Эдна О'Брайен
Девушка с зелеными глазами (отрывок)
«Журнал "Англия" № 48 (1973)»: Журнал "Англия";
Аннотация
В романе «Девушка с зелеными глазами» (как и написанный значительно позже роман «Зее и Ко», он был экранизирован) рассказывается история мучительной любви Кейт к смотрящему на жизнь без всяких иллюзий человеку, который был и старше ее по возрасту. Кейт работает в Дублине, в бакалейном магазине и живет вместе с Бейбой в пансионате, принадлежащем супругам‑австрийцам. Предлагаемый нами отрывок печатается с разрешения издательства «Джонатан Кейп».
Эдна О'Брайен
Девушка с зелеными глазами
Говоря об ирландской романистке Эдне О'Брайен, один критик заметил: «Никто из пишущих на английском языке писателей не умеет так хорошо ввести читателя во внутренний мир женщины». Этим фактором объясняется ее участие в женском движении, стремящемся к освобождению женщины от эмоциональной зависимости от мужчины. Но ее литературный талант этим не исчерпывается. Изображение людей и той жизни, которую они ведут, отмечено у нее искренностью и эмоциональной напряженностью, которые сочетаются с характерным для ирландского темперамента одновременным соединением комедии и трагедии.
Эдна О'Брайен (1930) родилась и выросла в западной, аграрной части Ирландии, послужившей местом действия ее первого и в высшей степени удачного романа «Деревенские девушки». «Девушка с зелеными глазами» – продолжение рассказа о приключениях двух героинь, тихой, застенчивой Кейт и ее бойкой, живой подружки Бейбы; рассказ о них завершается в романе «Девушки, познавшие блаженство замужества».
В романе «Девушка с зелеными глазами» (как и написанный значительно позже роман «Зее и Ко», он был экранизирован) рассказывается история мучительной любви Кейт к смотрящему на жизнь без всяких иллюзий человеку, который был и старше ее по возрасту. Кейт работает в Дублине, в бакалейном магазине и живет вместе с Бейбой в пансионате, принадлежащем супругам‑австрийцам. Предлагаемый нами отрывок печатается с разрешения издательства «Джонатан Кейп».
После этого мы стали встречаться три раза в неделю. В промежутках он писал мне открытки, а через некоторое время начал писать письма. Он называл меня Кейт: как он говорил, «Кэтлин», на его вкус звучало слишком по‑ирландски – что бы он этим ни хотел сказать.
Каждый понедельник, среду и субботу он ожидал меня у магазина в своей машине, и, когда я сидела рядом с ним в машине, меня каждый раз от фантастического счастья охватывала дрожь. Потом, однажды вечером он заночевал в гостинице на Харкорт‑Стрит, чтобы назавтра встретиться со мной в обеденный перерыв и купить мне пальто. Приближалось Рождество, да к тому же мое старое зеленое пальто совсем истрепалось. Он купил мне серую каракулевую шубу с расходящимися книзу фалдами и красным бархатным воротником.
– Ну, теперь я к тебе привязан, – сказал он, рассматривая пальто сзади, пока я прохаживалась по магазину. Мне не хотелось, чтобы он так внимательно меня разглядывал. Когда люди разглядывают меня со спины, у меня делается деревянная походка и мне становится стыдно.
– Тебе идет, – сказал он, но мне показалось, что она меня полнит.
Мы купили ее. Я попросила продавщицу завернуть мое старое пальто. Это была шикарная девица с волосами, выкрашенными в лунно‑серебристый цвет, в форменном халате цвета светлой лаванды, который застегивался под самым горлом. Потом он купил мне шесть пар чулок, и в придачу мы в качестве премии получили бесплатно еще одну. Он сказал, что это безнравственно получать бесплатно лишнюю пару только потому, что мы можем позволить себе купить шесть пар, но я была в восторге.
Я подумала о маме и как она была бы довольна; я знала, что если б она могла, она встала бы из своей холодной сырой могилы в Шэннонском озере ради такой выгодной покупки. Она утонула, когда мне было двенадцать лет. Иногда я чувствовала себя виноватой оттого, что я так счастлива с ним, а я никогда не видала, чтобы мама когда‑нибудь была счастлива или смеялась. В этом шикарном магазине я вспомнила о ней. За несколько недель перед тем, как она утонула, мы на целый день поехали с ней за покупками в Лимерик. В течение нескольких недель она откладывала деньги, которые выручала от продажи яиц. Хотя у нас было много земли, у нас никогда не было почти никаких наличных денег: папаня много пил, и мы были вечно в долгах. И еще она продала старых кур пришлому старьевщику, который принимал перья и всякое барахло. В Лимерике она купила губную помаду. Помню, как она пробовала оттенки на тыльной стороне ладони и долго советовалась, прежде чем решиться, какую взять. Взяла оранжевую в черном с золотом футляре.
– Моя мама умерла, – сказала я ему, пока мы ждали сдачу. Мне хотелось сказать что‑нибудь еще, что‑нибудь такое, что передавало бы обыденность жертвы, какою была ее жизнь; про то, как у нее одно плечо было всегда выше другого из‑за того, что она таскала ведра с кормом для кур; про то, как она прятала под подушкой шоколадки, чтобы я могла есть их в постели, если испугаюсь папани или ветра.
– Бедная твоя мама, – сказал он. – Хорошая, наверное, была женщина.
Мы пообедали в ресторане рядом с магазином, и я боялась, что опоздаю на работу.
Шагая за мной по узкому тупику с булыжной мостовой к тому месту, где стояла его машина, он сказал:
– В этой шубе ты похожа на Анну Каренину.
Я подумала, что это, должно быть, какая‑то его знакомая или актриса.
Когда мы ехали обратно, я выпалила:
– Хочешь, приходи к нам сегодня вечером пить чай? Где я живу?
Бейба все приставала ко мне, чтобы я пригласила его к нам в гости, чтобы с ним пококетничать.
Он сказал, что хочет, и обещал придти в семь.
Когда я неслась к своему магазину, он со смехом крикнул мне вдогонку, чтобы я берегла новую шубу. Я послала ему воздушный поцелуй.
– А твоя попочка полнеет, – крикнул он. Я чуть не умерла. У дверей стояли в ожидании покупатели и все слышали.
Когда миссис Бернс смотрела в другую сторону, я написала записочку Иоганне, спрашивая, не будет ли у нас к чаю чего‑нибудь особенного. Это было в пятницу, а в пятницу мы всегда ели пудинг с вареньем. Каждую неделю в те же дни у нас всегда повторялось одно и то же. Иоганна называла это «новой систематикой».
Вилли отнес ей записку и, возвратившись, принес на своих синих, голодных губах ответ Иоганны:
– Mein Gott[1], я не собираюсь утонуть в роскоши ради этого богатого человека.
В пекарне, что находилась через два дома от нас, я купила для нее торт. Это был дорогой торт, посыпанный толчеными кокосовыми орешками. Я отослала ей его вместе с пакетом печенья и небольшой баночкой клюквенного желе. По возвращении Вилли сообщил, что она положила торт в жестяную коробку – это значило, что она отложила его на Рождество. До Рождества оставалось пять недель. Весь день сердце у меня так и прыгало от возбуждения, от счастья, от несчастья. Дважды я неверно дала сдачу, и миссис Бернс спросила, не пришли ли у меня больные дни. В конце концов я так взвинтилась, что стала надеяться, что он не придет. Мне все время представлялось его лицо, его серьезные глаза и выступающая на виске жилка. Потом я пришла в ужас от того, что, увидев, где я живу, он больше не будет приглашать меня на свидание.
Дом Иоганны был чистенький, но убогий. Кирпичный дом, с обеих сторон примыкающий стеной к соседним домам и сверху донизу устланный линолеумом. В нижнем холле была постелена соломенная дорожка (купленная по дешевке). Мебель темная, громоздкая, и вся гостиная была заставлена фарфоровыми собаками, украшениями и безделушками. На пианино стоял горшок с фикусом.
Когда я вернулась домой, Бейба была уже там, вся расфуфыренная. Наверное, Иоганна сказала ей, что он придет. На ней были клетчатые брюки и свободный вязаный жакет, надетый задом наперед, так что вырез углом и пуговицы оказались у нее на спине.
Войдя в комнату, я услышала, как Иоганна сказала:
– Эти девушки на шпильках для пола нехорошо.
Наши острые, как стилеты, каблуки оставили на линолеуме массу отметин.
– У меня нет других туфель, – сказала Бейба своим нахальным, «убирайся к черту» голосом.
– Mein Gott, наверху полно туфель, под кроватями, под туалетным столиком, я только вижу одни туфли, туфли, туфли.
Обе заметили мою новую шубу.
– Где это ты отхватила? – спросила Бейба.
– Новая шуба! Каракулевая! – сказала Иоганна. И, дотронувшись рукой до манжета, сказала: Богатая, ты богатая девушка. У меня не было нового пальто с тех пор, как я покинула мою родную страну девять лет назад.
Она подняла девять пальцев, словно я не знала чисел.
– Ты отдаешь мне свое старое, а? – сказала она, широко мне улыбаясь.
– Что у нас к чаю? – спросила я. Я с такой скоростью мчалась на велосипеде, что у меня болело в груди. Он мог придти с минуты на минуту.
– Ты спрашиваешь, что у нас к чаю! Ты знаешь, что у нас к чаю, – сказала Иоганна.
– Но, послушай, Иоганна, он другое дело. Он богатый и все такое. Он знаком с кинозвездами. Ах, Иоганна, пожалуйста, ну, пожалуйста.
Я преувеличила, чтобы поразить ее.
– Богатый! – сказала Иоганна, растягивая это излюбленное свое слово, эту единственную известную ей поэму. – Так я тебе скажу – я не богатая. Я бедная женщина, но я из хорошего дома, из хорошей, достойной австрийской семьи и которая изгнана из родной страны.
– Он тоже откуда‑то оттуда, – сказала я, надеясь этим смягчить ее.
– Откуда? – спросила она так, словно я только что ее оскорбила.
– Из Баварии или из Румынии, или как там еще, – сказала я. Я чуть не сказала ей, что это он купил мне шубу.
Бейба, которая быстро соображала, что к чему, пропела на мотив «Откуда эта шляпка»:
– Откуда эта шуба?
– Отец прислал денег, – соврала я.
– Твой старикан сидит в работном доме!
Она была без лифчика и сквозь белый свитер вырисовывалась форма ее сосков.
– Что у нас к чаю? – снова спросила я.
– Пудинг с вареньем, – сказала Бейба. Внезапно звонок прорезал ее высокий голос, и я побежала наверх попудриться.
Бейба открыла дверь.
Я одела светло‑голубое платье – светлые тона мне идут – с серебристым, словно кристаллическим, как будто падают снежинки, рисунком. Это было летнее платье с глубоким вырезом, но мне хотелось выглядеть для него красивой.
У двери в столовую я растерла руки и плечи, покрывшиеся гусиной кожей, и задержалась послушать, о чем они с ним говорят. Я услышала его низкий голос. Бейба уже называла его по имени. С ощущением неловкости вошла я в комнату.
– Привет, – сказал он, поднимаясь, чтобы пожать мне руку. Бейба сидела рядом с ним, облокотившись на изогнутую спинку его стула. Под низким потолком он казался очень высоким. Мне стало стыдно нашей маленькой комнаты. При нем она выглядела еще более убого; кружевные занавески совсем прокоптились от дыма, а у улыбающихся фарфоровых собак на буфете был идиотский вид.
– Ты легко нас нашел? – сказала я, притворяясь, что не испытываю никакого стеснения. Чудно, в своем собственном доме стесняешься еще больше. Я могла болтать с ним на улице, а в доме словно чего‑то стыдилась.
Иоганна принесла на блюде пудинг с вареньем – он был обернут муслином.
– Mein Gott, есть такой, такой горячий, – сказала она, опуская блюдо на груду самодельных подставок, которые Густав нарезал из оставшегося куска линолеума. Она развернула муслин.
– Высокая cuisine [2], – сказала Юджину Бейба и подмигнула. Пудинг был белый и жирный. Он напоминал покойника.
– Мой собственный, домашний, – с гордостью сказала Иоганна. Она разрезала пудинг на куски и, пока она его резала, на блюдо стекали струйки горячего малинового варенья. Потом она из ложечки снова полила соком каждую порцию.
– Милому новому гостю. – сказала она, подавая первую порцию Юджину. Он отказался, сказав, что никогда не ест сдобного.
– Нет, нет сдобного, – сказала Иоганна, – хороший австрийский рецепт.
– Косточки от малины застревают у меня в зубах, – ответил он, полушутя.
– А вы вынимаете зубы. А? – предложила она.
– Да это мои собственные, – рассмеялся он. – Давайте просто по‑хорошему выпьем чашечку чайку.
– Вы не ешьте моя еда.
Ее лицо приняло несчастное, обиженное выражение, и она с глупой широкой улыбкой смотрела на него.
– Из‑за живота, – объяснил он.
– У меня там дырка, внутри, – и, положив руку на черный пуловер, похлопал себя по животу. Он еще раньше попросил у Иоганны разрешения снять пиджак. Черный пуловер был ему очень к лицу. Он придавал ему стройный вид, как у священника.
– Запираетесь? – спросила Иоганна. – У меня наверху есть мешок, привезла из моей родной страны, как это называется, клизма?
– Пресвятой господь, – сказала Бейба. – Пусть вперед выпьет чаю.
– У меня просто болит, – сказал ей Юджин, – беспокоюсь…
– Беспокоитесь – такой богатый человек? – сказала Иоганна. – Что может беспокоить богатый человек?
– Этот мир, – сказал он.
– Этот мир, – воскликнула она. – Мне кажется, вы немножко сошли с ума. – Потом, испугавшись, что она преступила предел дозволенного, сказала:
– Это так ужасно для вашего бедного живота, бедный вы человек, – и она похлопала его по лысине, которая была у него на макушке, словно была знакома с ним всю жизнь. Через минуту она притащила маринованные огурцы с укропом, салями, маслины, копченую ветчину и тарелку миндального печенья собственного приготовления.
– Ах, батюшки, – проворковала Бейба. Она взяла влажную черную маслину и, зажав ее в пальцах, поцеловала.
– Нет, ошибочка, – сказала Иоганна и отобрала у нее маслину. – Это специально для мистера Юджина.
– Правильно, Иоганна, мы, иностранцы, должны держаться вместе, – сказал он, но когда она вышла готовить чай, сделал каждой из нас по сэндвичу с ветчиной.
– Откуда это я взял, что девушки мало едят? – сказал он, обращаясь к вазе с вареньем, отчего на Бейбу по обыкновению, напал смех. Теперь у нее появился новый, громкий смех. Повернувшись к Юджину, она сказала:
– Больше всего на свете люблю культурных мужчин.
Он, сидя, поклонился ей в пояс и улыбнулся.
Бейба была особенно хороша в этот вечер. У нее было маленькое личико с правильными чертами и смуглой кожей. Глаза тоже маленькие, блестящие и очень живые; они так и перескакивали с одного предмета на другой, словно птица. Мысли ее тоже перескакивали с одного предмета на другой. И она казалась очень энергичной.
– Когда‑то у меня была одна знакомая девушка, очень похожая на вас, – сказал он ей, а она все сидела и улыбалась.
– Хороший, прекрасный чай, – сказала Иоганна, входя с серебряным чайничком и помятым жестяным кувшином с горячей водой.
– Приятно? Хорошо? А? – спросила она еще до того, как он успел поднести чашку к губам.
– Умопомрачительный, – сказал он.
Он расспрашивал ее о родине, о семье, о том, собирается ли она туда возвращаться. В ответ она развела тягомотину про своих братьев и свою хорошую семью, которую мы с Бейбой слышали уже пять тысяч раз.
– Откупоривай зеленого змия, – сказала мне Бейба, кивнув в сторону бутылки, которую принес Юджин.
– Да она сама ее скоро откупорит, только вот расчувствуется, – сказала я. Иоганна была так занята разговором, что не слышала нас.
– Сейчас она уже так расчувствовалась – дальше некуда. Только что кончила свою слащавую историю про то, как ее братец‑слюнтяй менял ей пеленки, когда ей было два, а ему четыре, – сказала Бейба.
– Мои братья проводили меня однажды в оперу… – продолжала трещать Иоганна, и тогда Бейба, тронув ее за локоть и показывая на бутылку, сказала:
– Дай человеку выпить.
У Иоганны вытянулось лицо, она смешалась и спросила:
– Чай нравится? А?
– Да, – сказал он, – Я ведь, по правде, не пью вина.
– Мудрый человек, вы мне нравитесь, – она вся сияла, глядя на него. Бейба громко вздохнула.
– Вы не должны жениться на продавщице из Ирландии, – сказала Иоганна. – Вы должны жениться на девушке из вашей родной страны, на графине.
Иоганна была так глупа, что не догадывалась, что подобные слова могут мне не понравиться. Я подпалила сигаретой волосы на ее голых руках.
– Mein Gott, ты меня сожжешь.
Она вскочила.
– Прости.
Тут вошел Джанни, другой их жилец, и суматоха, пока их с Юджином представляли друг другу, избавила меня от необходимости дальнейших извинений.
Иоганна встала, чтобы достать ему чашку с блюдцем, и спрятала вино за одну из фарфоровых собак.
– Так‑то, – сказала Бейба, наливая себе холодного чаю.
– Mi scusi[3], – сказал Джанни, другой жилец, прося Бейбу передать ему сахар. Он выпендривался, размахивал руками, и строил фальшивые, самодовольные рожи. Мне он не нравился. Он появился у Иоганны в тот день, когда я надеялась поехать в Вену с господином Джентльменом, и поначалу я помогала ему в английском, и мы ходили с ним на «Похитителей велосипедов». Потом он подарил мне бусы и решил, что теперь ему со мной все можно. Когда я однажды вечером не захотела целоваться с ним на лестничной площадке, он обозлился и сказал, что бусы стоят кучу денег. Я сказала, что верну их ему, но он потребовал назад деньги, и с тех пор мы держались холодно.
– Опять эта грязная, чужеземная кровь, – добродушно сказал Юджин.
– Я из Милана, – обиженно сказал Джанни. Из всех людей, каких я только знала, ему больше всех не хватало чувства юмора.
– Она не умеет затягиваться, – сказала Бейба, когда Юджин снова протянул мне сигарету. Но я все равно взяла. Держа зажженную для меня спичку, он прошептал:
– У тебя глазки засияли.
И я подумала о нежных, влажных поцелуях, которыми он покрывал мои веки, и о том, что он шептал мне, когда мы оставались одни.
– Хорошо знаете Италию? – спросил тут Джанни.
Отвернувшись от меня, Юджин бросил догорающую спичку в стеклянную пепельницу.
– Я однажды работал в Сицилии. Мы снимали там картину про рыбаков, и я месяца два жил в Палермо.
– В Сицилии нет ничего хорошего – сказал Джанни, скорчив свое лицо в презрительную мальчишескую гримасу.
Эгоистичный дурак, думала я, глядя, как он набивает рот сосисками. Он получал сосиски за то, что был мужчиной. Иоганна почему‑то считала, что постояльцев‑мужчин надо кормить лучше. Я наблюдала за ним, когда это стряслось: я уронила сигарету за вырез своего платья. Не знаю как, но только уронила. Просто она выскочила у меня из пальцев, и я почувствовала, что горю. Когда я почувствовала на груди жжение и увидела, как к моему подбородку снизу поднимается дым, я закричала.
– Горю, горю. – Я вскочила. Сигарета застряла за корсажем бюстгальтера, и было страшно больно.
– Mein Gott, тушите ее, – сказала Иоганна и, потащив меня за платье, пыталась сорвать его.
– Иисусе, – сказала Бейба, разражаясь громким хохотом.
– Делай что‑нибудь. А! – воскликнула Иоганна, и, повернувшись ко мне, Юджин в тот же миг улыбнулся.
– Это она, чтобы на нее обратили внимание – сказала Бейба и, схватив молочник, стала лить молоко мне за ворот.
– Хорошее, прекрасное молоко, – сказала Иоганна, но было уже слишком поздно. Я была насквозь мокрая – целых полмолочника – и сигарета, естественно, погасла.
– Честно, я думал, ты нас разыгрываешь, – сказал мне Юджин, стараясь подавить смех, чтобы я не обиделась.
– Вы есть глупая девушка, – сказала Иоганна не то мне, не то Бейбе. Я пошла переодеваться.
– Что с тобой, ради Христа, спишь наяву, что ли? – спросила Бейба, когда мы вышли в коридор.
– У тебя прямо‑таки идиотский вид.
– Просто я задумалась, – сказала я. Я обдумывала, каким образом заставить Юджина увести меня отсюда, прочь от них, чтобы мы могли целоваться в машине.
– О чем это, позволь тебя спросить?
Я не ответила. Я думала о том вечере, когда он впервые поцеловал меня. Однажды дождливым вечером, направляясь в Сити, мы проходили мимо Лиффи к Таможне, и неожиданно он сказал:
– Я когда‑нибудь целовался с тобой? – и он вдруг поцеловал меня в тот самый момент, когда из кино повалили люди. У меня немножко потемнело в глазах и закружилась голова, так что я не знаю, был это короткий или долгий поцелуй. Тогда я полюбила и с тех пор всегда любила эту часть Дублина, потому что здесь я прикоснулась губами к тому его образу, который сама сотворила, и голубиный помет на здании Таможни казался белыми цветами, усыпавшими темный, старинный камень ее ступеней и крыльца. Потом, в машине, я распробовала вкус его языка и мы, как собаки при встрече, обследовали друг у друга лицо, и он сказал мне:
– Развратница.
Пока я так размышляла, Бейба заглянула мне за ворот, посмотреть, какие беды натворила там сигарета. Она так и лежала там, серая и набухшая; на груди был ожог.
– Ступай наверх, переоденься, – сказала она.
– Пошли со мной. – Мне не хотелось оставлять ее с Юджином. Я уже ревновала к тому, как на все, что он ни говорил, она отвечала: «Абсолютно», показывая свои ямочки.
– Ни за что на свете – сказала она, взявшись за ручку двери и взбивая свои темные, пышные, свободно падавшие волосы перед тем, как снова войти туда и усесться рядом с ним. В одетом задом наперед жакете, с выделявшимся на спине темным пятном вырезом и пуговицами, у нее был дурацкий вид.
Наверху я вылила на себя ведро ее духов, попудрилась и переодела платье.
Когда я спустилась вниз, Джанни сидел за старым пианино и мягко брал на пожелтевших клавишах аккорды, что‑то напевая под гул общего разговора. Стол был сдвинут к окну, и Бейба объявила мне, что мы будем петь. Прислонившись к углу буфета, она запела своим легким, детским, чистеньким, словно раннее утро, голоском:
Хочу ребенком стать ужасно,
Хотя и знаю – все напрасно.
Ведь тому никогда не бывать,
Как яблок на ивах нам не видать…
Не успели мы захлопать, как она запела другую песню, невообразимо нежную и грустную. В ней говорилось про человека, который однажды в детстве увидел в лесу девушку и с тех пор ее образ, даже когда он стал взрослым, никогда не покидал его. Там был такой припев: «Помни меня, помни меня, о помни до конца своих дней…» В конце, как будто слова песни имели для нее какой‑то особый смысл, голос у Бейбы задрожал, и Юджин сказал, что она поет так сладко, как малиновка. Она чуть‑чуть покраснела и вздернула рукава выше локтя, потому что в комнате было жарко. Ее покрытые золотистым пушком руки казались тоненькими и хрупкими, когда она опустила их на крышку буфета, прошептав, что ей очень жарко. Я видела, как он смотрел на нее, и знала, что ее пение будет часто звенеть у него в голове.
Вошел Густав. Иоганна открыла вино и, чтобы подольше растянуть его, поставила ликерные рюмочки. Время от времени пели то Бейба, то Джанни. Потом Бейба сказала, что раз я не умею петь, я должна прочитать стихотворение.
– Не могу, – сказала я.
– Ну, пожалуйста, Кейт.
– Давай, – сказал Юджин. Своим приятным, небрежным голосом он спел «Джонни, я тебя совсем не знала…»
Я стала рассказывать «Мать» Патрика Пирса – единственное стихотворение, какое я знала. Оно было чересчур эмоционально для такой маленькой жаркой комнаты. Когда я дошла до
Бог, ты жесток к матерям,
Нам страданье – их приход, их уход…,
Бейба хихикнула и вслух спросила:
– А как ты насчет семейного пособия?
Тут все рассмеялись, и я почувствовала себя дурой, и он был ненавистен мне, потому что смеялся со всеми, несмотря на свои:
– Браво, браво.
Бейба спела еще несколько песен, и Юджин записал слова нескольких из них на листочке и положил его в бумажник. Щеки у нее были красные, и не от румян, а потому что пылали от счастья.
– Вам жарко, – сказал он, встав между ней и камином, чтобы защитить ее от жара.
На большую любовь не способен никакой мужчина, думала я с горечью, следя за тем, как он, стоя у камина, улыбается Бейбе, посмеиваясь над дуэтом, который пели Иоганна с Густавом.
Вечер тянулся для меня долго и скучно. Уходя – это было около одиннадцати, – он даже не поцеловал меня и ничего такого не сказал мне.
Даже во сне меня мучила мысль о том, что я могла бы потерять его. Первое, что я вспомнила, когда проснулась, это как Бейба распевала «Алые ленты», а он ей улыбался. Было холодно, и я бросила на пол ночную рубашку и, встав на нее ногами, начала одеваться. Окно от мороза побелело, и с его верхнего края свисали сосульки разной длины.
Была суббота, напряженный для нас день, и я рано ушла на работу. Мне хотелось заполнить полки товарами.
– Ах, дорогая, – сказала миссис Бернс, когда я вошла. Она явилась сюда за колбасой и нарезанным беконом – они лежали на подносе для мясных изделий, стоявшем на мраморном прилавке позади кассы. Я была в шубе, которую он мне подарил, и она восхищенно расхваливала ее. Я сказала, что это Юджин Гейллард подарил ее мне, и она уставилась на меня долгим взглядом и сказала:
– Что! Он!
Я догадалась, что она хочет сказать еще до того, как она раскрыла рот. Он человек женатый, предупреждала она меня, и одному богу известно, сколько невинных девушек он толкнул на дорогу, ведущую к погибели.
Нет никаких невинных девушек, думала я. Все они потаскушки, вроде Бейбы, у которых одно предательство в глазах. Я спросила, правда ли, что он женат.
Она сказала, что она прочитала про все это в газетах то ли год, то ли два назад. Она помнила, что читала это, лежа в больнице, где ей оперировали вены, и женщина с соседней койки рассказывала про него и говорила, что она знает его с тех пор, когда он ходил в дырявых башмаках.
– Он женился на какой‑то американке. Не то художнице, не то артистке. Что‑то в этом роде, – сказала миссис Бернс. Сняв шубу, я уронила ее, и она комом валялась на полу. В этот момент я ненавидела ее.
– Хорошо, что я тебе сказала, – сказала миссис Бернс, удаляясь с кровяной колбасой, парой яиц и несколькими ломтиками бекона.
Я закрыла глаза и почувствовала, будто у меня в животе что‑то падает вниз. Так вот чем все объясняется: его сдержанность, его загородный дом, рассказы про пустынные калифорнийские пляжи, где валяются жестянки из‑под пива и гнилые апельсины, его одиночество.
Одно горе напоминает о другом. Стоя рядом с новой, измятой и скомканной шубой, я вспомнила ту ночь, когда утонула мама, и как я цеплялась за глупую надежду, что, может, это ошибка, и она войдет в комнату и спросит, зачем они оплакивают ее. Я молилась, чтобы он не был женат.
– Боже, пусть он будет не женат, – умоляла я, хотя знала, что мои мольбы безнадежны.
Автоматически расставляла я на полках банки с консервами. Вынула яйца из деревянного ящика и все до единого перетерла влажной тряпкой. Пятна, которые не отходили сразу, посыпала щепоткой бикарбоната, потом отсчитала чистые яйца по полдюжинам и разложила их в коробочки с перегородками, на которых было написано: «Свежие деревенские яйца».
Два яйца треснули у меня в руках; они уже были слегка подпорчены, и странный, сернистый запах тухлых яиц навсегда соединился в моей душе с ощущением беды.
Порой я была вне себя от ярости, мне хотелось кричать, но в кухне завтракали Бернсы, и я ничего не могла поделать.
Он позвонил мне в одиннадцать. В зале было набито битком, и мистер и миссис Бернс вдвоем обслуживали посетителей, стоя за прилавком.
У него был очень веселый голос. Он позвонил, чтобы пригласить меня к себе на следующий день. Он и раньше один или два раза говорил, что возьмет меня туда.
– Буду счастлива познакомиться с твоей женой. Удивительно, что ты не сообщил мне, что женат, – сказала я.
– Ты никогда не спрашивала, – сказал он. Он и не думал извиняться. Теперь его голос звучал резко, и мне почудилось, что он хочет опустить трубку.
– Так ты хочешь приехать завтра? – спросил он. У меня начали дрожать ноги. Я знала, что сзади покупатели смотрят на меня, слушают, что я говорю. Они вечно дразнили меня насчет моих кавалеров.
– Не знаю… может быть… Твоя жена там будет?
– Нет.
Пауза…
– Сейчас ее там нет.
– О…
Внезапно я преисполнилась надежды и какого‑то смутного восторга.
– Она случаем не умерла? – спросила я.
– Нет, она в Америке.
Я слышала за спиной треск кассового аппарата; я знала, что если я еще задержусь у телефона, миссис Бернс будет дуться весь день.
– Мне нужно идти, много работы – сказала я высоким, нервным голосом.
Он сказал, что, если я согласна, он завтра заедет за мной в девять утра.
– Хорошо, в девять, – сказала я.
Он опустил трубку раньше меня.
[1]Боже мой (нем.)
[2]Сuisine (фр.) – кухня. В оригинале непереводимая игра слов hot (англ.) – горячий и haute (фр.) – высокий.
[3]Mi scusi (ит.) – простите.