И, как обычно в сложной ситуации, он отправился на улицу Белых Плащей советоваться со своим старым другом по прозвищу Черный.
Бывший генерал-лейтенант полиции, разжалованный в королевские библиотекари во время следствия по делу об «Ожерелье королевы», а все из-за того, что оказался слишком прозорливым, он почти совсем не изменился за тот год, что они не виделись. Он был одет безукоризненно: во все черное, лишь белый галстук выделялся на фоне темного силуэта. Бывший генерал продолжал царить в своем мире книг, папок и бумаг, число которых неуклонно росло. Так и не сумев расстаться навсегда со страстью к своей потерянной службе, он сумел окружить себя целым сонмом добровольных осведомителей, которые держали его в курсе всех щекотливых дел. Щедрость его была общеизвестна, и все эти мужчины и женщины, работавшие на него, были ему благодарны еще и за то, что из всех полицейских чинов, сменявших друг друга после Никола де ла Рейни[31], он был, вне сомнения, самым человечным и не чуждым жалости. Такое в преступном мире не забывается.
— Бог мой, — проговорил он, поднимаясь навстречу гостю, — вот уж кого не ожидал увидеть! Даже и не надеялся! Что поделываете в Париже?
Его глаза лучились радостью, но барон заметил в облике друга и некоторую тревогу: рука Черного, опиравшаяся на набалдашник трости, подрагивала. Только ли от возбуждения или возраст тоже был тому виной? Старик, а ему было шестьдесят два года, казался ему еще более похудевшим, свежие морщины бороздили лицо светского лиса.
— Ищу сокровище, которое у меня украли в Англии, — вздохнул барон, опускаясь в указанное ему старое кожаное кресло. — Кажется, потом его доставили в Париж…
Он прервал разговор, улыбнувшись лакею, бывшему каторжному, спасенному от нищеты, который вошел в комнату и подал бокалы и бутылку бургундского, которым тут всегда потчевали хороших друзей.
— Блюдете традиции, как я посмотрю, — заметил Батц.
— Пока погреба позволяют, жаль было бы отказываться от хороших привычек, не так ли?
— Вне всякого сомнения!
Они несколько мгновений наслаждались, дегустируя редкое вино, но вот на лбу у барона меж густых бровей вновь пролегла тревожная складка, и Черный проговорил:
— Непонятно только, зачем ваше сокровище похитили? Вот уже полгода в башне Тампля все по-старому.
— Вы уверены?
— Как можно до конца быть в чем-либо уверенным, мой милый барон? Вы лучше все мне расскажите по порядку.
Батц рассказал Черному о событиях, произошедших в Англии, в своей обычной спокойной манере, он был краток, но точен. Черный помолчал, подумал, а потом спросил:
— Думаете, его поместили обратно?
— Так я понял из слов, которые уловил старый солдат в Скегнесском трактире.
— Трудная задача провести дело, не вызвав подозрений. Ребенок был буквально замурован вплоть до 12 термидора, когда заявился Баррас и нашел его в жутком состоянии — истощенным и запущенным… Вы думаете, что узника могли снова подменить? Осуществить это до прихода Барраса мне представляется нереальным…
— Иными словами, Баррас в Тампле увидел того юного нормандца, которым мы подменили короля? Вот бедный мальчик! Я и не думал, что его подвергнут
страшным испытаниям, чтобы довести до такого состояния! Какая низость!
— А как вы себе это представляли? Что они примутся кричать на всех углах, что Людовик XVII испарился? От таких криков можно и голов лишиться, они ведь там не безумцы. Эти люди устроили так, что никто его не смог бы больше увидеть, чтобы никому не пришла в голову мысль о подмене…
— А Баррас? Почему он промолчал, когда увидел? Ведь дети были совсем не похожи!
— Зачем ему обнаруживать подмену? Чтобы оказаться в невыгодном положении? Не забудьте, что он, можно сказать, стал исторической личностью, а тут такой конфуз! Он и так уже лишился части депутатов, которых пришлось заменять кем попало, Конвент еле ковыляет, и одному богу известно, куда он в таком виде забредет!
— Конвент вообще не должен был выжить! — загремел Батц. — Я все сделал для того, чтобы его разрушить, я отдал свое состояние, чтобы уничтожить его!
— Ну… я думаю, вы все-таки не совсем разорены, не так ли? — насмешливо подмигнул ему Черный. — Было бы так жаль! Если вы будете продолжать свое дело, вам предстоят большие расходы.
— А то, что я его буду продолжать, вы, надеюсь, не сомневаетесь? — машинально бросил Батц, думая о своем. — Одно из двух: либо похитители сумели водворить короля на место…
— Говорю вам, что это невозможно!
— …или же Баррас никогда не видел наследника, когда тот был дофином.
— Не говорите глупостей! Могу вас уверить, что видел, и не раз. Он был в Версале в тот день, когда заседали Генеральные штаты[32], и позже, во время этой страшной глупости, пиршества телохранителей, для бичевания которого у него не нашлось достаточно слов. Он видел, как королевскую семью силой водворяли в Тюильри пятого и шестого октября 1789 года. Затем он уехал на свою свадьбу в Прованс, но потом вернулся, и, думаю, ему повезло, что он не стал депутатом, пока шел процесс над Людовиком XVI. Он попал бы в затруднительное положение, поскольку не желал гибели королю. Он же сам виконт, в конце концов!
— А может, он один из наших?
— Ну что за наивность! Этот тип прогнил до мозга костей, им движет только корысть! Он слишком долго перебивался с хлеба на воду и теперь спит и видит, как бы первым делом сколотить крупное состояние! Но довольно о нем: лишь он сам мог бы ответить на ваши вопросы. Еще вина?
— Охотно. Прекрасно способствует ясности мысли!
— При одном условии: если им не злоупотреблять. «Шамбертен»[33] должен бы стать напитком всех умных людей! Но… вы тут недавно назвали одно имя в скегнесском деле. Не Рок ли, вы сказали, его фамилия?
— Истинно так. Вам она о чем-то говорит?
— Похоже на то…
Черный поднялся и, опираясь на трость, направился к шкафчику, зажатому между двумя книжными полками. За дверцей оказалась внушительная стопка папок с этикетками, сложенных по алфавиту. Он взял папку на букву «Р», полистал, вынул оттуда картонную карточку, прочитал, убрал, запихнул все в шкаф и полез за буквой «М». В конце концов он вернулся на свое место с тоненькой папочкой под мышкой.
— Вот, — сказал он. — Морис Рок… де Монгальяр. Только не говорите мне, что вам он неизвестен.
— Монгальяр! — ошеломленно повторил Батц. — Жив еще, проклятый?
— Еще как! Живее, чем вы думаете! Он был замешан во всех темных делах, но вовремя разразился «воспоминаниями», которые обеспечили ему наилучший прием в Австрии, как, впрочем, и в Англии.
— Да каким же образом?
— Как вы наивны! Так ведь… присвоив себе часть ваших собственных подвигов! За границей он утверждал, что участвовал в подготовке бегства в Варенн. Возможно, конечно, что это правда, а вас там и в помине не было! И еще он говорил, что одолжил королю крупную сумму: не меньше пятисот тысяч франков, за которые несчастный Людовик XVI был так вам признателен. И вот еще что: он, дескать, полностью разорился, пытаясь помочь королеве бежать из Тампля, а потом из Консьержери…
— Невероятно! Да кто ему поверит? Ведь в таком случае он должен был находиться во Франции…
— Не только во Франции, но в самом Париже. Я узнал о его аферах лишь недавно, но он месяцами находился в Париже, и никому до этого не было дела. По неизвестной причине имя его вымарано из списков эмигрантов. Кому он служит, кого защищает? Принцев или главарей Революции? Во времена террора он даже осмеливался совсем близко подбираться к эшафоту, когда зрелище того стоило, еще бы, ведь он обладал чрезмерным самомнением! По его словам, ни риск, ни опасность, исходящие от Революции, его не пугали… совсем как вас!
— Но почему вы мне никогда об этом не говорили?
— Потому что это просто индюк, гениальный враль, и, пока он не подходил к вам близко, нечего было обременять вас дополнительной заботой. До некоторого времени он ограничивался тем, что заводил знакомства по всей Европе…
— Близок к д'Антрэгу, не так ли? Теперь припоминаю…
Он вспомнил наконец этого бледного человечка со впалыми щеками. Ах, как блестели его глазки под сенью густых черных бровей! Длинный нос и выдающийся подбородок дополняли неприятное впечатление, производимое его внешностью. Кто-то говорил, что он походил на португальского еврея. Впрочем, он был забавен, довольно остроумен, казалось, что он хотел во что бы то ни стало понравиться абсолютно всем…
— Вот так и становятся двойными агентами! — заметил Черный. — И чрезвычайно опасными, если верить тому, что здесь написано. За внешней вечной улыбочкой скрывается жестокий человек, беспощадный, но в то же время трусоватый. Страшился войны, поэтому вышел в отставку, уволившись из полка Оксерруа, к которому был приписан. Затем явился в Париж и ухитрился расположить к себе бордоского архиепископа, гостящего в аббатстве Сен Жермен де Пре. Даже женился на его приемной дочери, а после того, как она подарила ему двух мальчиков, потерял к ней всякий интерес. Вы в те времена были в Испании и ничего не знали об этих делах, но он постоянно вращался и в финансовых кругах.
— Мы потом встречались среди тех, кто так или иначе был причастен к работе Учредительного собрания. И повторюсь: они с Антрэгом часто виделись. Только вот что мне непонятно: зачем он похитил у меня маленького короля? Чтобы вернуть его Конвенту… но, без сомнения, за немалую сумму? Или для того, чтобы отвезти его к монсеньору? В этом случае у бедного малыша практически нет шансов дожить до старости…
— Ну что мне вам сказать? Слава богу, я его мысли не читаю! Но насколько я знаю его характер, сказал бы, что он продаст наследника тому, кто больше предложит…
Батц призадумался.
— Раз уж вы не знаете ответа, то кто же его может знать?
— Баррас, конечно… и еще этот проныра Фуше[34], который вроде пытается открыть нечто похожее на агентство для сбора сведений. Это его личная инициатива. Что, кстати, свидетельствует о его уме…
— Не только умный, не только. Я ведь встречал его не однажды, и каждый раз думал, что передо мной Хитрый Лис собственной персоной. Наверное, сначала попробую узнать хоть что-то у Барраса. Хоть он и продажен, но все же дворянские корни должны заявить о себе. Второй своим происхождением похвастать не может!
Он встал, чтобы откланяться. Пожилой хозяин тоже поднялся и крепко сжал его руку:
— И все-таки будьте осторожны! Вас все еще разыскивают, и неизвестно, как к вам отнесется Баррас.
— Думаю, мы узнаем это, обратившись к нему, — вдруг, как раньше, непринужденно улыбнулся де Батц. — И, я полагаю, он выслушает меня. А если я ошибаюсь, то, значит, ему интересен лишь тот, кто говорит с ним о деньгах…
В тот вечер Баррас вернулся домой в дурном расположении духа. Казни Робеспьера оказалось недостаточно, чтобы возродить золотой век, и хотя большинство народа было радо наступившему спокойствию, но были и такие, кто никак не желал расставаться с деньгами, когда в ходу было только насилие. И вот пожалуйста, несколько дней назад Тальену едва удалось избежать покушения, в тот день, когда тело Марата с большой помпой перевозили в Пантеон. Некоторым, так называемым нормальным людям, все это показалось святотатством, но Якобинский клуб пыжился вовсю, чтобы хоть как-то продемонстрировать свое влияние. А сам Баррас с течением времени все меньше и меньше ощущал себя якобинцем. Ему хотелось одного: царить, чтобы иметь возможность утолять свою ненасытную жажду денег и власти…
Квартира его на Поперечной улице Сент-Оноре, возле Королевского дворца и Тюильри, была совсем неплохой, но он так надеялся в недалеком будущем переехать оттуда во дворец. Люксембургский, например, вполне бы подошел, ведь бывшие апартаменты принца Прованского почти не пострадали, когда королевскую семью вышвырнули из отданного на разграбление Тюильри.
Поужинав, на сей раз в одиночестве (он и не прочь был порой побыть один, наслаждаясь покоем после суматошного дня), он расположился, вытянув длинные ноги, на удобной оттоманке в уголке у камина со стаканчиком испанского вина. Было уже поздно. Секретарь Бото давно ушел к себе, служанка заканчивала убирать со стола и собиралась в свою мансарду. Снаружи на улице затихали дневные звуки. Он вынул из жилетного кармана красивые золотые часы, с которыми никогда не расставался, даже во время индийских походов, и понял, что уже одиннадцать часов. Вот-вот появится таинственный посетитель, обозначенный в письме без подписи, которое он сегодня утром обнаружил у себя в прихожей.
Это из-за него Баррас позволил себе провести вечер не так, как вошло у него в привычку. Получив письмо, он сначала не обратил было на него внимания, но его краткий слог все же вызвал любопытство: «Если гражданину Баррасу дорого личное благосостояние так же, как и благосостояние государства, он сегодня вечером около одиннадцати часов будет один у себя дома и позаботится о том, чтобы оставить незапертой парадную дверь». Без подписи. Изящный, но твердый почерк, очевидно мужской: Баррас не припоминал, что когда-либо видел его раньше. Приходилось ждать.
Когда он убирал часы, послышался негромкий скрип паркета в прихожей. Не покидая кресла, Баррас повернулся к двери, в проеме которой показался силуэт широкоплечего мужчины. Держался он смело, даже вызывающе. Вздрогнув, Баррас сразу же узнал это смуглое, резко очерченное лицо, нос с горбинкой, тонкие ироничные губы и дерзко горящие глаза орехового оттенка.
— Барон де Батц! — воскликнул он, невольно поднимаясь с места. — А вы не лишены отваги!
— Никогда не чувствовал в ней недостатка, но что отважного в том, чтобы посетить ваш дом, мой дорогой виконт?
Небрежным движением гость бросил на кресло свой серый с широкими отворотами плащ и круглую шляпу, а сам приблизился к хозяину.
— Вы счастливо отделались от Робеспьера и его клики, — продолжал он. — Так не для того же, чтобы вновь возродить их ритуалы?
— Известно вам, что вы все еще в розыске? — с улыбкой обратился к гостю Баррас. Он улыбнулся невольно: что-то в этом проклятом бароне всегда вызывало симпатию, чтобы не сказать восхищение.
— Предполагаю, что это ошибка. В чем меня обвиняют? В организации заговора, направленного на уничтожение того, что вы сами уже разрушили? На желание покончить с Конвентом, который мешает вам так же, как и мне?
— Ваши слова не лишены справедливости. Так присядьте и расскажите мне, отчего вы предпочли нанести мне этот визит тайно.
Не пряча улыбку, Батц оглядел его с головы до ног: ростом почти шести футов, пронзительные зеленые глаза, правильные черты выразительного лица, обрамленного гривой курчавых белокурых волос, саркастическая улыбка, свежесть кожи и живость в движениях… Баррас осторожно подбирался к пятидесятилетию, ему можно было без труда дать лет на десять меньше.
— Потому что разговор, который нам предстоит, нуждается в соблюдении некоторых предосторожностей. Но не буду вас томить… поговорим о Людовике XVII.
Брови Барраса взлетели вверх:
— О маленьком Капете? Что…
— Не называйте его так! — разозлился Батц. — Кажется, мода на это давно прошла, а вы все следуете ей! К тому же это неправильно и вульгарно…
— Привычка, просто привычка, которую стоило приобрести, если мы хотели остаться в живых, — вздохнул Баррас. — Что вы хотели узнать?
— Где он?
— Так ведь… в Тампле!
— В Тампле?
— Ну да, конечно! — ответил Баррас, отведя глаза, дабы не встречаться с пристальным взглядом гостя.
— Вы уверены?
— Конечно, я уверен.
— Ложь! И, пожалуйста, не возмущайтесь: я ведь пришел играть в открытую и хочу знать, кого вы увидели, когда приказали отпереть средневековую темницу, где был замурован девятилетний мальчик. Это было на следующий день после Термидора…
— О чем вы?
— Я сказал в открытую! 19 января прошлого года я, воспользовавшись переездом Симонов[35], похитил ребенка и увез его в Англию… откуда его похитили вновь. Теперь ваша очередь отвечать! Вы знали дофина. Скажите мне, его ли вы увидели? И без экивоков! Мне нужна только правда, и знайте, что рано или поздно я ее добуду. Но даю вам слово дворянина: эту правду я обязуюсь хранить при себе, а вам к тому же еще и заплачу за нее. Вот этим!
Из внутреннего кармана своего серого сюртука Батц вынул маленький кожаный мешочек и развязал его. На его ладонь, как по волшебству, выкатился большой бриллиант голубоватого цвета. В пламени свечей он засверкал, играя своими гранями. Глаза Барраса тут же загорелись.
— Откуда это у вас? — ошеломленно спросил он.
— Неважно! В нем тридцать семь каратов. Он ваш, если вы будете со мной откровенны. Дайте слово дворянина!
— Слова чести вам уже недостаточно? Или вы думаете, что у меня ее нет? — усмехнулся Баррас.
— В наши дни это слово поистаскалось. Кто угодно может поклясться честью. Но клятва дворянина — это несколько иное, и я уже дал вам свое слово.
Глядя гостю прямо в глаза, виконт де Баррас твердо произнес:
— Даю вам и свое! Я скажу вам правду.
Он снова наполнил свой бокал испанским вином, налил вина Батцу и уселся напротив. На круглом столике между ними беззастенчиво сверкал бриллиант, но Баррас старался на него не смотреть.
— На следующий день после Термидора Комитет общественного спасения доложил мне, что начали циркулировать слухи о побеге детей Людовика XVI, которые перешли под мою ответственность. Тогда я с раннего утра поехал в Тампль и увидел, что там установили печь, а поверх нее — окошко для передачи пищи маленькому узнику. Дверь еще была на месте, но ее так плотно забаррикадировали, что она больше походила на стену, и пришлось ее разбивать. В образовавшемся проеме сначала совсем ничего не было видно, такая там стояла темнота, но в нос мне ударил ужасный запах грязи, смешанной с испражнениями. Наконец я увидел ребенка. Он лежал, но не на ложе своего отца, а скрючившись в колыбели, неизвестно как туда попавшей. Дневной свет едва просачивался сквозь доски, которыми были забиты с внешней стороны зарешеченные, впрочем, окна. Я хотел поднять его на ноги, но это было непросто: колени и щиколотки, а также кисти рук ужасно распухли. Лицо было бледным и отекшим, немытые светлые волосы прилипли к голове. Грязь в этой отвратительной темнице покрывала все, на полу валялись остатки пищи вперемешку с испражнениями, на постельном белье — вши и пыль. Мальчик был одет в штаны, в серую суконную куртку и в рубашку, которая когда-то была белой, — теперь его одежда затвердела от грязи. Я спросил, почему он не ложится в большую кровать. Он отвечал, но с большим трудом: казалось, ребенок совершенно отвык говорить. Из его слов можно было понять, что в колыбели у него не так все болит… Два сопровождавших меня комиссара стали спрашивать, узнаю ли я его, и я сказал, да, это он, и дал волю гневу, переполнявшему меня. Как я только их не ругал, этих безмозглых палачей, а потом приказал, чтобы вызвали доктора, господина Дюссо, и других, если он не справится самостоятельно, чтобы почистили этот свинарник, выкупали ребенка, который выглядел совершенно больным, переодели его в чистое и, наконец, как только он окрепнет, вывели бы его на прогулку в сад.
В это мгновение Батц, слушавший жадно, с плохо скрываемым гневом, уронил голову на руки.
— На прогулку, — прошептали его губы. — Значит, вы увидели именно его… Этот мерзавец привел его, как обещал…
— Какой мерзавец? Вы знаете, о ком идет речь?
— Знаю. Возможно, и вы тоже знаете: он зовется Монгальяром.
— Этот подонок? Конечно, знаю! В худшие времена террора он петухом носился по Парижу, выставляя себя безупречным санкюлотом[36], но я всегда подозревал, что он угождал и нашим, и вашим. А вы меня в этом уверили.
— Каким образом?
— О, очень просто: бедный мальчонка, которого я видел в Тампле, вовсе не Людовик XVII. Некоторое сходство, конечно, есть, но это не он.
Батц на мгновение прикрыл глаза, не справляясь с нахлынувшими эмоциями.
— Так, значит, он все еще у него! — выдохнул он. — Но куда он мог его увезти? Если только не…
— Не убил? Да вы смеетесь? Уж я его знаю, такой тип скорее продаст его тому, кто больше даст, — Австрии или Испании…
— Мы бы знали, если бы он появился в Вене или в Мадриде, ведь каждое из правительств этих стран поспешило бы заявить о присутствии наследника. Да и переговоры, которые тянутся с самого дня падения Робеспьера, сразу бы прекратились…
— Вы, без сомнения, правы. Но я думаю, что Монгальяр наверняка его где-то прячет, ожидая, что обстановка разрядится. Хочет посмотреть, куда подует ветер. Признаюсь, если бы у меня в руках был такой заложник, я бы так и поступил: Людовик XVII дорого стоит!
— Тогда мне надо искать Монгальяра! По всей Европе! Иголку в стогу сена!
Не отрывая взгляда от бриллианта, Баррас произнес, размышляя вслух:
— Возможно, Фуше расскажет вам больше.
— Только непонятно почему, — несколько рассеянно ответил Батц. Окончательно уверившись в том, что Монгальяр был заодно с д'Антрэгом, он уже не понимал, за какую бы ниточку дернуть. — Правда ли, что он скрывается, для того чтобы не пришлось давать объяснения относительно перестрелки в Лионе?
— Нет, он не прячется, просто не высовывается. И ему очень нужны деньги. Уверен, с помощью золота и такого же камушка, как этот…
— Я вам не граф Сен-Жермен, — сухо оборвал его Батц. — Я их не фабрикую…
— Да-да, конечно… но уверяю вас, что… помощь была бы оказана на «ура», а вы бы сделали выгодное вложение. Чтобы выжить, он занимается тайными полицейскими расследованиями и прекрасно знает Монгальяра! Я бы даже сказал, что именно он протежировал своему знакомцу во времена, когда тот председательствовал в Якобинском клубе.
— А вот это интересно! — согласился барон. — Но раз уж он дошел до такой степени продажности, то не предпочтет ли он выдать меня Комитету общественного спасения? Полагаю, за мою голову и сейчас полагается кругленькая сумма?
— Именно поэтому я и оценил ваше открытое появление в моем доме, — улыбнулся Баррас. — Для визита к Фуше лучше бы прикинуться кем-нибудь другим. Всем известно, что у вас всегда в запасе несколько образов, и если вы доверите мне, какой именно вы собираетесь использовать для посещения Фуше, я мог бы предупредить его и тем самым помочь вам избежать тщательнейших проверок при входе в его дом.
Батц немного подумал и решился:
— Что ж… его посетит гражданин Жан-Луи Натей, швейцарский часовщик, проживающий в Невшателе.
— Замечательная мысль! — одобрил Баррас. — Швейцария — страна, вызывающая доверие, поскольку славится достатком, миром и независимостью. Разве что акцент придется изобразить…
— Это для меня совсем нетрудно, поскольку гражданин Натей существует в действительности и является одним из моих друзей, — заявил Батц с характерным певучим швейцарским акцентом.
— Браво! Как похоже… — зааплодировал Баррас. — Все должно пройти как нельзя лучше.
Батц взял со стола кожаный мешочек, положил туда бриллиант, затянул шнурки и передал мешочек Баррасу:
— Мне остается только поблагодарить вас! Но перед уходом хотелось бы спросить, как вы нашли маленькую принцессу, ведь к ней вы тоже заходили.
— Действительно, сразу после… Несмотря на ранний час, она была одета, кровать застелена, а камера подметена. Не скрою, она на меня произвела впечатление. Такая юная, но уже величественная! К тому же очень хороша… я имею в виду, могла бы быть хороша, если бы как следует питалась и побольше дышала свежим воздухом. У нее на лице выступили красноватые пятна, но она подвижна и энергична: рассказала мне, что тетушка учила ее ежедневно, раз за разом, обходить камеру кругами. Я, естественно, насчет нее также распорядился…
— Премного благодарен!
Батц забрал шляпу, плащ и в сопровождении хозяина направился к выходу. На прощание тот подал ему руку:
— Дайте мне знать, если найдете ребенка. Это могло бы благотворно повлиять на политику страны…
И, заметив, что Батц тут же и нахмурился, добавил:
— Хорошо-хорошо, сообщите только о том, что нашли! Мне. не нужно знать, где вы его поселите. Постарайтесь поместить его в надежное укрытие, где он сможет мирно дожидаться, пока для него наступят благоприятные времена.
— Вы об этом узнаете, — пообещал Батц, пожав наконец протянутую руку. — До встречи, виконт!
— В любой момент, барон!
Рыжая женщина, открывшая ему дверь, была так уродлива, что и не описать: все в этом лице землистого цвета было не на месте. Одета она была бедно, но чисто и даже опрятно. Но Батц, введенный в курс дела, ни на секунду не усомнился, даже несмотря на прикрывавший платье синий передник, в том, кто именно перед ним.
— Имею честь говорить с гражданкой Фуше? — с церемонной вежливостью, что была еще привычна в провинции, обратился он к женщине.
— С ней самой. Что тебе надо, гражданин?
— Моя фамилия Натей, я приехал из Швейцарии. Меня прислал гражданин Баррас…
— Кто там, Бонжанна? — послышался хриплый голос откуда-то из глубины.
— Швейцарский гражданин, его…
— Я знаю, впусти его!
Женщина посторонилась, и Батц попал в крохотную прихожую, выходящую в маленькую заставленную комнатку. Здесь было где развернуться хозяйственным талантам Бонжанны. Все тут отдавало нищетой, но, возможно, это ощущение создавалось из-за того, что в воздухе витал запах лекарств и младенческих испражнений: за стеной пищал ребенок. Главными предметами интерьера здесь были обеденный стол и небольшое бюро, ломившееся от папок и бумаг, за которым сидел мужчина в шерстяной куртке и серой вязаной шали. Его тощая физиономия тоже была серого цвета, а вокруг глаз и носа расплылись красные круги: должно быть, бывший лионский палач страдал насморком. Под рукой у него дымилась чашка с какой-то горячей жидкостью. И неспроста: хотя печушка топилась вовсю, воздух в комнате был холодным, влажным и затхлым. Помещение вполне соответствовало дому — узкому и дряхлому строению в самом конце улицы Сент-Оноре.
— Ты и есть гражданин Натей? — задал вопрос Фуше тоном, которым он в прошлом вел допросы.
— Я и есть, — певуче ответил Батц на манер обитателя кантона Во, с печальным удивлением оглядываясь по сторонам. — А вы и есть гражданин Фуше? Трудно поверить. А ведь не так давно…
— События диктуют нам свою волю, и дни нашей жизни не похожи один на другой. Что тебе от меня надо?
— Я ищу человека, который задолжал мне, вот гражданин Баррас и посоветовал обратиться к вам. Он сказал, что вам известно многое о разных людях…
— Он не солгал. Полезное качество для выживания в трудных условиях. О ком идет речь?
Батц поднял глаза к растрескавшемуся потолку, как будто в ожидании божественного вдохновения, и произнес со вздохом:
— Имя его Монгальяр. Он приезжал ко мне в Невшатель. Говорил, что в вашем Конвенте у него много друзей, и предлагал… сделать интересные вклады. Я дал ему денег… после этого он больше не появлялся. Но он был дворянином, и я подумал, что… возможно, у него были неприятности, но потом в одном трактире услышал, что о нем говорили как о живом! Вот и ищу.
— А много ли он тебе должен?
— Немало! Нет, я не разорен, но деньги достаются нелегко, а слово надо держать. Вот я и хочу его найти.
Фуше приподнял не по годам морщинистые веки — а было ему лишь сорок пять! — и внимательно взглянул на круглую наивную физиономию гостя.
— Поиски дорого обойдутся! — сказал он.
— Я заплачу. У меня, кстати, все с собой, — добавил «Натей», доставая из кармана кошелек, сквозь вязаные стенки которого блестели золотые монеты. Дело мне кажется простым, должно хватить? — неожиданно твердо проговорил он, кладя кошелек перед Фуше.
— Простое дело? Какое?
— Узнать, где скрывается этот вор? Во Франции? Тонкие губы изогнулись в гримасе, предназначенной стать улыбкой.
— Ты говоришь, что был с ним знаком, что сам швейцарец. Ты должен был знать, что он поселил в твоей стране жену и детей, хоть и не особенно потом ими интересовался.
— Откуда мне об этом знать? Только лишь потому, что сам я гражданин Гельвеции?[37]
Бывший нантский священник, ставший профессором физики, забросивший религию ради политики, взял в руки кошелек и принялся мять его.
— Потому что Невшатель недалеко от Базеля, а Базель примыкает к великому княжеству Баденскому, которое всего в четырех крошечных лье от Рейнфельдена!
— Там и живет его семья?
— Во всяком случае, в начале года жила именно там, и нет причины, по которой она могла бы переехать в другое место. Что до того, бывает ли там Монгальяр…
Он развел руками, но след был указан, и его можно было считать верным. Лжечасовщик поднялся.
— Что ж, благодарю покорно, гражданин Фуше. Будем считать, что ваши сведения того стоят…
Он замялся, словно не зная, как окончить разговор и откланяться. Тогда Фуше поднялся сам, взял его под руку и вывел в прихожую, где на вешалке старая шуба соседствовала с большим зонтом. И прошептал ему прямо в ухо:
— Большая честь принять вас… господин барон де Батц. Позвольте дать вам еще один совет.
— Какой? — переспросил Батц, более не заботясь о том, чтобы изменить голос.
— Если найдете Монгальяра, убейте его! Этим вы окажете услугу множеству людей.
— Не сомневайтесь! Что до вас, если вам повезет выбраться из этой трудной ситуации, — он обвел взглядом нищенскую обстановку, — мне кажется, вы далеко пойдете!
— Будущее покажет! В добрый путь!
На следующее утро Батц уже скакал к восточным границам.
Девять дней спустя он пересек рейнскую границу в Базеле и, презрев главную городскую гостиницу «Три короля» на берегу реки, отправился дальше, в «Соваж», поближе к необыкновенному собору с кроваво-красными стенами, увенчанными крышей из глянцевой желто-зеленой черепицы. Но выбор его был обусловлен вовсе не близостью к готическому зданию, изобилующему лепниной, изображениями горгулий, статуями и другими украшениями, а к хозяину трактира, Эмманюэлю Вальтеру Мериану, который с самых первых дней эмиграции слыл осведомленнейшим человеком не только во всем кантоне, но и в значительной части Швейцарии, расположенной в долине Рейна. Курьеры графа д'Антрэга, заклятого врага барона, останавливались у него, прибыв из Парижа через Труа или направляясь в Венецию через Люцерн и Сен-Готар. И если Монгальяр служил еще «пауку из Мендризио» или, что было вероятнее всего, работал на себя самого, велики были шансы, что он тоже проезжал через «Соваж». Кроме того, молодые офицеры принца Конде, чьи отряды квартировали в Мюльхайме, охотнее столовались здесь, чем в «Трех королях». Здесь было приятнее! И, возможно, местные вина были лучшего качества…