминаю «Малую Землю» Александры Пахмутовой. Никакая это не державная песня — это ти­пично русская народная песня. И появилась она прежде всего не в честь полковника Брежнева, а во славу Земли, политой кровью наших солдат. И главное — вышла она из сердца композитора. А память об этом клочке земли, действительно истерзанной, действительно героической, память о песне тут же перестала существовать, как только остыло тело Леонида Ильича... Как это по-нашему — из крайности в крайность.

Но песня-то, и хорошая, осталась. Новороссийские журналисты как-то спросили меня: «Спели бы вы сейчас эту песню?» — «Спел бы. Ведь это песня не о Брежне­ве—в стихах Николая Добронравова нет ни слова про него. Это правда о войне». Да, Брежнев плакал, когда слу­шал «Малую Землю». Но ведь плакали многие, а не толь­ко свидетели тех страшных боев...

Я был еще мальчишкой, когда повсеместно звучали песни Дунаевского, Мокроусова, Соловьева-Седого, Бо­гословского, Блантера... Оглядываясь назад, жалею, что все-таки мало я исполнял наших старых песенных масте­ров. Материал давних песен великолепен. В свое время мне интересно было (как, надеюсь, стало интересно и моим нынешним коллегам) придать тем песням новое звучание — одеть их в современную аранжировку, взбод­рить ритмом. Я не только увлекался такими песнями, я учился на них. Одним из первых я стал «омолаживать» и петь на новый лад «Темную ночь», «Шаланды, полные кефали», «Три года ты мне снилась» Никиты Богослов­ского или «Что так сердце растревожено» Тихона Хрен­никова, «Веселый ветер» и «Капитана» Исаака Дунаев­ского...

Когда в ходе «перестройки» все увлеклись погоней за современностью, то многие теперешние звезды и звез­дочки стали воспринимать старые песни как нечто от­жившее, относились к прежнему репертуару с пренебре­жением: «Старье!» Но очень скоро пришло время, когда появилась ностальгия по нормальной жизни, по нор­мальным чувствам, нормальным отношениям. И вольно или невольно современную молодежь потянуло к песням их дедов и отцов. И это не просто дань уважения увлече­ниям старших — и у молодых наступают минуты, когда среди грохота дискотек их душа требует красоты. А в тех песнях она была. И в таком обращении есть традиция — ведь и мы в молодости не забывали нашу песенную классику. Она не отрицалась и не теснилась современ­ным, а сосуществовала с новыми песнями, не менее красивыми.

Еще недавно нашу песенную классику на эстраде у нас стеснялись петь серьезно — боялись, что могут обви­нить в несовременной сентиментальности. Но вот преж­нее пренебрежение сменилось интересом и уважением. Все больше старых песен звучит с эстрады, по телевиде­нию. Очень интересно работает группа «Доктор Ватсон», удачно компонующая свои программы из песен прошлых лет.

Интерес зрителей вызвала телеакция «Старые песни о главном». Никого не хотелось бы выделять или критико­вать, но были в той программе очень удачные попадания, например, песни «Я встретил девушку», «Каким ты был» или исполненная с большим юмором песня «Первым де­лом, первым делом самолеты...» Но были и такие номе­ра, когда я смотрел, слушал и невольно сравнивал:

«А все-таки первоисточник был лучше»... Но в целом пе­редача «Старые песни о главном» стала мостиком между поколениями.

Я два раза был на ежегодном фестивале «Золотой шлягер» в белорусском городе Могилеве. Концерты про­ходят и в Минске. И везде — песенный праздник, пол­ные аншлаги. На фестивале исполняются старые песни, и переполненные залы — подтверждение того, что песни прежних лет по-прежнему живут в народе. Кто приезжает на «Золотой шлягер»? В основном кумиры былых вре­мен — Тамара Миансарова, Нина Дорда, Ружена Сикора, Капитолина Лазаренко... До последних своих дней туда ездила и великолепная, незабвенная наша Гелена Великанова. Приезжают Юрий Богатиков, Виктор Вуячич, Эдуард Хиль, Владимир Трошин и другие известные артисты старшего поколения. Однажды я, неожиданно за­болев, вместо себя предложил организаторам Робертино Лоретта, который тогда как раз приехал в Москву, — он иногда здесь бывает, выступает в ночных клубах... Кумира 60-х годов, тогда еще мальчика, не забыли, и Робертино с успехом пел на «Золотом шлягере»...

Какие бы теперь у старых мастеров ни были голоса (понятно, что с годами они, увы, не крепчают), люди хотят услышать свои любимые песни в оригинале. Записи записями, а живые голоса, лица певцов, как воспомина­ние о далеком и недавнем прошлом, — это совсем другое. И когда такую петую-перепетую песенку про соседа, ко­торый играет на трубе, вновь поет ее первая исполни­тельница Эдита Пьеха — по залу идут волны восторга.

И не беда, что кто-то из мэтров выходит на сцену и поет под плюсовую фонограмму (запись голоса и оркест­ра), все равно публика рада беспредельно — она пришла взглянуть на живую легенду.

Глядя на маститых артистов, я думал: а хорошо, что когда-то у нас было живое искусство. Я не ярый против­ник фонограммы — современные концерты требуют мо-

бильности. Не могут же солисты и ансамбли выходить на сцену, сменяя друг друга, со своей громоздкой аппарату­рой, кучей инструментов, лесом штативов и лианами проводов, петь, а потом целый час передвигать эту гро­маду, дабы уступить место коллегам. И все-таки я восхи­щаюсь, когда «старики» пытаются петь своим голосом, стараясь повторить былую интонацию.

Я могу, но не люблю петь под плюсовую фонограмму. Конечно, исключения были, но редко. В основном это происходило на правительственных концертах. Иначе не разрешалось: не дай Бог, ты вместо пения выкрикнешь в микрофон что-нибудь не то. Я пел на этих державных подмостках под фонограмму и все время мучился ожида­нием, что вот-вот там что-нибудь заест. Хотя в Кремлев­ском Дворце съездов это было бы чрезвычайным проис­шествием. И все-таки поешь, верней, делаешь вид, что поешь, раскрываешь рот — и боишься, как бы твоя артикуляция не выбилась из звуков фонограммы. Про­тивно!

Противно и то, что мне всегда было тесно в оковах го­товой записи. Потому что «вживую» я спел бы то же са­мое произведение несколько по-другому: ведь артист жи­вой человек и сегодня, сейчас немного иначе чувствует то, что поет. Справедливости ради надо сказать, что в последние годы нам уже разрешали петь «вживую»...

Молодые исполнители (но не слушатели) пренебрега­ют «Золотым шлягером», хотя кто-то и приезжает, чтобы исполнять там песни прежних лет. Пусть пренебрегают. Но рано или поздно всем им тоже придется быть «ретро». Вот только не всех вспомнят и далеко не на всех захотят прийти, послушать и посмотреть еще раз...

Я не собираюсь в этой книге воспоминаний подробно оценивать современную эстраду. И не потому, что тогда волей-неволей придется нарушать корпоративную этику (я еще состою в рядах эстрады, пусть и не в самых пере­довых). А потому, что не люблю ни осуждать, ни пророчествовать. Эстрада — не фундаментальная наука, здесь другой суд, другие мерки: любят тебя или не любят, хо­тят тебя слушать или не хотят.

Да, эстрада сейчас цветет. Однако цветут, как извест­но, не только розы и прочие благородные растения, но и крапива, растущая на задворках. Эстрада открыта всем ветрам и поветриям: кто-то еще поет красиво, кто-то хрипит, кто-то поет роковым голосом. Но рок-то наш — доморощенный. «Русский рок» — это лукавство... Нечто вроде «американской частушки»...

Нашу эстраду просто заполонило дилетантство, в нее занесло случайных людей. Слава Богу, мы избавились от цензуры, от диктата художественных советов. Но внут­ренняя цензура, то есть чувство меры и вкуса сочините­ля или исполнителя, не всегда хорошо служат делу. Вот почему в эфире, на телеэкране, на дисках столько шелу­хи. Раньше «мусор» такого рода оседал в кабаках. Сейчас за деньги можно исполнить все. Потому дилетантство и процветает. Конечно, и в самодеятельных потугах иногда промелькнет талант, душа, искренность. Но далеко не всегда.

Эстрада, которая некогда была Золушкой, сейчас по­теснила с телеэкранов, из эфира академические виды му­зыкального искусства. Но она развивается волнообраз­но — то мельчает, то наполняется. Наполняется количе­ственно, но мельчает качественно. Хотя я уже замечаю, что в ней появляется возвращение к содержанию. Песни-пляски — хорошо, музыка дискотек — это энергия, ко­торую растрачивают. Но надо же иногда и дыхание пере­вести, оглянуться назад, заглянуть в себя, задуматься о жизни.

И уже явно ощущается, что молодое поколение ухва­тилось за ниточку по имени «ностальгия». В этом нет ни­чего плохого. Старые песни, возможно, и наивны, но в их основе — задушевность, мелодия и поэзия.

В нашей песне еще недавно работали профессиона­лы — композиторы и поэты. Сейчас пока это редкое явление. Зато уровень нашей эстрады продолжают поддер­живать ее признанные мастера и талантливые певцы мо­лодого поколения. Первым в этом ряду называю Иосифа Кобзона. Возможно, у многих сразу возникнет невольный штамп — «старейшина», «генерал» нашего эстрадного цеха. Ерунда все эти ярлыки и звания! Кобзон есть Коб­зон. Равнозначная себе величина. И то, что мэтр чаще других появляется на телеэкране, у микрофонов радио, а в последнее время и в среде политиков — это еще ни о чем не говорит.

Для кого-то он отец-наставник, профессор и совет­ник; для кого-то объект зависти или антипатии... Для меня — коллега и друг, с которым мы разделили столько и светлых и печальных дней нашей жизни. Иосиф живет, вернее сказать, творит жизнь и по сей день в чрезвычай­ном режиме, который бы я определил так: «готовность номер один».

Он всегда неуловим — и в молодые его лета, и тем более сейчас. Встретиться с ним чаще можно случайно, чем по договоренности. Дружеское участие требует време­ни, а у него со временем туго. Или у меня не всегда соот­ветствующее настроение. Вот вроде бы и образовалось «окошко» для встречи, а у меня, скажем, настроение со знаком минус. А сидеть с другом и показывать кислую физиономию — кому это интересно?

Теперь я имею намного меньше возможностей ходить на его концерты: у него они растянуты часов на пять. Я, конечно, выдержу и больше, но вот мой песик Чарлик — вряд ли: столько ждать он не может. Что ж, если завели собаку, приручили, то надо отвечать за нее и быть внимательным к потребностям преданнейшего су­щества...

Я уважаю в Иосифе отзывчивого человека. Многие знают о его помощи людям. Он помогал и помогает всем, кто в этом нуждается. Отмечу эту его черту и я. Не могу сказать, что я что-то когда-то просил у него. Не обо мне речь.

Есть люди, облеченные властью, которые могли бы помочь, да, увы, не помогают. Есть и такие, кто умеет охотно обещать и невежливо забывать обещанное. Иосиф — человек слова. Великолепная, но редкая черта в наше цинично равнодушное, суетное время.

Кобзона нередко пр