из небольшого сна ты прогоняешь тучи,
чтоб тихий звон воды не разбудил минут,
которые тогда стариннее и лучше,
когда с косым дождем на землю упадут;
которые тогда безумнее и глуше,
когда светлеет ночь от башенного дня,
когда и тусклый дождь и пасмурные души
уводит циферблат, чтоб выплакать до дна
ночь не хочет ни быть, ни казаться —
только чудиться хочет она,
чтобы древней ограды касаться
золотым полусном чугуна,
чтобы листья и осень и ветви
ни казаться, ни быть не могли,
но взлетать тишиной безответной —
от небес до бездонной земли
если дождь разломить посредине,
то услышишь прозрачную боль,
и в окне, как в пылающей льдине,
будет гаснуть излом голубой;
и ни время, ни осень, ни полдень
не закончатся, прежде чем сталь
свой обет дождевой не исполнит
над разломленной тенью моста
* * *
среди старинных слов,
как средь старинных дней,
мерцает мне одно —
старинное, ночное:
оно всех призрачней, быть может,
и темней,
и нынче, как свеча,
горит передо мною;
за ним все времена,
как все мгновенья, скрыты,
пред ним открыто все:
и даже этот вид —
что против флюгеров,
с их выржавевшим скрипом,
упорно на восток
и рвется и молчит
* * *
серебряней дождя,
серебрянее шпоры
звенел весенний час,
куда-то уходя.
и встречных тополей
таинственные споры
то шепотом, то вслух
касалися дитя.
казалось, что вокруг
уже настала вечность,
что от окна до звезд —
один лишь детский взгляд,
что если эта ночь
закончится беспечно,
то сразу хлынут дни
весенние подряд
ПАМЯТИ ПЕТРА ЛЕЩЕНКО
снова полночь — прекрасна и странна.
пой, гитара. не сон и не явь,
а твои семиструнные страны
оборвутся, огнем прозвучав.
это пламя негаснущей раны,
это полночи звездная тишь.
ах, как странно поешь, семистранно —
и когда семиструнно молчишь
* * *
о, дождик — мой прозрачный дом,
такой высокий и наклонный!
так звонко умолкают в нем
секунд зеркальные законы,
что, отражаясь в тишине,
как в неподвижно-ясном громе,
века как будто не одне,
как будто есть другие кроме
* * *
ночь прекрасна — особенно в полночь:
когда время лежит в полутьме,
и его серебристые волны
для себя шелестят о себе,
и не длится ничто — даже это,
ибо в этот недлящийся миг
полосой бледно-белого света
призрак полдня к деревьям приник
МАТРЕШЕЧКА
ни стужи не зная, ни зноя,
растет полуночная тишь.
в мгновеньях есть что-то резное:
когда ты зеркально молчишь,
в твоем отражении хрупком —
и резь и резьба тишины:
как будто замедлить ей трудно
ту грезу, которая — ты
* * *
едва закончатся и день и то, что после,
едва погаснет ночь на мартовском ветру,
настанет некий час и молча станет возле —
тебя оберегать, как младшую сестру.
твой облик отделив ото всего, что будет,
ото всего, что есть, ото всего, что бы,
он следующий миг таинственно разбудит
как бы одним лучом мерцающей трубы.
когда и временам с их бронзовой длиною
лучисто суждены и посох и сума,
так трудно уберечь виденье неночное,
так трудно не сойти с весеннего ума!
* * *
пока я лорнировал
трехмачтовый горизонт
и пока размышлял:
«Франция чем славится —
сквозняками?»
и пока делал все это наяву,
какой-то сон в виде морской волны
стукнулся о берег
и разбился на 400 кубических
миллионов секунд —
из них каждая была тверже алмаза.
и что же?
корабль, сверкнув,
вырвался из лорнета,
взмахнул парусами
и на радостях
словно птица
исчез
* * *
вечер — это не время, а слово:
оттого оно так и светло.
воздух будущей полночью сломан,
словно звонким лучистым углом.
и в воздушно-прозрачном увечьи
загорается небо-окно:
время — это не слово, а вечер,
оттого оно так и темно
* * *
весна не на дворе, она гораздо дальше.
а на дворе лишь снег, да бывшая зима.
волшебного числа и ты не угадаешь
сосулек золотых, дитя мое, дитя.
ведь каждое число, каким бы неволшебным
каким бы никаким бы ни было оно, —
всего лишь краткий вздох бесчисленного неба
иль звездно-вечный взгляд в полночное окно
* * *
весь день настал — вдруг весь он сразу вспыхнул,
как будто бы ни ночь, ни прошлые года
на этом же мосту не сталкивались тихо
с чугунной тишиной, летящей никуда.
как будто не вода, а светлое забвенье,
подтачивая свай стальную глубину,
так рухнуло в себя, что всплесками задело
и полдень не один, и вечность не одну
* * *
там, где стоял сентябрь, на том же самом месте
теперь стоит октябрь, и странно так стоит:
как будто бы, летя, полуночные вести
пронзают не его лилово-вольный вид.
не оттого ль толпа опять так одинока,
и взгляд ее в себя безмолвно устремлен,
и, словно в тишине, в стенаньях водостока
не узнан водопад всех медленных времен
* * *
ни голому дождю с его наклонным ростом
ни древним тополям с их тополиным сном
не кажется ничто, а существует просто
как некоторый день поставленный вверх дном.
так почему же мне с его ночной тоскою
так почему ж ему с моим таким не мной
все кажется, что сон грохочет над Москвою
и хлещут тополя по сырости дневной
* * *
чем треугольней шляпа,
тем шпага веселей.
я захожу в таверну
«Трех черных лебедей».
и так черны все трое,
что даже у вина
стал голос лебединый
и красная цена.
чем треугольней мысли,
тем шляпа веселей.
но шпага не хмелеет,
хоть ты запоем пей.
ей снятся поединки
и прошлые дела.
а ночь все треугольней
от черного вина.
и все бездонней мысли,
и все безумней дно.
зато из всех затмений
осталось лишь одно:
три лебедя... три черных...
пируйте, сентябри!
вас много в треуголках,
но в красных — только три
БАЛЛАДА
дождь упал на старинную площадь,
где полночная башня одна,
и, упав, словно кубок, разбился, —
словно выпито время до дна.
и, в прозрачных осколках играя,
свет дробился — не башенный свет.
безымянно ли звезды стояли
над которым, которого нет?
* * *
среди ночного разговора
вдруг прозвучала тишина,
и в ее листьях приглушенных
была прозрачно решена
не то загадка, не то участь
окна, прошедшего сквозь ветвь,
и там, где низ коснулся слуха,
уже времен коснулся верх.
но средь мгновений неизвестных,
одновременных, словно сталь,
одна лишь вечность длиться может,
и то — с молчаньем на устах
* * *
из недостроенного ливня
он вышел, словно из дворца,
и пламя окон осветило
печаль сурового лица.
он всей походкой устремился
к едва заметным временам,
и конь послушно удивился
его упорным стременам.
но есть дворцовые минуты:
они в гвардейской тишине
двоятся, словно кирасиры,
как будто снова не одне.
их строй, как небо недостроен,
их дождь, как всадник, удлинен,
их раскатившиеся шпоры
оглохли в грохоте знамен
НАБРОСОК
в твоем гербе изображен изюбр,
о, осень крупно-золотая!
и облака и тишина
в нем разместилися, блистая.
но птица говорит
на долгом языке
прилетных сентябрей
отрывисто-прелестных;
и чтоб понять ее
в гербовной тишине,
не нужно сумерек известных.
приходит ветер и стоит,
на облака шутливо смотрит.
никто не знает, чей он вдруг.
а он как правнук беззаботен.
дуэли редко учащались
в краю доверчивом таком,
дожди никак не назывались
в своем усердьи строевом.
один гусар — и то однажды —
затеял было поединок,
но не с кем. так и ускакал,
и даже не было поминок.
прекрасно. холодало. все обнаженней
были дни. все ждали сумрачного бала, —
не ждали сумерки одни.
и вот — настало.
вы спросите: что настало?
отвечу: вы — моя печаль.
как ветер выглядит устало,
протягиваясь вдаль!
вся осень в этот миг явилась,
ей сумрак был двоюродный кто?
она на миг остановилась,
взяла холодное окно...
эта стеклянная причуда
была стремительной, как взмах.
искала ночь себя повсюду,
но неба не было впотьмах.
коня осенние подковы
все реже можно отличить
от тишины непревзойденной,
где крепла воздуха печать.
как будто утро не узнало
своих вечерних облаков,
как будто всадник к этой встрече
и к этой рифме не готов.
в его гербе орел старинный
устало крылья расправлял,
и львы бродили — там где поле
девиз лазурно разделял.
их непохожее рычанье
будило крепнущую стать,
и осень мерно отмечала
поверхность каждого листка.
то золотой особой метой,
то светом звонко-световым,
то ветром просто колебала
пожарищ выдуманный дым.
подходит ветер, говорит
на языке своем ветвистом,
а вместо пауз — тишина
сквозь затихающие листья.
ведь дождь весь состоит из слов
из вертикальных строк шумящих...
число не спит, сон числа — это ноль.
нечем закрыть холод, и даже счет
его закрыт свежим сном.
даль всегда стоит по порядку первой
или третьей или...
он прислонился, тень не сама последо
вала его примеру. стена дважды в год
становилась осенней. из окна вид.
ветер берет вид и несет к другим.
навстречу другой а с ним другое. это
называется столкновением.
она спросила: кто вы?
он: почти что граф, но только нет.
и ветер долго удивлялся, неся столь
северный ответ.
с годами форма облаков изменяется,
изменяется и форма ветра, лишь годы
не...
вдруг холод изменился и стал гораздо
неизменнее, я подумал: что это — Боль
шая Ошибка или Ордынка?
в ответ прогрохотал ответ — то с крыш,
то нет,
то с самых кровель,
и ветер, изменяя цвет,
казался вздувшеюся
кровью
* * *
и в самом деле, ничто так не дробится, как
ничто. на этом его свойстве основана не
только плавучесть судов, но и тонучесть
многих из них.
например, самый затонувший в мире корабль —
это корвет «Ханская ночь», который
приходился дальним фрегатом острову
Поползновения.
впрочем, история эта не имеет начала,
следовательно она из тех историй, которые
рано или поздно начнутся, если я не прав,
то галера, именем которой назван один из
берегов Бургундского океана, была прикована
той же самой цепью к тому же самому началу,
что и вышеназванная правота.
— но кто владелец этого океана? —
спросите вы.
отвечу: по сей день — Посейдон.
1983—1988
* * *
дорогой маме
приснись, старинный плен — хотя бы в виде ночи,
хотя бы в виде сна с единственной звездой,
которой каждый луч таинственно отточен
и явью обагрен заоблачно-густой.
приснись, старинный плен, приди из ниоткуда:
ведь ниоткуда — здесь, а никогда — сейчас.
у воздуха уже соленый привкус чуда,
прозрачный привкус слез из падающих глаз.
о, снов голубизна — основ чугунной яви!
не твой ли быстрый цвет грохочет по мостам,
как будто поцелуй за грохотом объявят
словно старинный плен, безмолвные уста?
* * *
о, дождь Венеции, о, дож венецианский,
скажи, каким числом должны все числа стать,
чтоб выразить твое безгневное пространство,
чтоб выразить твою бушующую стать?
скажи, какую даль должно избрать молчанье,
чтобы оттуда вновь нахлынуть как слова?
скажи, о, дож седой, скажи, о, дождь безглавый...
молчи, как этот гром, суровая глава!
* * *
чтоб каждой ночи дать единственное имя —
неповторимое и светлое притом —
я звонко окружен мгновеньями моими,
мерцающими вспять, как звездный небосклон.
и в самой гуще их — имен, а не мгновений —
и в самой толще их — мгновений, а не звезд —
одно и то же вспять безмолвное движенье,
один и тот же вглубь непостижимый рост.
как будто никогда не встретится то имя,
которому не быть отныне так легко,
которое тебя с мгновеньями твоими
могло бы возвратить столь звонко-далеко
* * *
когда рассвет неосторожно
коснулся темного окна,
графиня вздрогнула, и сразу
просторней стала тишина.
при свете звонкого бокала,
при тьме искрящихся минут
она с улыбкой различала
просторы, стиснутые тут.
их было несколько — просторов,
один особенно был бел,
и даже воздух (был он фландрский)
над ним по-фландрски голубел.
ему, то есть конечно графу,
седлают верного коня:
стучат воинственно подковы,
сверкает черная броня.
графиня молча пригубила
вино — почти что тишину,
как будто звуки возвратились
к недавно виденному сну.
а всадник медленно-суровый
глядел задумчиво туда,
где осажденные просторы
не будут взяты никогда
НОЧНОЙ ДОЗОР
пока толпа стрелков дозором обходила
тот сумрак боевой, который был вокруг,
неведомых минут неведомая сила
суровый облик стен преобразила вдруг.
когда так много шпор — серебряных звенящих,
когда так мало дней — случайных золотых,
тогда осенний дождь сбивается все чаще
с прозрачной прямизны на полуночный стих.
и древние гербы становятся древнее
еще на древний миг, который с высоты
упал или сошел, или опал беззвучно,
как опадают те осенние листы.
как благородна тень вояки-дворянина!
она свой древний род ведет от тени той,
которая судьбу настенную вершила
всей прежней тишины — небесной и земной.
пока толпа дождей дозором обходила
окрестные века с их белой прямизной,
графиня-озорник, прелестная на диво,
улыбкой отреклась от паузы одной,
которая одна среди старинных пауз
мерцала об одном, подобно слову «сталь».
подобно слову «миг», который опадает
беззвучней и желтей осеннего листа.
когда настал рассвет, то их ночные латы
не сразу обрели свой утренний наклон,
и всадники вошли, овеянные тьмою
и звездной синевой отхлынувших сторон.
но если прав девиз — начертанный надменный,
то значит для вина нет краткости иной,
как та, что, захлебнув мерцающее время,
становится сама сплошной голубизной
* * *
где дремлют сонмы звезд в необозримом небе
и видят русский сон такой же или нет,
мерцает тишина как некий звук полночный,
меняя каждый миг свой век или свой цвет.
особенно одна — которая всех тише,
к которой нет пути ни слуху ни очам,
которая собой весь миг исколыхала,
сгорая и звеня, как певчая свеча.
когда родится дождь или родится ангел,
она объемлет их почти что не собой,
сквозь шелест светлых струй, сквозь
шелест светлых крыльев
заканчивая век и цвет и шелест свой
* * *
из всех старинных снов, пожалуй, самый странный
не тот, который есть, а тот, который был.
и вспомнятся дожди, как медленные страны,
влекомые на край синеющей судьбы.
в их темной глубине — такой же одинокой,
как быстрая печаль осенних облаков,
находят свою сталь мерцающие строки
и огненный наклон для вычеркнутых слов.
но вот проходит век, свеча уж догорает,
от древней темноты осталась только тень,
и воздух сам себя от края и до края
просматривает вдаль и видит новый день
* * *
луна светила полковая,
сидел наш лекарь полковой
и сочинял стихи вздыхая
качая лунной головой.
к нему придя из авангарда,
стояла муза на ветру,
костры дымились арьергарда,
был горек запах тонких струй.
и ночь, к своим стихам склоняясь,
шептала поздние слова,
и кони молча удивлялись,
и вслух тревожилась трава
СТАРИННАЯ БАШНЯ
кто замурован здесь? ответ один, осенний:
здесь замурован ты, осенний птицелов.
в прозрачной тишине похрустывают тени
то медленных секунд, то медленных веков.
беззвучен только свет и только боль беззвучна,
но цвет ее так мал в сравнении с ничем,
что даже черный край багрово-белой тучи
зазубривает сталь полуденных лучей.
не ангел и не дождь, а как бы некто третий
касается крылом невидимых времен,
к которым птицелов, столь праздный и осенний,
всей башенной судьбой безмолвно устремлен
МАТРЕШЕЧКЕ
однажды или никогда
или когда-нибудь сегодня
бегут вечерние года —
как облака, легко свободно.
и пламя тонкое свечей
почти невидимо колышут
и исчезают все светлей
и все заоблачней и выше.
и только детский профиль твой,
едва колышемый, вечерний,
так неразлучен с тишиной,
как бой часов — старинный, мерный.
и только детский лепет твой
так неразлучен и волшебен,
как след заоблачно-простой
в невозвращающемся небе
ВРЕМЯ
простившись с кем-нибудь — с какою-нибудь крышей —
уходит ветер вдаль — туда, где дали нет,
где самому себе не виден и не слышен
грохочет в облаках обмолвившийся свет.
но еще ближе крыш и еще дальше света —
какой-то странный миг, всегда стоящий здесь:
одно его крыло задумчиво воздето,
другое — (тоже за) опущено к воде.
и полночь и мосты, когда они настанут,
с тем мигом совпадут, но поздняя гроза
постигнет ли она мерцанье этой стали
или сама впадет в задумчивое за?
* * *
снова ночь — на дворе и повсюду,
но особенно ночь на дворе.
ветер звезд леденящую груду
сдвинул всю — от себя и к себе.
этот звук, этот грохот тишайший —
словно свет в водосточные дни,
когда ливень все дальше и дальше
приближается с часом одним.
этот час — незаконченный гулкий —
все захватит и все возвратит:
окна, крыши, листву, переулки
и омытый чугун и гранит
ПЕЙЗАЖ С МЕЛЬНИЦЕЙ
я видел мельницу, она стояла прямо,
и путь ее лежал в Голландию иль нет?
и ветер шелестел стальными жерновами,
прозрачно заслонив размолотый рассвет.
чтоб каждое зерно и каждое мгновенье
рассыпать по полям как моросящий дождь,
он вторит сам себе, за ветхими крылами
ни будущих ночей ни прошлых не найдешь
пока обратный путь не совершило время,
все кажется таким, каким бывает все:
и остов ветряной и облачные крылья
и даже поля край, засеянный овсом
* * *
стояли всадники на воздухе вечернем,
и лошади, в такт сумраку звеня,
то думали о том, как этот миг очерчен,
то вспоминали цвет промчавшегося дня.
сей цвет стремительный, почти соприкасаясь
с голубизной полей и синевой небес,
легко опережал, как бесперечь босая,
и черный цвет тропы и неподвижный лес.
но ночь быстрее всех: коней вечерних мысли
уже передались и всадникам и ей,
и вот вдогонку дню не цвет, а призрак выслан,
отторгнутый на миг от праздности своей.
чтобы настигнув даль, ее схватить за гриву
иль за ее схватить драгунско-гуннский хвост
иль вовсе не хватать, а только озорливо
набросить на нее аркан из темных звезд
* * *
у осени нет сил: с деревьев опадая
то под ноги коню, то под ноги дождям,
ее могучий цвет, как пронизь золотая,
пространством завладел и рвется к временам.
но не у всех времен есть все века и годы, —
но лишь у одного, которому сейчас
я столько воли дам и столько дам свободы,
что хлынет век златой у осени из глаз
МАТРЕШЕЧКЕ
ветер дождь наклоняет прозрачно
в свою сторону, чтобы потом
некий миг или день водосточно
прожурчал, вспоминая о том.
чтобы ночь, наклоняясь над светом
тихой лампы, не знала, как быть —
то ли вспомнить беззвучно об этом,
то ли звонко и грустно забыть?
дар бессонницы — сны голубые, —
чтоб постичь их мерцанье, тебе
стоит лишь запоздалые были
оглядеть как простое «теперь».
пусть к плечам твоим детским струится
этот свет, эта темная высь —
чтоб дождя золотые руины
от неслыханной близи зажглись
* * *
мчится всадник безымянный.
где же имя? где оно?
отворилось небо звонко,
как стеклянное окно.
вышел месяц, вышли звезды,
вышел сумрак голубой.
мчится всадник безымянный
безымянною тропой.
слышен лес, густеют ветви
и густеет тишина,
и блестят при лунном свете
боевые стремена.
герб таинственно и древне
отчеканен на щите.
утопает полночь в злате
как в осенней нищете.
меч холодный, меч отважный
дремлет в ножнах. или нет?
ветер в сторону относит
звезд колеблющийся свет.
но среди созвездий стройных —
ни Меча и ни Щита,
только сумрака ночного
голубая нищета.
небо звонко и прозрачно,
как стеклянное окно.
мчится всадник безымянный.
где же имя? где оно?
* * *
то ветер падает с железных крыш вечерних,
то вечер падает с железных крыш простых,
и грезятся мосты чугунные во-первых
и то же во-вторых безмолвные мосты.
и ночь колеблется: настать или не надо
иль просто выслать звезд мерцающий разъезд?
и медленно стоит вечерняя прохлада —
наперсница времен, разбросанных окрест.
осенний это миг иль это миг осенний
так странно задержал и ветер и листву
и даже бег оград и их чугунных теней
и бронзовых веков, застывших на мосту?
ответа еще нет, его уже не будет —
ведь ни осенний миг и ни осенний век
не сдвинут тишину холодную немую —
как им не сдвинуть сталь протяжно-гулких рек
СТАРИННЫЙ ПЕЙЗАЖ
все деревянное: и ночь и тротуары
и даже прошлый день, оставленный не здесь,
и даже тополя, чье шествие ночное
остановилось вдруг — надолго ли, Бог весть.
и даже времена, которым нет названья,
плененные века, которым нет пути:
подобно череде стволов неторопливых
колеблются они: прийти или уйти?
о, деревянный миг, наставший на мгновенье,
коснется ли тебя такое же число?
и осень — это что: желтеющее слово
или сплошной ковер опавших желтых слов?
* * *
дорогой маме
уединенный день, уединенный век ли
уединился так, что виден весь насквозь?
иль это просто ветр раскачивает ветви
осенних тополей над сумрачной Москвой?
об этом лишь чугун оград старинных знает,
он всем своим литьем безмолвствует о том,
что этих копий ряд и эта рань сквозная
пригрезились сейчас, а вспомнятся потом.
но могут и сейчас так вспомниться мгновенно,
так вспыхнуть на ветру осенне-золотом,
что даже этот век столь кратко-неизменный
с последним опадет трепещущим листом
* * *
луна стояла на окне,
старинным светом освещая
и миг, пригрезившийся мне,
и стол с воздушными вещами.
вещь первая: то был стакан,
а вещь последняя — сам воздух:
он, словно некий истукан,
стоял по пояс в темных звездах.
он, словно некоторый князь,
стоял с приподнятым забралом,
и время, кратким становясь,
стакан на треть не заполняло
* * *
вот первая строка: «сначала была осень»,
потом, подняв бокал за самое вино,
он в сторону дождя тот взгляд маркграфский бросил,
который претворить в марк-ямб не суждено.
меж тем как за окном и день и дождь стояли,
наклонный их союз так холодно сверкал,
что даже средний век, касаясь локтем стали,
сам на себя глядел из сумрачных зеркал.
а между тем маркграф, как дождь средневековый,
был краток и суров: его последний тост
в словесную броню был призрачно закован,
и путь его лежал от головы до звезд.
но странно он молчал: казалось, что в бокале
не темное вино, а темный день сверкал,
казалось, что его нетронутые дали
объятны, как клинка нетронутый металл.
на все маркграфство лег какой-то сумрак странный,
какая-то печаль, простите, марк-легла,
как будто времена закончились все сразу
за гранью дождевой оконного стекла
ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОСЕНИ
во всех прошедших днях есть нечто голубое:
ну например их цвет прозрачно-голубой —
пробитый цвет знамен в разгар звенящий боя,
когда пасует смерть перед самой собой.
но есть другие дни, их цвет еще не назван
и не пробит еще ни пулей, ни клинком —
он хрупок, словно дождь, но прочен, как ненастье,
когда оно шумит в раздумьи ни о ком.
чтоб осень удержать, деревья и ограды
удерживают все: и даже некий цвет —
который никогда, а может быть однажды
названье обретет — хрустящее, как свет
* * *
где колебался почерк ливня,
как строки строгого письма,
стоял сентябрь неторопливый,
пронзенный шпагою весьма.
и кровь, забрызганная светом
послеполуденных лучей,
бесшумно смешивалась с ветром
все горячей и горячей.
и ветер тыкался незряче
в кроваво-желтую листву,
и почерк взломанный прозрачный
чугунно прыгал на мосту, —
срываясь вниз — туда, где небо
сверкало облачней воды,
и где сентябрь пронзенней не был,
чем отраженные гряды
ПРОГУЛКА ЛЕТОМ
начало вечера так странно отличалось
от окончанья дня и от всего вокруг,
что даже первых звезд мерцающая малость
свои же имена воспомнила не вдруг.
и самым странным был маршрут прогулки нашей:
он, начинаясь здесь, заканчивался там.
то вдоль журчащих дней, то вдоль воздушных башен
мы шли, и вся листва сопутствовала нам.
и ветер неночной сопутствовал безмолвно,
и норд его и вест и цвет его сплошной,
встревоженной реки темнеющие волны —
вязались каждый миг с прибрежной тишиной.
в его гербе был дождь крест-на-крест освещенный
прадедовским мечом, девизом боевым,
в его дожде был герб, и, с светом свет скрещенный,
андреевским дождем казался голубым.
теперь мы шли втроем, девизы забывались
и забывались звезд лихие имена,
и светлого креста полуночную благость
заоблачно несла прохладная волна
ОСЕННЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ
любимой Матрешечке
где ветер думает стремительную думу —
одну, осеннюю, и дождь прозрачен так,
как будто думы той сиреневому дыму
он цвет свой никакой отплясывает в такт,
где темная листва, себе не зная равных
ни в цвете, ни в веках, ни в сумраке дневном,
колышется одна, и дождь, как резвый правнук,
весь прадедовский мир поставил кверху дном, —
там воздух так силен и так бессилен, словно
протяжно изнемог под тяжестью моста,
и даль так далека, что даже это слово
не могут произнесть чугунные уста