На первый взгляд кажется, что в результате перестройки Россия сделала усилие по утверждению демократических норм, "очнулась", "пришла в себя" от своего социалистического прошлого и сейчас пытается, наконец, ввести свою жизнь в русло здоровой капиталистической экономики. Однако в действительности все совсем не так просто. На практике уже десять лет, как мы существуем в какой-то нереальной ситуации: люди стремятся пересмотреть некоторые из несправедливых и безнравственных норм, не устраивавших их в недавнем прошлом, но оказываются в ситуации, зачастую гораздо более несправедливой и безнравственной, чем прежде. Если иметь мужество посмотреть правде в глаза, не замалчивая того, что нам не нравится, то мало сказать, что мы живем плохо - мы живем все хуже и хуже, и, что самое страшное, в частных разговорах люди постоянно повторяют: "непонятно, когда же, наконец, кончится это падение, ведь все мыслимые и немыслимые границы уже перейдены, а оно все еще продолжается...".
Ясно, что такое положение дел могло сложиться только потому, что мы не понимаем, что с нами происходит, не можем более или менее адекватно оценить ситуацию. Необходимо искать новые способы понимания - старые явно не работают, но общество продолжает упорно за них держаться только потому, что они привычны. Нам предлагают искать выход в традиционно понятом укреплении традиционно понятого государства или в укреплении так же понятого частного сектора, хотя теперь уже очевидно, что и то, и другое не принесет облегчения и нужны переосмысления. Мы не хотим сказать, что привычные нам констатации неправильны - фиксируемые ими процессы действительно имеют место. Но нам представляется, что для адекватного анализа ситуации и поиска выхода из кризиса необходимо искать иные средства объяснения. В этой работе поэтому предпринимается попытка посмотреть, что можно сказать о нашей современной ситуации с гендерных позиций.
|
|
Вероятно, теперь уже достаточно ясно, что гендерное рассмотрение для нас - это далеко не только "женский вопрос". Нас интересуют всеобщие условия "работы культуры", они зачастую не расположены на поверхности и нуждаются в вычленении. В этом смысле гендерное рассмотрение и выступает для нас как специальный подход, а не только одна из тем. Говоря о том, что наш тип культуры патриархатный, мы не имеем в виду, что "мужчины обижают женщин" (такую трактовку гендерного подхода и феминизма как простого мужененавистничества нам постоянно навязывают, но это, конечно, сверхупрощение). Можно сказать, что до некоторой степени как гендерный подход, так и феминизм - это вообще не "про женщин", а "про структуры культуры", про условия их возникновения, способы, которыми они себя продляют и т.д., то есть гендерный подход имеет отношение ко всем представителям рода человеческого, независимо от их половой принадлежности.
Посмотрим, что же можно сказать о современной ситуации, если применять гендерный подход, как мы его понимаем. Здесь прежде всего нужно иметь в виду, что нашей основной задачей является выработка программы, нацеленной на выход из кризиса. В этом смысле кроме "воли к игнорированию" необходимо проявить и "волю позитивную", волю, способствующую утверждению новых норм. Для решения этой задачи необходимо, прежде всего, представить анализ ситуации (это мы и попытаемся сделать в данной главе), и уже в соответствии с ним мы будем развивать представления о стратегии наших действий.
|
|
Основное положение, из которого мы исходим при анализе современной ситуации, - что страна действительно нуждается в осуществлении демократических преобразований. Однако что под этим подразумевать? Мы пытаемся идти путем понимания демократических преобразований через обращение к самоактивизации тех, кто помещен на обочину жизни; пытаемся показать, что необходимо самим дискриминируемым группам строить то, что не очень удачно называют "гражданским обществом". Пока что, вплоть до самого последнего времени, наши политики стремятся навязать нам представления о "гражданском обществе" сверху (вопреки самой его идее), пытаются ввести его "законодательно". С нашей точки зрения, то, что именуется "гражданским обществом", может быть построено только путем длительных усилий, в которые это "общество" должно быть вовлечено непосредственно. Преодолеть ту кризисную ситуацию, в которой оказалась сегодня наша страна, по нашему мнению, можно только путем кропотливой работы по осознанию конкретного характера и путей подавления, которые практикуются в данное время. Это - очень важное смещение акцентов. Оно требует, по сути дела, нового понимания задач демократизации, нового отношения к дискриминируемым слоям населения, в том числе, конечно, и к женщинам.
Как это ни удивительно, но политики, отвечающие за проведение реформ в России, в этом отношении до сих пор проявляют странное легкомыслие. Некоторые просто позволяют себе думать, что реформы можно осуществить за счет женщин (это, к сожалению, нередко совершенно открыто декларируется); другие полагают, что реформирование можно произвести без участия женщин. Странно, но факт, что при этом как-то совершенно упускается из виду, что женщины составляют большую часть населения. Если политики действительно всерьез обеспокоены тем, чтобы социальное реформирование было основательным, они должны отдавать себе отчет в том, что демократия вряд ли сможет "идти вперед только одной ногой", ведь "вторая нога", оставаясь на месте, просто остановит движение и реформы неминуемо прекратятся. Заботиться о вовлечении женщин в процессы реформ поэтому просто необходимо, вне зависимости от того, "хочется" этого кому-то или "не хочется", это не вопрос удовольствия или личных мнений.
|
|
В этих условиях было бы логично предположить, что при проведении демократизации следует обратить больше внимания именно на те слои, которые наиболее остро нуждаются в приобщении к этим процессам. Вполне понятно, что женщины, веками несшие на себе груз дискриминации, не могут освободиться от него в одночасье. Действительно, ведь и доступ к социальной и политической жизни они получили с исторической точки зрения совсем недавно. Уже хотя бы поэтому многие их действия не могут быть идеальными и безупречными (с точки зрения стандартов "абсолютно демократической позиции") - нечего было и ждать, что женщины сориентируются в социальном пространстве мгновенно, научатся всему сразу и навсегда (не говоря уже о том, что само социальное пространство как раз и нуждается в переосмыслении). Поэтому и логично ожидать, что именно процесс развития демократических институтов должен способствовать обретению женщинами достойного положения в современном мире.
Действительно, женские инициативы в этом отношении должны бы быть поддержаны уже только потому, что демократизацию было бы естественно понимать как возможность осуществить изменения, производимые самими гражданами, как попытку дать людям шанс поверить, что от них что-то зависит. И если уж те, кто считает себя "первым эшелоном" демократии, всячески стремятся убрать женщин с политической сцены, "перекрыть кислород" женским инициативам, то это свидетельствует только о недопонимании ими своих же собственных целей.
Это смешно, но до сих пор проходит незамеченным, что в манифестах многочисленных новых политических партий рядом с требованием предоставить личности право свободно развивать свои возможности, рядом с этим требованием часто буквально на следующей же странице написано: "женщина, наконец-то, должна быть возвращена в семью" (курсив наш. - Т.К.). Невероятно, но - факт: наша "культурная общественность" не хотела отдать себе отчет в том, что такие формулировки явно и наивно противоречат прекрасным словам о свободе и развитии личностных возможностей. Однако как могло произойти, что бурные вспышки демократической политической активности не создали благоприятных условий для представителей такой огромной социальной страты, как женщины? Как представляется, объяснить это может помочь анализ дискурсивных условий современной культурной эпохи.
Сначала поставим вопрос так: благодаря чему удается употреблять термин "демократия", не замечая столь явного противоречия, которое он в себе содержит? Видимо, благодаря тому, что общество на протяжении определенного временного отрезка имело некоторый консенсус в понимании своих проблем, который заставлял его оценивать именно такие меры как демократические. Чем это было вызвано? Возможно, тем, что люди устали на протяжении долгих десятилетий "держать спину", и как следствие этой усталости мы получили нежелание и неспособность известной части общества идти вперед, надежду обойтись тем, что есть, "потратить уже наработанное, а там будет видно". То есть некоторая часть наших граждан, может быть, стремится, так сказать, не практиковать новых форм исторического творчества, а вместо них хочет употребить "хорошо забытые старые", то есть стремится идти по пути наименьшего сопротивления. Помимо этого, бытовало представление о том, что предпочтительной формой поведения является не коллективное усилие, а личная активность, поэтому некоторые и старались оберегать свой (и без того небольшой) личный энергетический потенциал.
Суммарным выражением этого оказалась, однако, массовая невротизация (о которой мы уже говорили, и поэтому не будем специально доказывать здесь это положение). Она проявилась у части наших граждан в неспособности к взаимной коммуникации, постоянном желании отключиться от реальности, жажде организовать себе отдых, а лучше всего - удовольствие, причем немедленно, здесь и теперь, в постоянном стремлении к регрессу, то есть к возврату куда-нибудь назад, чаще всего в предреволюционное историческое прошлое (иногда с переодеванием, например, в мундиры царской армии или казачества). Все это показывает глубокий невротический подтекст произошедших социальных изменений, показывает, что некоторым не хотелось замечать реально протекающих процессов, не хотелось принимать во внимание всего того, что явно и недвусмысленно свидетельствует о назревающих трудностях.
По нашему мнению, проблема заключается в том, что в период перестройки страна пережила своеобразную ситуацию, когда под видом требований демократических свобод разразился серьезнейший культурно-психологический кризис. Его печатью были отмечены все важнейшие события этого времени. Например, то, что называли "наступившей эпохой гласности", на деле не имело такого непосредственного отношения к утверждению политических прав и свобод, какое нас побуждают ему приписывать. То, что с нами действительно произошло - это весьма бурное излияние как бы неконтролируемых речевых потоков, свидетельствующих о высшей степени невротического неблагополучия. И если мы действительно хотим понять, что такое "гласность" и "перестройка", необходимо подвергнуть эти потоки специальному анализу: их нужно прочитывать не как реально означающие, а интерпретировать как симптомы, за которыми скрываются действительные проблемы. На наш взгляд, это прежде всего проблемы гендерного характера в широком смысле - проблемы вменения в виде нормы того, что, как мы писали, нормой в принципе быть не может. К сожалению, это обстоятельство до сих пор не осознано, хотя нет сомнения в том, что время поставит все на свои места.
Разумеется, мы далеки от того, чтобы считать психологические катаклизмы чисто или даже преимущественно медицинской проблемой. Сам факт, что такого рода сдвиги происходят в масштабе огромной страны, уже ясно говорит о том, что психологическое неблагополучие - это вид именно "социальной болезни", точнее, говоря нашей терминологией, культурной. Особенно понятно это в свете того, что мы уже говорили о культурной основе вторжений в человеческую психическую экономию. Попытаемся более основательно разобраться в том, как развертывались эти культурные коллизии, которые настолько грубо травмировали нас, что идут разговоры даже о том, что "нас зомбировали". Для этого, прежде всего, введем различение между модернистским и постмодернистским культурным стилем жизни общества.
В этом смысле основная наша посылка состоит в том, что вплоть до самого последнего времени вся западная (и русская) культура базировалась на ряде установок, принадлежащих по сути дела эпохе модернизма (которые часто весьма поспешно принимаются за социалистические принципы). Здесь важно понимать, что социализм - это термин, обозначающий экономический срез, срез, имеющий отношение к социальной формации (феодализм-капитализм-социализм). Когда же мы говорим о модернизме, то имеем в виду нечто совершенно другое - культурный стиль, способ задавания культурных норм, который имеет отношение отнюдь не только к сознанию, но и к формированию условий существования тел, а значит и к нашим гендерным проблемам.
Далее следует сказать, что первая половина ХХ века была периодом модернизма, то есть периодом развития массовых форм производства и таких же массифицированных форм социальной жизни. Еще недавно эти установки казались незыблемыми. Это прежде всего касается упования на глобальное усилие, требующее массового действия. Нужно заметить, что модернизм не смог бы просуществовать в течение десятилетий, если бы не нашел для себя таких идеально подходящих материалов, как стекло и бетон, которые были прекрасно пригодны для создания огромных сооружений - глобальных, лаконичных функционалистских конструкций. В художественной культуре модернизму соответствовали великие стили в литературе, музыке, живописи. Казалось, что этот жизненный стиль имеет основания продлять себя еще в течение длительного периода, но некоторое время назад начал ощущаться кризис прежней смысловой направленности.
Появилась тенденция отказа от прежних принципов этики, эстетики, политики (тех принципов, которые вполне устраивали первую половину века), постепенно начал терять кредит технологический энтузиазм. Появившийся недавно тип мироощущения повсюду пытался разбить веру в возможность предвидения, он испытывал просто идиосинкразию ко всякого рода глобальным начинаниям, будь то планы всеобщего экологического переустройства природы или социальных отношений. Вместо этого появились иные социальные обязательства - так называемые "деловые императивы", оказалась желательной коммерциализация всех сфер общественной жизни, менеджерский стиль ведения дел стал перекочевывать из бизнеса в науку, культуру. Экономический подход достиг той точки своего развития, когда стало возможным не только производить маркетинг и определять будущие потребности в товарах, не только формировать сам спрос на них, но и описать весь уклад существования человека в экономических терминах. Иначе говоря, оказалось возможным сконструировать полностью коммерциализованный жизненный стиль, который удовлетворял бы интересам обывателя, поскольку ему ненавязчиво предлагается без лишних напряжений принимать уже готовые ориентации потребления (будь то экономическое, культурное или политическое потребление). В современном нам обществе возникла опасность потери связи человека с реальностью. Реальность стала все больше замещаться на готовые фрагменты продукции, которые были уже адаптированы для соответствующего потребления. Этот тип культуры как бы утратил связь с действительностью и продолжал себя продлять за счет утверждения только собственной значимости. Жизнь превратилась в "музей самой себя", перформативное начало - начало спектакля восторжествовало, жизнь стала подобием спектакля, не имеющего иного смысла, кроме утверждения себя самого.*
Нужно заметить, что это был зловещий спектакль: актеры в нем нередко держали в руках самое настоящее оружие и употребляли его по назначению, но действовали при этом не в соответствии с "принципом реальности", а по кривой логике своего невроза, впрочем, все это неоднократно выдавалось за "железную мужскую логику". Одним из наиболее ярких примеров постмодернистского перформанса является такое яркое проявление маскулинизма, как терроризм в его современном варианте (широко известно, что у чеченских террористов всегда были наготове соответствующие фразы на случай прихода журналиста, терроризм - это вообще ситуация, которая в принципе задумана как кровавая игра "на" кого-то). При этом предпринималась попытка именно эту квинтэссенцию мужского невротического спектакля выдавать за реальность более реальную, чем она есть. Особенно хорошим тоном считалось этот невроз еще и насильственно навязывать, беззастенчиво "играя" с самой ситуацией этой насильственности.**
Запрет на обсуждение делал саму массовую смерть людей в процессе разыгрывания постмодернистского спектакля игровым событием, совершаемым в ряду других ради того, чтобы составить очередную сводку новостей. Вместо русского зловещего слова "убийца" употребляли западное - "киллер", которое даже профессионального охотника за людьми представляло чем-то наподобие безобидного стрелка в тире. Итак, "в исторически кратчайшие сроки" страна была перемещена от модернистского энтузиазма "великих свершений" к навязчиво повторяемой игре, которая (как мы все хорошо знаем) часто носила весьма выраженную сексуальную направленность, откровенно трактуемую на скотский манер (замечать это тоже считалось плохим тоном).
Произошедшее смещение оказалось гораздо глубже и серьезнее, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что если бы речь шла только о критике социалистических принципов, как нам это сейчас пытаются подать, то никакой перестройки вообще было бы не нужно, поскольку сама такая критика была уже практически проведена и в доперестроечную эпоху. Цензура уже тогда позволяла представлять широкий спектр самых разнообразных доводов, в том числе и резко критикующих социалистические установки. Было не принято только писать фразу: "социализм - это плохо", - остальное при желании не только можно было выразить, но и реально это высказывалось и обсуждалось философами, социологами, экономистами, юристами - в толстых научных журналах; во всяком случае, никаких новых теоретических положений в период перестройки фактически не было выдвинуто. Но вопрос был уже не в теоретической критике социализма, а в разрушении той базы, которая лежала в основании культурных правил модернистской эпохи, а это был совсем другой вопрос. Он располагался в иной плоскости, поэтому неудивительно, что выразителем этих новых процессов оказалась особая политическая группа, которую мы условно назовем "фундаменталистами".***
Дело в том, что именно "фундаменталисты", по нашему мнению, оказались носителями того постмодернистского культурного стиля, о котором мы только что сказали, это от их имени социализму была объявлена война не просто политическая (что уже неоднократно было), а культурно-политическая, что, разумеется, далеко не одно и то же. Рассмотрим это более подробно.
Как мы уже указывали, работа, которую выполнили "фундаменталисты", проходила не в интеллектуальном режиме критики (что в принципе укладывалось бы в рамки норм предыдущего культурного стиля), а совсем в другом - в режиме вопрошания легитимации, то есть глубинного разрушения - деконструкции. Цель этой работы в том, чтобы поставить под сомнение законность оснований делать то или иное, то есть сами условия легитимности. Деятельность такого рода совсем не является теоретической - это весьма специфический способ употребления ментальной активности, который не апеллирует к сознанию. Пока это различение еще не осознано, "игра" на нем остается совершенно безнаказанной. Именно в русле этой "игры" наша жизнь и была превращена во всеобщий постмодернистский перформанс, именно в рамках этого спектакля "фундаменталисты" и выражали свое неприятие предыдущего культурного стиля путем иногда иронии, чаще же прямого издевательства над ним и его представителями. (Напомним, что они называются постмодернистами именно потому, что не предложили ничего нового, более того, принципиально не хотят делать этого в силу самой сути своих воззрений, оставаясь в парадоксальном положении, желая только паразитировать на модернизме (пост -модернизм), пародируя его стиль, установки и идеалы). Кто же они такие?
Под "фундаментализмом" мы понимаем здесь не какое-нибудь из известных политических объединений, а весьма разбросанный спектр групп, связанных совсем не интересами развития экономической системы в том или ином направлении. Это - группы людей, которые объединены на уровне особой культурной политики, группы, как мы сказали, готовые утвердить новую легитимность. Именно в этом пункте и кроется момент совершенно парадоксальный. Дело в том, что особенность этой новой легитимности заключается как раз в том, что ее "новизна" по содержанию состоит в стремлении возвратить старые нормы. Сами эти люди осознают свои цели как "защиту Традиции". Попытаемся разобраться в том, что стоит за этим воззрением и почему оно формулируется именно таким образом.
Здесь нужно прежде всего заметить, что проблема наличия или отсутствия традиции сама по себе для культуры гораздо более важна, чем это кажется на первый взгляд. Она для нас сходна по важности с проблемой возможности вхождения в исторический способ видения, а оно связано с условиями осуществления самого мышления. Мы не можем ответить на вопрос о том, откуда возникла традиция как таковая, поскольку она выступает для нас как фундаментальная основа самого нашего мышления. По сути дела, традиция для нас представляется вечной, как вечной кажется история: мы не можем вообразить себе точки, в которой "возникла" история, ведь перед этой точкой уже всегда было нечто, а значит и какая-то история. Вне какой бы то ни было традиции история для нас повисает в безвоздушном пространстве. Поэтому совершенно ясно, что там, где идет пересмотр культурных оснований, культурной легитимности (а мы все время повторяем, что в этом и есть своеобразие сегодняшней российской ситуации), вопрос о традиции становится ареной политических притязаний: лишив какую-то группу "права на традицию", у нее отнимают именно легитимирующие возможности, за которые идет практически основная необъявленная борьба. Ведь, как правило, мы опираемся в наших рассуждениях на какие-то образцы, есть даже такое мнение, что историю можно развивать "вперед" лишь настолько, насколько нам удается понять ее "назад". Так или иначе, но тема "традиции" - важнейшая в деле достижения реальной, а не номинально декларируемой власти в наше время.
Нужно заметить, что в этой борьбе за "место под солнцем" "фундаменталистами" совершается постоянная подмена понятий. С одной стороны, они говорят о традиции, имея в виду свои упования на осуществление в том или ином смысле возврата к старым нормам, с другой стороны, используя особенности значения самого слова "традиция", они присваивают себе право апелляции к прошлому как таковому. Перед лицом широкой публики создается видимость того, что они отстаивают ценность традиции вообще (а значит и ценность истории и принципы укорененности человека в бытии - чего сейчас всем так не хватает). А на деле производится иная, весьма характерная для нашего времени работа: этим способом скрывается тот факт, что существует традиция совсем не только консервативно-охранительного (то есть "фундаменталистского"), но и утопически-освободительного стиля мышления и мировидения. Последний начинается, как это ни странно звучит в настоящий момент, с возникновения Христианства - просто сейчас наложен культурно-политический запрет на интерпретацию Христианства в этом свете. Более того, экологическая традиция (и это совершенно понятно) появилась приблизительно со времен Антония Падуанского именно в русле утопически-освободительного стиля мировидения. Однако с помощью указанной подмены понятий этот тип традиции загоняется в ту "тишину языка", о которой мы уже говорили, когда разбирали условия существования дискурсии, и получается, что представление об освободительной традиции сейчас находится в ситуации того же постоянного примысливания, но и постоянного "непроизнесения", что и гендерная проблематика: по отношению к нему производится тот же запрет через замещение.
Иначе говоря, постоянное форсированное говорение о защите традиции носит сейчас весьма небезобидный характер: "лишив" политических противников права на традицию и культурно-исторический контекст, "фундаменталисты" лишили их исторического пространства, а стало быть, лишили голоса и в современном мире. Мы говорим о том, что патриархатным культурным режимом найден способ образовывать некие "ямы", обрекающие на безмолвие тех, кто там оказывается. Этим способом пользовались и ранее, в том числе и в социалистической России, однако уроки 80-х показывают, что такой способ изоляции чреват серьезными внутренними неполадками, которые со временем дают себя знать. Именно так на российскую политическую сцену и вышли "фундаменталисты".
Суть в том, что на первом этапе, еще до перестройки, "фундаменталисты" сами были маргинализированной группой, то есть объектами подавления, в этом смысле они имели основание претендовать на заинтересованность в демократических переменах. Однако на втором этапе, когда они начали борьбу за власть, их демократический потенциал все более и более рассеивался. Это было время начала перестройки, когда на исторической сцене действовали разные политические группировки, которые создавали более или менее прочные коалиции представителей социальных страт, в период модернизма по разным причинам отброшенных за пределы исторического действия. На этом этапе, пытаясь получить доступ к власти, "фундаменталисты" шли в коалиции с большим числом других маргинальных групп - туда входили предприниматели, националисты, демократы, криминальные элементы и др. (поэтому интересы собственно "фундаменталистов" сперва было трудно вычленить из общей массы требований всех этих групп, однако с течением времени эти разнородные элементы все более показывали свою несхожесть друг с другом).
Становилось понятно, что еще с доперестроечной поры сложились различные общественные слои, заинтересованные вследствие тех или иных причин в критике социалистических принципов (определенная часть интеллигенции, экономически активные слои, диссиденты, преступники и др.). У всех у них были различные претензии к политической ситуации того времени, но только одна социально-политическая сила противостояла не социализму, а (как мы уже говорили) самим легитимирующим его принципам - это "фундаменталисты" (а совсем не предприниматели, как это кажется на первый взгляд: вообще интересы "фундаменталистов" и предпринимателей пересекаются далеко не во всем, это становится все более и более очевидно, и сейчас реальная власть, по нашему мнению, отнюдь не находится в руках предпринимателей или их представителей, она находится в руках "фундаменталистов", а предприниматели пока только пытаются ее получить).
В ходе второго этапа - этапа борьбы за власть - "фундаменталисты" начали использовать для достижения своих целей все доступные им средства, включая и незаконные, и это было далеко не случайно и вполне объяснимо. Нужно сказать, что сама незаконность как таковая и была "гвоздем их программы", поскольку вопрос шел именно о деконструкции, разрушении старых модернистских норм (а как это можно было выполнить более эффективно, чем через реальное утверждение незаконных практик?). Поэтому криминальное деяние начало приветствоваться само по себе как таковое. Это сблизило "фундаменталистов" с криминалитетом. Дела, однако, обстояли не так, что со дна общества была непосредственно поднята криминальная прослойка населения (хотя это тоже имело место), основное было в другом, в том, что во всех слоях общества приветствовалось именно криминальное поведение и те, кто соглашался быть его носителями. Стал предпочтительным сам по себе криминальный способ делать любое дело будь то в производстве, в осуществлении сервисных услуг, в художественной культуре, в журналистике и т.д. Иными словами, в результате проведения такой "деконструкции", ради разрушения модернистских норм криминализироваться было предложено всем, кто только пожелает.
В этом отношении, однако, важно заметить, что сама преступность в России во время перестройки и в послеперестроечный период носила не совсем обычный характер: она рассматривалась как нечто почти законное. Дела обстояли так, как будто основная политическая борьба шла за некоторое право, но право особое - суть его в том, что оно было правом нарушать права (то есть преступать закон). Ранее отстраненные группы добивались для себя исключительных полномочий делать само благо и зло не основой правовых полаганий, а послушным предметом манипуляций в своих целях. Как будто действительно можно было получить некое "право вседозволенности", в соответствии с которым и решать сами вопросы о правах. Эта ситуация и стала, как представляется, на непродолжительное время нашей "нереальной реальностью".
При этом можно довольно четко сформулировать, каким критериям необходимо было удовлетворять для того, чтобы претендовать на получение столь исключительного статуса. Такой критерий - это прежде всего энергетическая нехватка. Если та или иная группа показывала свою энергетическую несостоятельность, этого считалось достаточным для того, чтобы правонарушения с ее стороны считать явлением допустимым. Люди (или группы), которые еще "себя как-то держали", рассматривались как некие нежелательные элементы - как "глупые", "не умеющие жить", как "чужаки", но, одновременно, как не нуждающиеся в поддержке. Иными словами, явно было видно стремление поправить дела, справиться с энергетическим неблагополучием с помощью криминала, то есть, с одной стороны, сутью демократизма считалось обеспечение поддержки именно тем, кто отмечен печатью нехватки, но, с другой стороны, способы этой поддержки были выбраны так, что с самого начала допускали противозаконные действия (возможно потому, что эти противозаконные действия по разным причинам уже были привычны многим из представителей маргинализированных групп). Таким образом, получилось, что со временем, когда актуальность фактора защиты прав дискриминируемых стала ослабевать, эти способы поддержки стали совсем неотличимы от обычных криминальных деяний, что и явилось для них роковым моментом.
Понятно, что "фундаменталисты" были в числе дискриминируемых групп, и в этом смысле могли претендовать на свою долю симпатии и поддержки, что они и делали. Однако их погубило то, что они позволили себе не только в правовом, но и в моральном плане действовать по логике: "цель оправдывает средства", - по которой всегда очень скоро оказывается, что "наши" цели - это и есть мерило применения допустимых средств. Действительно, самые крайние средства применялись ими по любому поводу: достаточно вспомнить шумно организованные кампании "смешивания с грязью" инакомыслящих, где в ход пускались и подтасовки статистических данных, и прямая клевета, которая к тому же тиражировалась тысячами раз в день, в итоге представления о чести и порядочности были упразднены вконец за ненадобностью.
Говоря так, мы не считаем, что само по себе нарушение моральных норм в нашем мире является достаточным основанием для того, чтобы подорвать основы того или иного исторического явления, однако здесь случай особый. Здесь как раз случилось именно так, что когда все, казалось бы, наконец, уже было организовано как нельзя лучше, вдруг куда-то исчезли и массовая поддержка, и историческое везение. На самом деле, все было очень понятно, потому что в данном конкретном случае речь шла именно об утверждении новых принципов демократизма, то есть принципов освобождающего взаимодействия, а вместо него началась обычная практика защиты "своих" интересов в ущерб интересам "других". С этим еще как-то можно было мириться на первых порах, в надежде, что вот-вот произойдет нечто такое, что все оправдает, но постоянно эксплуатировать такой кредит доверия, не желая за это ничем платить, полагая, что все уже произошло, а теперь можно просто поддерживать то, что уже есть, - нельзя. Это - крайне легкомысленная позиция. Даже демократия (и именно демократия) не может позволить себе пользоваться любыми средствами для достижения своих целей - это приводит ее к краху. Тем не менее, это стало видно не сразу. Если же мы вернемся ко второму этапу - этапу политической борьбы за власть, то нужно признать, что "фундаменталисты" провели его весьма для себя удачно: стихия несоблюдения норм восторжествовала, и власть на некоторое время действительно была ими получена.
На третьем этапе, однако, необходимо было искать средства, с помощью которых было бы возможно полученную власть удержать. Здесь "фундаменталистам" пришлось войти в новую коалицию - на сей раз с бюрократией. Это нужно объяснить, поскольку теперь, кажется, уже понятно, что "фундаменталисты" отмечены печатью нехватки и невротизма (за что и были маргинализированы модернистами вместе с другими такими же группами), но бюрократы-то нет! Почему же они тоже оказались заинтересованными в разрушении модернистской легитимности самой по себе? Ради своей личной выгоды? Она в данном случае не может служить объяснением, потому что предстоит понять не поведение отдельных людей, отстаивающих свои личные интересы, а логику действия целой социальной страты, которая определяется не частными, а общими функциональными ее интересами. Поэтому коррупция не может быть доказательством, наоборот, она сама по себе нуждается в объяснении.
Что же произошло? По нашему мнению, имела место такая ситуация, при которой государство в лице бюрократии было заинтересовано в продлении себя любыми способами. Когда оказалось, что эти способы могут быть только незаконными, пришлось применять их. Как мы все знаем, сейчас, несмотря на недавнюю общенациональную кампанию по борьбе с бюрократией, ее численность возросла в несколько раз. Мы все соглашаемся, когда говорят: "сейчас победила бюрократия", - но это и означает, что мы являемся свидетелями того положения, при котором государство хотят свести на нет, а бюрократия, тем не менее, процветает. То есть бюрократия - "знак" государства - имеет полноправное бытие, а само государство как реальный социальный институт существует лишь на манер остаточного принципа, "остаточного" по отношению к тому, что должно было его выражать. Тут "обозначение" нашло себе странный способ существования за счет постоянного разрушения того, что оно призвано обозначать - типичная ситуация постмодернистского спектакля!
За счет чего может происходить такое разрушение? Конечно, за счет несоблюдения законов, но не любого несоблюдения, а именно такого, которое может дать государству возможность влачить жалкое существование. Именно это сейчас и имеет место. Не трусость или некомпетентность отдельных лиц препятствует "проведению реформ", а сама логика существования тандема "государство-бюрократия" в его современном виде. Складывается парадоксальное положение, при котором государство может и должно продлять свое существование, но только путем разрушения своих основ. Конечно, долго такая ситуация продолжаться не может. Нужна основательная смена ориентиров, что, без всякого сомнения, и произойдет. Мы думаем, что традиционное представление о государстве будет пересмотрено, и это пойдет ему самому только на благо, продлять его существование прежними способами теперь уже невозможно - оно нуждается в обновлении, и ничего ни страшного, ни обидного в этом нет.