— Шурик, грузи гарем, только не тяни время! Смотри, Александр, Абдулла не простит.
Но Сашка не внемлет братской подначке, закрывает гастролирующий полевой ЗАГС очередью в воздух и запрыгивает в вертолет.
Все. Идем домой. В салоне только одна повестка дня: сашкина “свадьба” и “развод”. Он огрызается от шуток, как может. А Виктор, перебирая в памяти только что увиденное, думает о том, сколь многообразна и во многом непонятна нам жизнь других народов...
Вдруг от страшного удара разлетается лобовое стекло вертолета. Через минуту, когда опомнились, все зашлись нервным дурацким смехом. Оказалось, в лоб “восьмерке” врезался огромный орел, который шел на встречно-пересекающихся курсах. Пробив стекло кабины вертолета, птица разбилась вдребезги, забрызгав кровью пилотов и салон. Все сидят в перьях и кусках от орла. А первый опомнившийся остряк уже кричит:
— О, многодостопочтенный Шурик-ага! Это Аллах тебя покарал за то, что бросил свой гарем на съедение шакалам...
Все! Добили Шурика окончательно.
Лето — время знойное и тем самым не очень приятное во многих южных странах. Афганистан же — место особое. Здесь как на Памире. За один день можно очутиться и в июльской жаре, и в леденящем зимнем холоде.
Июль. Четыре тридцать утра. Рассвело. Поисково-десантную группу, поднятую по сигналу готовности “номер один”, колотит крупная дрожь от ледяного дыхания высокогорья. Винты запущены. Виктор с пилотами ведущей пары вертолетов слушают последние наставления командира эскадрильи и начальника штаба разведки. Задачу предстоит решить очень сложную. Уточняется место поиска двух экипажей вертолетов Ми-24 из соседнего отряда, не вернувшихся вчера вечером с перелета с базы на базу при странных обстоятельствах. Окончательно определив точку поиска, экипажи взлетают.
Почему их не удалось найти и спасти вчера? В горах темнеет рано и очень быстро. Если предположить, что вертолеты сбиты, то летчики, по всей вероятности, заползли в расселину скалы и “Комар”, их аварийная поисковая радиостанция наведения, замолчал. Искать летчиков в такой ситуации, в сумерках все равно, что иголку в стоге сена.
Следует сказать, что к чести советского солдата за всю историю боевых действий в Афганистане не известно ни одного случая, когда бы товарищей не вызволили из беды. Старый русский воинский принцип: сам погибай, а товарища выручай, был свят. Горько было потом ребятам читать перестроечную ложь в русскоязычной прессе, где рассказывались “страшные” басни о том, как наши расстреливали своих же окруженцев с воздуха, чтобы те не попали в плен к “духам”.
Выполняя боевую задачу, любая группа была твердо уверена: живыми или мертвыми их вызволят из любой непредвиденной ситуации. Чего не скажешь о народной армии Афганистана, а тем более — о бандитах. У последних существовал вообще звериный порядок: если раненого не могли унести, его просто добивали.
Надежда на то, что потерявшиеся экипажи целы, еще оставалась. Так считали на “Скобе”. Но Господь судил иначе.
Все стало ясно при входе в поисковое ущелье. Оно оказалось тупиковым и не имело сквозного прохода! Этого не могли знать погибшие летчики, как не знали за секунду до входа в ущелье и пилоты “Скобы”, ибо на полетных картах эта особенность рельефа не была обозначена. Ребят-поисковиков, специально тренированных к нештатным ситуациям и налетавших не один час в труднейших условиях, крутанула тупая дрожь. Теперь им стала ясна картина случившегося вчерашним вечером.
Быстро наплывающая темнота заставила пилотов изменить намеченный маршрут полета, что и привело их к гибели. Кого в том винить, топографов? Стандартной полетной карте было более тридцати лет. В боевых условиях в этом районе ею никто не пользовался. А в Афганистане сотни ущелий, о рельефе которых не знают даже местные жители. Ибо племена, кочующие по стране, оседают в знакомых местах на срок в зависимости от времени года. И снимаются по-цыгански стремительно, без предупреждения. Каждое кочевье живет само по себе, по своему вековому укладу, подчиняясь своим законам. Во главе каждого рода — старейшины, решающие все вопросы от того, где ставить шакр и до судебного приговора.
В то время, когда в глухом ущелье разбились русские вертолетчики, по восточному афганскому календарю шел 1366-й год. Кочевники-афганцы, с которыми приходилось встречаться на разведвыходах, чаще и не знали, какая страна находится рядом и есть ли она вообще. Расстояние и направление до ближайшего кочевья, до стоянки чужого племени определялось перелетом стрелы правее-левее какой-нибудь снежной вершины и солнца. Где уж тут рассчитывать на подробную полетную карту, хотя от этого, конечно, нам не легче.
От многих встреч с афганцами, жившими порой ниже дна нищеты, оставалась тягость на душе. Предельно трудолюбивые, отзывчивые дехкане вызывали такую жалость в сердце, что летающие иногда по знакомым маршрутам экипажи и спецназ сбрасывали им оставшиеся поношенные, но крепкие вещи, а, по возможности, лекарства и продукты. Живущие недалеко от военных городков крестьяне бывало подводили к контрольно-пропускным пунктам своих детей (чаще девочек) и униженно молили взять их хотя бы на короткое время в рабство в обмен на продукты. Но к чести русского солдата, можно уверенно сказать, не известно ни одного случая, чтобы подобные предложения принимались.
...Сделав печальное открытие о тупике в ущелье, летчики ведущей группы загустили эфир крепким русским словом. Их состояние можно понять. Ибо даже коридор пролета в этом ущелье был настолько узок, что идти по нему можно было только в одну сторону предельно осторожно без резкого крутого крена. Извилистое ущелье растянулось всего на три километра. И тупик, внезапно выплывающий с солнечной стороны, не оставлял тяжелым Ми-24 ни малейшего шанса на скорый спасительный набор высоты.
Удар о скалу шедших парой машин был мгновенным и страшным. Они обрушились, посыпались, как говорят пилоты, с высоты около пятидесяти метров. Летчики даже не успели сделать попытки покинуть борт с парашютом.
Сегодня идущих впереди поисковых Ми-8 со “Скобы” спасла только легкость машин и мгновенная реакция летчиков. Борта круто рванули вверх и ушли от лобового удара. Шедшие следом в кильватере тяжелые Ми-24 вовремя сориентировались и также удачно перемахнули через вершину скалы. Затем, встав в круг, они начали прикрывать высадку поисковой группы. Десантироваться с ходу не получилось— не позволяла величина посадочной площадки. Решили поступить по-другому: “восьмерка”, зацепившись левой стойкой шасси за скалу, дала возможность спасателям рвануть вниз по тросам, с воем и замиранием сердца, туда, где едва различимыми в бездонной сумеречной глубине крестообразно лежали потерянные Ми-24.
Война есть война. И хотя на ней привыкаешь к смерти и виду крови, к гибели знакомых и друзей привыкнуть невозможно.
Вертолеты, вернее то, что от них осталось, лежали друг на друге хаотической грудой металла. Чтобы достать летчиков, поисковики стали разволакивать обломки. Один экипаж извлекли без труда. Вид у мертвых летчиков был такой, будто они спят. Второй же экипаж вытаскивали, по частям разрезая трупы. Голова командира висела на ниточке-жилке. И, прости Господи, чтобы доставить тело на борт, голову пришлось отделить.
При подходе к дому перепились, как свиньи. Плакали на борту все, размазывая слезы и сопли кулаком. Ночью ребят в цинках отправили домой — хоть могилка будет, где поплачут родные. На четыре кровати в модуле стало меньше и на двадцать литров похоронного спирта тоже.
Прав был тот сменщик на кабульской пересылке: самое страшное — везти домой друзей. Страшно смотреть в глаза отцу, матери, жене, детям. Что им ответить на немой вопрос: “Что же ты, сынок, не помог уберечься нашей кровиночке? Что же ты, сынок?..” А повисшая без сознания на чужих руках жена? А маленький сынок, с любопытством рассматривающий мертвого папу и с интересом играющий его наградами?
Страшно, не дай Бог!
Караваны, караваны... Досмотры, контроли, проверки, стрельба. И так изо дня в день. Отупели, огрубели ребята, и только сердце осталось таким же, и взгляд устремлен по-прежнему в одну сторону — на Север, туда, где ждал русского солдата родимый дом.
О подходе очередной бандгруппы стало известно заранее и “Скобе”, и “Чайке”. Ребята из “Чайки” группой в десять человек во главе с крепким командиром Гелой из Рустави, ушли на захват банды, состоящей из сорока пяти душманов. Лихие ребята! Через два дня после выполнения задания спасатели “Скобы” должны были забрать их со скалы в пятидесяти минутах полета.
Спланировали операцию спецназовцы толково, грамотно, но в бою всего не учтешь.
О ночном выходе спецгруппы банде донес кто-то из местных. Видимо, одновременный выход ложной группы был подозрительно громче обычного, что и насторожило душманского информатора. Обычно такой отвлекающий внимание ложный шумный выход использовали десантные батальоны, когда проводили особо сложные операции. Нередко к такой незамысловатой, но эффективной военной хитрости прибегали и вертолетчики.
Под шумок опытный Гела с навьюченным, как верблюды, отрядом тихо исчез в черноте дождливой ночи. Автоматы и гранатометы обмотали фланелью, ею же переложили патроны и гранаты. Надели фланелевые “намордники” и на каждого из орлов руставского Гелы.
Эти девятнадцатилетние ребята умели ходить на загляденье профессионально, будто их мама в каске родила — шаг в шаг, след в след, вздох в вздох. И так порой они проходили до двадцати километров за ночь по горам и пустыням. С закрытым ртом на всем пути — все просьбы о помощи и команды показывались на пальцах. Один еле слышный щелчок впереди идущего, и каждый, садясь, клал ноги на плечи впереди сидящего: за пять минут кровь отливала от стоп, и усталости как не бывало. Два щелчка — сближались с впереди идущим и делали по три-четыре бережных глотка воды из шланга четырех-литрового резинового пакистанского баллона, уютно расположенного по всей спине. Кстати, у этого баллона имелись еще и небольшие оригинальные пупырышки, массирующие спину при движении. Из продуктов, кроме воды, они брали с собой выдаваемую только на время боевых операций сгущенку, спирт и галеты. Остальное считалось излишеством. Курить строго запрещалось, точно так же, как недопустимо было даже вскрикивать во время шального ранения.
Итак, Гела должен был перехватить банду к вечеру, навязать ей бой и захлопнуть капкан, вызвав на подмогу группу захвата на вертушках.
Выйдя с наступающим рассветом в планируемую точку, группа “заполянилась” для многочасовой и, возможно, многодневной “лежки”. То есть быстро, как кроты, зарывалась в землю, песок, закрывалась валунами. Теперь их не видел никто, они же контролировали все.
Но, к сожалению, слишком шумная “ложь”, выполненная “шайтан-арбой” — гусеничным четырехствольным танком при выходе, насторожила “духов”, поднаторевших за годы войны в слежке за нашими войсками и имевших повсюду своих доносчиков.
Гелу крепко зажали в горах. Он передал по рации: трое убитых, все ранены, в их числе двое "двухсотых", то есть тяжело раненых. Боезапаса осталось на сутки экономного боя, плюс по четыре гранаты у каждого и две на всех для самоподрыва. Оборону заняли в пещере.
К Геле на выручку взлетели в восемь утра. Через двадцать две минуты были в районе поиска. Еще несколько минут понадобилось, чтобы разобраться в ситуации. Далее действовали по отработанной старой схеме. “Двадцатьчетверки” ракетами прикрыли высадку, и группа Виктора со всем необходимым, обдираясь о скалы и лаясь, проползла к десантникам.
А “духи”, сообразительные матерые “духи”, не сделали ни одного выстрела. Затаились, превратились в камни, дали прибывшим захлопнуться в каменном мешке. Когда, высадив группу, “восьмерки” взлетели, чтобы встать в зону ожидания, они быстро стали похожими- на решето — “духи” заявили о своем присутствии из всех видов оружия. Раненные левый летчик и борттехник одного из вертолетов все же успели отвести машину на безопасное место.
Когда глаза “гостей” привыкли к темноте, их взорам предстала удручающая картина. Двое прокопченных от боев и грязи десантников дежурят на входе с пулеметом. Остальные лежат вповалку на камнях. Уже четверо убитых бережно уложены в углу. Двое пленных “духов”, захваченных во время короткого дерзкого выхода, туго скрученные ремнями спина к спине, с чмоканьем сосут камни.
Ребята быстро просчитывают ситуацию. Всего их, живых, девять. В том числе трое тяжело раненных, остальные — легко. Они трое суток без воды: пьют собственную мочу и пленных поят тем же. Из питания только смоченные в моче камешки да роса, выпадающая на камни по утрам. Оставшиеся две банки сгущенки и три литра воды — для “двухсотых”, которым постоянно протирают губы смоченным в воде грязным бинтом. Для дезинфекции ран прямо в пораженные участки каплями льют спирт.
К тому же есть в запасе, как лечебно-питательная подмога, граммов двести "плана" — анаши, вперемежку с опием и еще какой-то местной удивительно целебной и питательной травкой. Эту порошковую массу носят у себя на груди в кожаных мешочках все “духи”. И пользуются ею в случае голода, царапин, ран, ушибов. Подобными препаратами народной медицины пользовались и спецназовцы. Сейчас эту смесь также разделили на всех, большую часть отдав раненым.
Первое, что услышал Виктор, был чей-то голос, доносившийся, как из колодца:
— Господи, мужики! Как же вас было долго ждать!... Прибывшие молча и быстро, но без суеты приступили к оказанию первой помощи. Гена сразу ложится за пулемет на входе, Виктор начинает перевязывать раненых, Саша — допрашивать пленных.
Детально уяснив обстановку, поделили патроны, укрепили оборону, успокоили и усыпили тяжелых “двухсотых” уколами промедола и двумя-тремя таблетками фенобарбитала.
Ночь стремительно, как вертолет на взлете, набирает обороты, и становится ясно, что вернувшиеся с дозаправки “вертушки” вновь уйдут домой пустыми, ибо “духи”, оцепившие пещеру плотным кольцом, не дадут ни сесть бортам, ни выйти пленникам.
Включив рацию, договорились со “Скобой”, что ночуют на “даче”, своих ждут утром. Но их не было ни утром, ни вечером, ни в течение следующих суток. Пыльная буря, поднявшаяся на высоте трех тысяч метров, внесла свои коррективы. До сих пор в плену скалы было шесть человек, стало — девять.
После того, как помогли раненым, обратили внимание на “духов”. Хоть это враг, противник, но все же люди — наши пленники. А значит, попали под нашу ответственность и имеют право на человеческое отношение, конечно, какое возможно в данных условиях. Потом оттащили их еще глубже в пещеру и коротко, по-русски, предупредили, что ждет их в случае неповиновения.
Стрелки летных часов показывают ноль-ноль часов — время выхода на связь. Но на сей раз связаться с базой не удалось: то ли рация очень глубоко в скале, то ли ее где-то сильно грохнули, поэтому радиосигнал не проходит.
Увлекшись помощью раненым, десантники дали “духам” возможность ближе подтянуться к пещере. Теперь их от спецназа отделяло метров двадцать — двадцать пять. Противники не сводят друг с друга глаз. “Духи” прекрасно поняли, что положение наших ребят аховое и стали вести себя чересчур свободно. В пещеру постоянно летят камни и отчетливо слышен разговор.
— Обсуждают, как лучше нас отсюда выкурить, — шепчет переводчик из отряда Гелы. Вдруг он прикрыл рот ладонью. Глаза заблестели, как от хорошего известия.
— Что? — шепотом спросил Виктор. В подставленное ухо переводчик прошептал:
— Витек, нам, кажется, крупно повезло. К оживленной паре подполз Гела.
— Мужики, — продолжал переводчик, — мы держим в плену важную птицу. Один из этих двух — сын главаря банды. За его спасение и наши головы обещают кучу денег.
— Т-а-а-к! Вот тебе и повороты судьбы. Получается теперь эти два пленных “душка” охраняют нас?!.. Давай быстро менять ребят, — уже не особенно приглушая голос оживился Виктор. — Гела, ты со своими усиль охрану внутри, а я лягу с Геной и Андреем у входа.
Все немного засуетились, так как из-за узости прохода более двух человек в горловине поместиться не могут. Часовые меняться стали через каждые полчаса. Вдруг послышался ясный голос на хорошем русском языке:
— Эй, вонючие свиньи! Проклятые дети Ленина, сдавайтесь! — хихикая и не особенно прячась, стал кричать явно обкурившийся анашой душман, подползя на опасное для себя расстояние к пещере. Вскоре, забыв от избытка "кайфа" об опасности, рядом со знатоком русского языка показалось еще несколько душманов. Совсем рядом стало слышно дурацкое хихиканье, переросшее в нервное неестественное веселие, симптом наркотического действия индийской конопли.
— Все ясно, — прошептал Гела, — обкурились под самую завязку.
Три чалмы, мелькнувшие совсем близко, вынудили спецназовцев быстро и единственно правильно ответить: весельчаков срезали тремя одиночными автоматными выстрелами, затратив три патрона, ибо боевая экономика в отличие от гражданской тогда действительно была экономной. В ситуациях, подобно этой, спецгруппы обычно стреляли одиночными, чтобы точно поразить цель и сберечь патроны.
Заткнувшиеся на миг оставшиеся в живых “духи” жутким воем разорвали ночь. Визжали минут двадцать. Но!... Ответной пальбы по русским не последовало. Видимо, боялись безпорядочным огнем задеть своих.
Уже почти двое суток длилась осада горной спецназовской “крепости”. Умер один “двухсотый”. Был ранен в плечо Геннадий. Виктора основательно контузило осколком камня, отсеченного “духовской” пулей.
Только на рассвете третьих суток погодные условия позволили подойти группам “Скобы” и “Чайки” к пещере. Да и то с определенным риском при видимости не более трехсот метров. Ребят отбивали зло и трудно. Прямым попаданием из гранатомета в голову был убит еще один спецназовец. Близко разорвавшейся гранатой так сильно контузило Сашу, что в течение месяца после боя он заикался и говорил только нараспев.
Забросав на первые подвернувшиеся борта своих и чужих, понеслись домой на “Скобу”. Приземлившись, вывалились из вертолета на ставший вдруг таким родным песок. Долго, по-чумному, совершенно осоловело пялились на сбежавшихся гарнизонных мужиков, которые в свою очередь окружили и рассматривали их, измученных и истрепанных до лохмотьев.
Потом молча стали растаскивать привезенных. Раненых в санчасть, “ноль-двадцать-первых” бережно перенесли в специальную комнату для подготовки в последний путь на родину. Пленных “духов” отволокли в афганскую контрразведку.
Отправив навсегда отвоевавшихся ребят на “тюльпане” в Кабул, пили всю ночь. Помянули погибших. Пили за родной дом, за победу... Потом парились в бане и снова пили, уже молча и остервенело, а под утро следующего дня рухнули от усталости и изнеможения, как подкошенные...
Батя Блаженко и его "бачата"
К вечеру после пропарки Виктору стало трудно глотать. Температура поднялась до тридцати девяти и шести.
— Д-д-о-о-о-п-парился, В-витек, — тускло светя хмельными глазами, пропел Сашка-заика. Он сидел на кровати напротив и рискованно болтал дефицитным градусником. Вкусно, до хруста в челюстях, зевнув, он подытожил:
— Надо лететь на “Чайку” к бате Блаженко, к его Аркаше, пока не поздно. Они враз тебя на ноги поставят. Есть у них заветное снадобье и специальные навыки лечения таких, как ты, которые после шестого стакана спорят, кто кого в колодце пересидит.
На первом попавшемся бронетранспортере Виктор рванул на “Чайку”. Э-эх, батя Блаженко! Батяня-комбат. Ты — мужик-легенда. Дважды несостоявшийся Герой Советского Союза. Потому что, как сказали в Москве, читая твое наградное представление: “Такого не бывает, во-первых; а во-вторых, на Героя по срокам не подходит...” Умный, толковый, все понимающий окопный “отец”. Да, ты один из немногих старших офицеров в Афгане, кто подавал котелок поварам последним, а минное поле щупал своими истоптанными кроссовками первым.
За тобой шли твои подчиненные, построенные в узаконенный тобою ранжир по боевому мастерству и количеству разведвыходов, замыкали же смертельный строй новички. И в этом была своя, отличная от душманской, логика.
Молодые бойцы не имели сурового опыта войны, чтобы мгновенно распознать, скажем, “итальянку” — мину-ловушку итальянского производства, наступив на которую жизнь приходилось считать на доли секунды. Если наступивший успевал сообразить, в какую ловушку он попал, и намертво припечатывал ногу к поверхности мины, то оставался жив. Убрал — и даже “цинк” родителям вскрывать не разрешали, так как смотреть там было не на что.
Ты, батя, поставил достойный памятник своим ста восьмидесяти девяти “бачатам”, сложившим за два года твоего командования батальоном свои молодые головы на афганской земле от Кабула до Кандагара. Хоть и велик этот скорбный список потерь, но они уменьшились в три раза по сравнению с твоими предшественниками. При том, что воевал батальон и чаще, и лучше. А памятник погибшим, не мудрствуя лукаво, изваяли из невесть откуда завезенного мрамора. Каменную фигуру солдата обрядили в настоящее боевое снаряжение, на пояс повесили шесть боевых гранат с чекой и через плечо перекинули ручной пулемет Калашникова.
Посмертный список славы открывали два героя, спасших ценой собственной жизни почти целую роту в одном смертельно-тяжелом разведвыходе. Тогда бандит Хоттаб родом из Таджикистана взял в заложники целый кишлак. Ночью к бате приползли два истощенных до последней степени дехканина с мольбой о помощи. В их еле слышном шепоте переводчик только и смог разобрать: “Во имя детей и Аллаха!...”
Бойцы “Чайки” жестоко наказали наркомана Хоттаба, вырвав кишлак из лап уголовника.
Зажатая в тиски четырьмя штурмовыми отделениями “Чайки” в маленькой глинобитной деревеньке, бандгруппа яростно огрызалась в течение трех часов. Бой, превратившийся в поножовщину за каждый дувал, окно, крышу, постепенно сжимался к центру кишлака, дав возможность добраться до Хоттаба. Главарь, прикрываясь щитом из женщин с детьми, скалясь и воя “элляя-бисмалляя”, стал выбрасывать в сторону спецназа по одному ребенку с отрезанной головой.
Протаранив задом БТРа самую близкую к бандитам стену, из люка машины выскочили два командира штурмовиков. Хоттаба искромсали ножами, как в мясорубке. Тех бандитов, кто успел упасть на землю, сдаваясь в плен, оставили в живых, остальных — вынесли на штыках.
Одного пытавшегося сбежать хоттабовца долго и молчаливо гнали бэтээром. А когда, наконец, обезсилевший “дух” рухнул на землю, его “заасфальтировали” колесами машины.
Под одиноким деревом выли женщины, рвали на себе волосы в скорби по своим малолетним детям. В этом бою смертники из охраны Хоттаба сожгли себя напалмом вместе с местными ребятишками и двумя русскими офицерами. Позже на обелиске у штаба “Чайки” засветились имена этих старших лейтенантов из Сибири и Псковщины, получивших за тот бой звание Героя. Посмертно.
Уникальная врачебная методика
Добравшись до “Чайки” уже глубокой ночью, Виктор почти на ощупь пробирался по длиннющему коридору жилого модуля. Единственная светившаяся лампочка-сиротка у входа в сортир подсказывала путь к Аркашиной комнате. Аркадий, заместитель командира батальона по всем мыслимым и немыслимым вопросам, в момент визита больного “ремесленничал”. Стоя одной ногой на табуретке, он что-то пилил, водя рывками вверх-вниз тупую ножовку и поминутно ее кляня.
— Что творишь, Аркаша? — просипел Виктор.
— Не видишь разве? — будто минуту назад расстались откликнулся он.
Аркаша из черепахи делал пепельницу.
— Витек, присядь, где сможешь, сейчас доделаю посудину для "бычков" и займусь тобой. Мне уже сообщили по спецсвязи ваши мужики, что ты скоро говорить перестанешь.
Все! — Довольно произнес “мастер”. — Ох, и крепкая у этой твари кора. Минут двадцать пилить надо, пока распилишь.
Местные черепахи пользовались особым спросом у бойцов ограниченного контингента. Из них делались плошки, экзотические пепельницы и симпатичную лакированную посуду. Этим и занимался сейчас Аркаша, выковыривая остатки нутра штык-ножом из отпиленной половины несчастного животного.
— Ситуация ясна, — хирургически важно произнес Аркадий, покончивший с черепахой и с помощью фонарика изучивший затем ротовую полость пациента. — Надо поднимать Игорька, одному не обойтись.
Анестезиолог батальона Игорь, двадцатичетырехлетний старший лейтенант, был известен своей безотказностью, врачебным мастерством и платонической любовью к сорокавосьмилетней жене представителя советского посольства в областном центре. В связи с тем, что сегодня Игорек был в стельку пьян, “скальпель” — прокаленный зажигалкой и протертый спиртом, чтобы не занести инфекцию, ритуальный кинжал взял в руки Аркаша. Еле ворочающий языком безотказный Игорек ассистировал ему, неудачно подсвечивая фонариком.
— Рот-то разинь пошире и не дергайся! — вошел в раж Аркаша. — Игорек, держи ему голову! И-я-я-х!
Виктор почувствовал, как что-то во рту хрустнуло, лопнуло и моментально стало легче. Слегка протрезвевший Игорек произнес мудреную медицинскую фразу, выражающую, видимо, диагноз пациента.
— А теперь все сплюнь и выпей вот это. От “вот этого”, выпитого залпом, стали видны необъятные российские просторы и салют победы над ненавистным врагом.
— Ху-у-у... — минуту спустя, вытирая густую слезу, уже внятно выдохнул Виктор.
— Предупреждать надо, хирурги!
— Тебя предупреди — эффекта не будет и цена лечения приблизится к нулю, — тоном ректора мединститута изрек Аркадий. — Ладно, не скули. Девяностошестипроцентный спирт еще никого на тот свет не отправил, а пользу получили от него ощутимую, — продолжал лекцию эскулап.
— Через полчаса идет почтовый борт на “Скобу”, — сказал Игорь. — Мы сейчас тебя проводим и посадим, а то сам не дойдешь.
Виктора быстро и жарко развезло. Появилось желание до “почтовика” дотанцевать вприсядку. Выйдя на улицу, едва не наступили на огромного флегматичного лейтенанта, дежурного по части, который левой рукой помешивал прекрепкий чай, а правой, почти не целясь, отстреливал черепах из снайперской винтовки с глушителем. Их неторопливо с интервалом в один метр выставлял новичок-бача, вытаскивая из коробки, в которой предусмотрительно заготовленные еще днем “мишени” лежали горкой.
— А что ты думал? — спросил Аркаша. — Две пользы одновременно: и гарнизон очищается и в навыках стрельбы совершенствуешься.
Через два дня вся “Скоба” с восторгом палила по черепахам из всех видов стрелкового оружия. Причем, за девять попаданий из десяти победителю причиталась банка пива из городского дукана, купленная на деньги из общей казны спорщиков. И то дело. Особенно, если горло не болит и пиво можно пить холодненьким.
И снова полеты. И днем и ночью. И снова разведвыходы. Для кого они выходы и возвращения, а для кого — уходы в вечность.
Пятнадцать часов тридцать минут. Две “восьмерки” и две “двадцатьчетверки”, болтаясь в кильватерном строю, стелются над землей. Идут в сторону дома. Жуткий зной, от которого нет спасения даже на скорости двести километров в час при всех открытых блистерах. Горячий плотный ветер топчется по разморенному телу, как хочет.
Вдруг борттехник показывает пальцем чуть правее. Точка обнаружения, стремительно надвигаясь, превращается в странный холмик с несколькими шестами и лентами на них. Четверка вертушек в тридцатиградусном крене проносится над ними и заходит левым разворотом на второй круг для посадки. На душе какое-то смутное нехорошее предчувствие. Высадившаяся группа “Чайки” из десяти человек кольцом прикрыла тройку Виктора, которая, петляя, бежит к привлекшему внимание месту.
В жизни есть случаи, остающиеся в памяти навсегда. То, что увидели десантники, было из этого разряда, так называемых “ужасов войны”. На песке, под воткнутыми шестами-флагами, лежал полузасыпанный песком человек. Он, вернее, то, что осталось от человека, на языке “духов” называлось “красным тюльпаном”. Это адское блюдо готовилось только из пленных советских солдат.
Отрезанная голова, с вырезанной звездочкой на лбу, была привязана между ног. Кожа, нарезанная полосками по всему телу, завязана венчиком там, где была голова. Этот дурно пахнущий, перемешанный с песком мясной ком десантники, плохо понимая, что делается, отнесли на борт.
Все полетное время, тридцать восемь минут, он, лежал между спецназовскими ногами на полу рядом со своей головой. И в памяти Виктора он до сих пор лежит там, в вертолете, как и лежал в тот проклятый Богом день. Все смотрели только на него, боясь взглянуть друг другу в глаза.
Как выяснилось позже, погибшего звали Михаилом и родом он был с Вологодчины. В плен попал в безсознательном состоянии около месяца назад, когда шел замыкающим одной из маленьких колонн. Его долго искали, используя все разведывательные каналы. Он был старшим лейтенантом, командиром взвода, и свою маленькую колонну сохранил. Хоть и потрепанная, до цели она дошла. Себя — не уберег.
Ночью пришел “почтовик”. Если одну из маленьких радостей войны — баню можно хоть приблизительно ожидать, то письмо из дому — это вечно ожидаемая и всегда непредсказуемая радость. Сначала письмо, проделавшее путь в тысячи километров, но все же сохранившее запах семьи и отчего дома, благоговейно обнюхивается, потом внимательно рассматривается, и наконец — медленно, со сладостным сердечным замиранием вскрывается, Перечитывается эта весточка по многу раз, и каждый раз — как первый.
Письмо заговорит с солдатом то голосом жены, бережно хранящей ранимую душу своего далекого мужа, то мурлыканьем только что самостоятельно пошедшей дочурки, то наставлениями отца и матери, и все эти родные голоса сливаются в один: