Подвешенный к капюшону коляски игрушечный заяц крутился, поблескивая на солнце серебристым мехом. Когда Сильви была совсем маленькой, этот заяц, сидящий торчком в плетеной корзиночке, украшал собой ее погремушку; от погремушки, как и от детства, давно остались одни мечтания.
Перед глазами Урсулы то появлялся, то исчезал весь известный ей мир: голые ветви, почки, листья. Она впервые наблюдала смену времен года. Зима с рождения была у нее в крови, но потом налетело предвестие весны, на деревьях набухли почки, лето нехотя разлило жару, осень повеяла прелым, грибным духом. Поднятый верх коляски заключал ее мир в тесную рамку. Со сменой времен года за этой рамкой появлялись неожиданные прикрасы: солнце, облака, птицы; как‑то над ней беззвучно описал дугу пущенный неумелым движением мячик для крикета, пару раз появилась радуга, частенько сыпал противный дождь (Урсулу порой не сразу спасали от непогоды).
А как‑то осенним вечером, когда об Урсуле никто не вспомнил, в рамке вспыхнули звезды и луна – было интересно и в то же время страшно. Бриджет тогда досталось по первое число. Коляска в любую погоду стояла под открытым небом: навязчивую идею о пользе свежего воздуха Сильви унаследовала от своей матери Лотти, которая в молодости провела не один месяц в швейцарском санатории, где днями напролет сидела, кутаясь в плед, на открытой террасе и безучастно разглядывала снежные вершины Альп.
Бук ронял свои листья, которые лоскутками бронзового пергамента плыли над Урсулой. В один из отчаянно ветреных ноябрьских дней над коляской нависла зловещая фигура. Морис корчил рожи, дразнился: «Бу‑бу‑бу», а потом поддел одеяльце палкой. «Малявка тупая», – бросил он и напоследок засыпал ее охапкой листьев. Урсула начала задремывать под этим лиственным покровом, но тут чья‑то ладонь отвесила Морису оплеуху, он взвыл «Ай!» и исчез. Серебристый заяц стремительно завертелся, Урсулу выхватила из коляски пара сильных рук, и Хью сказал:
– Вот ты где. – Как будто она потерялась, а теперь нашлась. – Прямо как ежик в спячке, – обернулся он к Сильви.
– Бедненькая, – посмеялась Сильви.
И снова пришла зима. Урсула вспомнила ее по прошлому году.
Июнь 1914 года
Свое четвертое лето Урсула встретила без особых происшествий. Ее мать с облегчением отметила, что малышка, вопреки (или благодаря) столь трудному вхождению в этот мир, развивается нормально, благодаря (или вопреки) строгому распорядку дня. Урсула, в отличие от Памелы, не была склонна к размышлениям, но и не жила бездумно, в отличие от Мориса.
Стойкий оловянный солдатик, думала Сильви, наблюдая, как Урсула топает вдоль берега за Морисом и Памелой. Они казались совсем крошечными – да такими они и были, – но почему‑то Сильви не переставала удивляться необъятности своего чувства к детям. Самый младший и самый крошечный, Эдвард, еще не покидал переносную плетеную колыбельку, стоявшую рядом с ней на песке, и пока не причинял никакого беспокойства.
Их семья на месяц сняла дом в Корнуолле. Хью пробыл там всего неделю, а Бриджет осталась до конца срока. Еду готовили Бриджет и Сильви сообща (и довольно скверно), потому что миссис Гловер взяла месячный отпуск, чтобы съездить в Сэлфорд и помочь одной из своих сестер, у которой сын подхватил дифтерию. Стоя на перроне полустанка, Сильви вздохнула с облегчением, когда широкая спина миссис Гловер скрылась в вагоне.
– Зачем было устраивать проводы? – удивился Хью.
– Чтобы порадоваться ее отъезду, – ответила Сильви.
Днем пекло солнце, с моря дул свежий ветер, а по ночам Сильви, непотревоженная, лежала на непривычно жесткой кровати. На обед она покупала пирожки с мясом, жареный картофель и слойки с яблоками, расстилала на песке коврик, и они перекусывали, прислоняясь к скале. На пляже можно было снять хижину, и это помогало решить щекотливую проблему дневного кормления грудью. Иногда Бриджет и Сильви сбрасывали обувь и смело трогали воду пальцами ног, а иногда просто сидели с книжками под огромным тентом. Сильви читала Конрада, а Бриджет, забывшая прихватить какой‑нибудь из своих любимых готических романов, не расставалась с «Джейн Эйр», которую дала ей Сильви. Бриджет оказалась весьма отзывчивой читательницей: она то и дело ахала от страха, содрогалась от негодования и расплывалась от восторга. На этом фоне «Тайный агент» выглядел сухим чтивом.
Выросшая вдали от побережья, Бриджет все время допытывалась, что сейчас происходит на море: прилив или отлив; до нее, похоже, не доходило, что это вполне предсказуемо.
– Время каждый день меняется, – терпеливо объясняла ей Сильви.
– Это еще почему? – не унималась озадаченная Бриджет.
– Как тебе сказать… – Сильви тоже понятия не имела. – А почему бы и нет? – резко заключила она.
Дети возвращались с рыбалки: они всласть повозились с сачками у оставленных приливом лужиц в дальнем конце пляжа. На полпути Памела с Урсулой замешкались, шлепая по воде, а Морис перешел на бег, домчался до Сильви и плюхнулся рядом с ней, подняв целую песчаную бурю. Одной рукой он держал за клешню небольшого краба, и Бриджет в ужасе завопила.
– Пирожки с мясом есть? – спросил Морис.
– Что за манеры, Морис, – упрекнула Сильви.
С наступлением осени его планировалось отправить в школу‑пансион. Для Сильви это было бы облегчением.
– Иди сюда, будем перепрыгивать через волны, – распорядилась Памела.
Памела вечно командовала, но не обидно, и Урсула почти всегда с охотой откликалась на ее затеи, а если даже без особой охоты, то все равно не спорила. Мимо них по пляжу прокатился обруч, будто принесенный ветром, и Урсула собралась побежать следом, чтобы вернуть его владелице, но Памела воспротивилась:
– Нет, идем прыгать.
И они, бросив сачки на песок, устремились навстречу приливу. Вот загадка: при любой жаре вода оставалась ледяной. Сестры, по обыкновению, кричали и визжали, прежде чем взяться за руки и встретить стихию. Но волны, как назло, оказались совсем низкими – просто рябь с пенным кружевом. Тогда девочки зашли поглубже.
Там и вовсе не было волн; море просто вздымалось, подталкивало их кверху и тянуло за собой. Урсула каждый раз крепко цеплялась за руку Памелы. Вода уже доходила ей до пояса. Памела двигалась все дальше, как резная фигурка над водорезом корабля. Вода уже дошла Урсуле до подмышек; она расплакалась и стала тянуть сестру за руку, чтобы остановить.
– Не дергай, а то мы из‑за тебя упадем. – Памела обернулась к сестренке и потому не увидела огромную волну, стремительно приближавшуюся к ним.
В мгновенье ока волна накрыла обеих, оторвав их от твердого дна, словно пару невесомых листков.
Урсула чувствовала, как ее затягивает все глубже и глубже, увлекает в открытое море, откуда уже не видно берега. Она перебирала ножками, ища опору. Если бы только она могла нащупать дно, встать и сразиться с волнами, но дна не было, и она уже стала захлебываться, в панике дергаясь всем телом. Должен же кто‑то прийти на помощь? Ее непременно должна спасти либо Бриджет, либо Сильви. Или Памела… но где она?
Никто не приходил. Кругом была только вода. Беспомощное сердечко неистово колотилось, как птаха, запертая в груди. Тысячи пчел жужжали в перламутровой ушной раковине. Дыхание иссякло. Тонущее дитя, подстреленная птица.
Наступила темнота.
Снег
Февраля 1910 года
Когда Бриджет забирала поднос с остатками завтрака, Сильви спохватилась:
– Ой, не уноси подснежник. Поставь вот сюда, на тумбочку.
Новорожденную она тоже оставила рядом с собой. В камине полыхал огонь, и ослепительная снежная белизна за окном казалась жизнерадостной и вместе с тем на удивление зловещей. Снег разбивался о стены дома, давил на них тяжестью, хоронил под собой. Домочадцы оказались будто в коконе. Сильви представила, как Хью по дороге домой отважно пробивается сквозь сугробы. Он отсутствовал трое суток – разыскивал свою сестрицу Изобел. Вчера (а кажется, что уже давным‑давно) из Парижа пришла телеграмма, в которой говорилось: «ДИЧЬ УХОДИТ ТЧК ПРОДОЛЖАЮ ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ТЧК». А ведь Хью никогда не увлекался охотой. Сильви понимала: надо ответить. Но что бы такое написать? Что‑нибудь интригующее. Хью любит загадки. «НАС БЫЛО ЧЕТВЕРО ТЧК ТЫУЕХАЛ ЗПТ НАС ВСЕ РАВНО ЧЕТВЕРО ТЧК» (миссис Гловер и Бриджет не в счет). Или нечто более прозаическое: «РОДИЛА ТЧК ВСЕ ХОРОШО ТЧК». Так ли это? Разве все хорошо? Малышка чудом не умерла. От удушья. А вдруг с ней не все хорошо? Ночью они одержали верх над смертью. Теперь Сильви ждала, что смерть им отомстит.
В конце концов ее сморил сон. Ей приснилось, будто они переехали в новый дом и в незнакомых комнатах не могут отыскать детей: зовут их по именам, хотя она знает, что они исчезли навсегда, безвозвратно. Проснулась она в ознобе и, к своему облегчению, увидела, что дитя по‑прежнему лежит рядом, на необъятном снежном поле кровати. Малышка. Урсула. На случай рождения мальчика у Сильви тоже было готово имя: Эдвард. Выбор имен оставался за ней; Хью, можно подумать, не заботило, кого как будут звать, хотя Сильви подозревала, что его терпение может лопнуть. Например, от такого имени, как Шахерезада. Или Гвиневера.
Урсула, открыв свои млечные глазки, словно разглядывала усталый подснежник. Колыбель повесь на ветку, замурлыкала Сильви. Как тихо было в доме. И как обманчива бывает тишина. Можно все потерять в одно мгновение. За один шаг.
– Нужно всеми силами гнать от себя черные мысли, – сказала она Урсуле.
Война
Июнь 1914 года
Установив на песке мольберт, мистер Уинтон – Арчибальд – приступил к морскому пейзажу в размытых сине‑зеленых тонах: берлинская лазурь, кобальтовая синь, виридиан и богемская земля. В вышине – пара условных чаек, а небо практически неотличимо от морских волн. Он уже представлял, как по возвращении домой будет пояснять: «Живопись в стиле импрессионистов».
Мистер Уинтон, холостяк, старший делопроизводитель на бирмингемской фабрике по производству булавок, был не чужд романтики. Вступив в клуб велосипедистов, он каждую субботу уезжал как можно дальше от городского смога, а недельный отпуск проводил у моря, чтобы вдыхать целительный воздух и в то же время ощущать себя художником.
Для оживления и «динамики» в пейзаж можно было бы ввести пару фигур, как советовал ему преподаватель (мистер Уинтон занимался в изостудии). Да хотя бы этих двух девчушек, заигравшихся у кромки воды. Их лица удачно скрывали панамки – мастерством портрета мистер Уинтон пока владел не в полной мере.
– Иди сюда, будем перепрыгивать через волны, – распорядилась Памела.
– Ой, – растерялась Урсула.
Памела схватила ее за руку и потащила в воду:
– Не трусь.
С каждым шагом Урсула паниковала все сильнее, и в конце концов ее сковал настоящий ужас, но Памела только смеялась и, поднимая брызги, двигалась дальше. Урсула попыталась выдумать что‑нибудь особенное – карту спрятанных сокровищ, человека со щенком, – что угодно, лишь бы заставить сестру вернуться на берег, но было слишком поздно. Огромная волна взвилась у них над головой – и обрушилась, увлекая их все глубже и глубже в пучину вод.
Сильви была поражена, когда, подняв глаза от книги, увидела направлявшегося к ней незнакомца, который нес под мышками ее дочерей, как пару гусят или кур. Девочки, мокрые до нитки, заливались слезами.
– Далековато зашли, – сообщил незнакомец. – Но ничего, оклемаются.
В отеле, выходящем окнами на море, незнакомого спасателя – мистера Уинтона, делопроизводителя («старшего»), – угостили чаем с пирожными.
– Это самое меньшее, что я могу для вас сделать, – говорила Сильви. – Ваши ботинки безнадежно испорчены.
– Пустое, – скромно отвечал мистер Уинтон.
– Нет‑нет, совсем не пустое, – возражала Сильви.
– Рады возвращению? – просиял Хью, встречая их на перроне.
– А ты рад нашему возвращению? – с некоторым вызовом спросила Сильви.
– Дома вас ждет сюрприз, – сообщил Хью.
Сильви терпеть не могла сюрпризов, это все знали.
– Угадайте какой, – подначивал Хью.
По общему мнению, это мог быть щенок, однако такая догадка даже близко не стояла к истине: в подвале появилась дизель‑генераторная установка. Спустившись гуськом по крутой каменной лестнице, все поглазели на это пульсирующее чудо с рядами стеклянных аккумуляторов.
– Да будет свет! – провозгласил Хью.
Пройдет немало времени, прежде чем они, щелкая выключателем, перестанут ожидать взрыва. Генератор, естественно, был способен давать только свет. Бриджет надеялась, что ее паровую щетку для чистки ковров заменит пылесос, но для пылесоса напряжение было слабовато.
– И слава богу, – приговаривала Сильви.
Июль 1914 года
Из распахнутых застекленных дверей Сильви наблюдала, как Морис вбивает в землю колья для импровизированной теннисной сетки, круша все вокруг деревянной кувалдой. Для Сильви мальчики оставались загадкой. Они могли с упоением не один час швыряться камнями или палками, маниакально тащили домой всякий хлам, жестоко разрушали все хрупкое – это никак не вязалось с обликом будущих мужчин.
Шумный говор в прихожей возвестил о прибытии Маргарет и Лили: некогда школьные подруги Сильви, а нынче редкие гостьи привезли перевязанные яркими лентами подарки для малыша Эдварда.
Маргарет, художница, из принципа не вступала в брак, хотя, по всей видимости, завела себе любовника – этим скандальным подозрением Сильви не поделилась даже с Хью. А Лили примкнула к фабианскому обществу и держалась как суфражистка, но вполне светская, ничем не рискуя из‑за своих убеждений. Сильви представила, как настоящих суфражисток бросают в тюрьмы, где подвергают принудительному кормлению через вставленную в горло трубку, и невольно поднесла руку к своей точеной белоснежной шее. Как‑то раз муж Лили, Кавендиш (имя, более приличествующее отелю, нежели мужчине), во время скромного вечера с чаем и танцами зажал Сильви в углу, навалился на нее своим козлиным, пропахшим сигарами туловищем и сделал ей такое возмутительное предложение, от которого ее до сих пор бросало в жар.
– Ах, какой воздух! – воскликнула Лили, когда Сильви повела их в сад. – Сельская идиллия.
Они ворковали над коляской, как горлицы (точнее, как голубки – менее значительный вид), и расхваливали новорожденного, не забывая отметить и стройную фигурку Сильви.
– Я позвоню, чтобы подавали чай, – утомившись, объявила Сильви.
У них был пес. Крупный, тигрового окраса французский мастиф по кличке Боцман.
– Так назвал свою собаку Байрон, – говорила Сильви.
Урсула понятия не имела, кто такой этот загадочный Байрон, но он, по крайней мере, не порывался забрать у них собаку. У Боцмана была мягкая, обвислая, бархатистая кожа, которая перекатывалась под пальчиками Урсулы, а его дыхание обдавало ее запахом баранины, которую с отвращением варила для него миссис Гловер. Отличный пес, повторял Хью, надежный, вытащит тебя хоть из огня, хоть из воды.
Памела обряжала Боцмана в старый чепчик и шаль, изображая из него своего ребенка, даром что у них в семье теперь был настоящий ребенок, мальчик Эдвард. Все называли его Тедди. Мама, похоже, сама удивилась, когда в доме появился этот малыш.
– Откуда он взялся – ума не приложу. – Сильви зашлась похожим на икоту смехом.
Она сидела на лужайке вместе с двумя гостьями, «знакомыми еще по Лондону», которые приехали полюбоваться новорожденным. Все три дамы, в красивых летних нарядах и широкополых соломенных шляпках, располагались в плетеных креслах, попивали чай и лакомились кексом, который миссис Гловер испекла с добавлением хереса. Держась на почтительном расстоянии, Урсула с Боцманом сидели на траве и надеялись поживиться крошками.
Морис наконец‑то управился с сеткой и теперь без особого рвения учил Памелу играть в теннис. Урсула сосредоточенно плела Боцману венок из ромашек своими коротковатыми, неловкими пальчиками. У Сильви пальцы были длинные, изящные, как у художницы или пианистки. Она играла («Шопена») на рояле в гостиной. Иногда после пятичасового чая они пели хором, но Урсула никак не могла попасть в такт. («Ну и тупица», – злился Морис.) «Без ученья нет уменья», – приговаривала Сильви. Когда она откидывала крышку рояля, оттуда пахло, как из старого чемодана. Урсула сразу вспоминала бабушку Аделаиду, которая всегда ходила в черном и потягивала мадеру.
Новорожденный лежал под раскидистым буком в просторной коляске. Это великолепное транспортное средство послужило им всем, но ни один не помнил в нем себя самого. С капюшона коляски свисал серебристый игрушечный заяц, а малыш уютно свернулся под одеяльцем, «которое вышивали монахини», – никто никогда не объяснял, что это были за монахини и почему они взялись вышивать маленьких желтых утят.
– Эдвард, – произнесла одна из подруг Сильви. – Тедди?
– Урсула и Тедди. Мои медвежата, – сказала Сильви и зашлась икающим смехом.
Урсула не поняла, при чем тут медвежата. Собачкой и то лучше быть. Перевернувшись на спину, она уставилась в небо. Боцман шумно зевнул и растянулся рядом. Голубое небо рассекали неугомонные ласточки. До слуха Урсулы доносились легкие позвякивания чашек о блюдца, скрежет и кашель газонокосилки, с которой управлялся на соседском участке садовник Старый Том, а ноздри щекотал перечно‑сладкий аромат садовых гвоздик, смешанный с дурманом свежескошенной травы.
– Ах, – выдохнула одна из лондонских подруг Сильви, вытягивая ноги и демонстрируя стройные лодыжки, обтянутые белыми чулками. – Долгое, жаркое лето. Восхитительно, правда?
Умиротворение нарушил обозленный Морис, который швырнул ракетку на газон, да так, что она подскочила и упала с жалобным стоном.
– Не могу я ее научить – она же девчонка!
С этими словами Морис ринулся в кусты и начал крушить ветви палкой – в собственном воображении он перенесся в джунгли и размахивал мачете. В конце лета его ждал отъезд в школу‑пансион. Именно там в свое время учился Хью, а еще раньше – его отец. («И так далее, вплоть до Норманнского завоевания», – говорила Сильви.) Хью утверждал, что это «подготовит Мориса к жизни», но, по мнению Урсулы, брат и без того был готов к чему угодно. Хью рассказывал, что на первых порах каждую ночь плакал, и тем не менее жаждал подвергнуть сына той же пытке. Морис, выпячивая грудь, заверял, что уж он‑то плакать не станет.
(«А с нами что будет? – в тревоге спрашивала Памела. – Нас тоже отправят в пансион?»
«Если не будете разбойничать, никуда вас не отправят», – смеялся в ответ Хью.)
Раскрасневшаяся Памела, сжав кулачки, уперлась ими в бедра и прокричала в равнодушно удаляющуюся спину Мориса: «Ну и свинья же ты!» «Свинья» прозвучало в ее устах как донельзя бранное слово. На самом‑то деле свинки бывали очень даже славными.
– Памми, – мягко упрекнула Сильви, – здесь тебе не рыбная лавка.
Урсула придвинулась чуть ближе к расположению кекса.
– Подойди‑ка сюда, – обратилась к ней одна из женщин, – дай на тебя посмотреть.
Тут Урсула собралась улизнуть, но Сильви решительно пригвоздила ее к месту.
– А она миленькая, правда? – сказала гостья. – На тебя похожа, Сильви.
– Разве рыбы сидят на лавке? – спросила у матери Урсула, и гостьи рассмеялись мелодичным, искристым смехом.
– Какое уморительное создание, – выговорила одна из них.
– Да, она ужасно смешная, – сказала Сильви.
– Да, она ужасно смешная, – сказала Сильви.
– Дети, – изрекла Маргарет, – всегда забавны, верно?
Не просто забавны, а намного более того, подумала Сильви, но как растолковать бездетной женщине всеохватность материнства? Рядом с подругами своего краткого девичества, прерванного спасительным замужеством, Сильви чувствовала себя умудренной опытом главой целого рода.
Тут появилась Бриджет и начала составлять чайную посуду на поднос. По утрам она ходила в полосатой ситцевой хламиде для работы по дому, а ближе к вечеру надевала строгое черное платье с белым воротничком и белыми манжетами, белый фартук и шапочку. Раньше она служила судомойкой, но теперь получила повышение. Когда Элис собралась под венец и взяла расчет, Сильви наняла в деревне косенькую тринадцатилетнюю Марджори, чтобы поручить ей всю черную работу. («А эти две не управятся? – мягко осведомился Хью. – Бриджет и миссис Г.? У нас ведь не дворец».
«Нет, не управятся», – ответила Сильви; на том и порешили.)
Для Бриджет шапочка оказалась великовата и постоянно сползала на глаза. Вот и сейчас, шагая к дому по лужайке, Бриджет вдруг споткнулась оттого, что на миг ослепла по милости этой шапочки; балаганного падения чудом удалось избежать, и все потери свелись к серебряной сахарнице и щипцам, которые взмыли в воздух, разбрасывая вокруг кусочки сахара, будто слепые игральные кости. При виде такого конфуза Морис чуть не лопнул со смеху, и Сильви сказала: «Не глупи, Морис».
Она смотрела, как Боцман и Урсула подбирают рассыпанные кусочки сахара: Боцман – большим розовым языком, а Урсула – благовоспитанно, капризными щипцами. Боцман глотал сахар торопливо, не разгрызая. Урсула подолгу сосала каждый кусочек. Сильви подозревала, что Урсуле на роду написано быть белой вороной. В родительской семье Сильви была единственным ребенком, и сложные отношения между собственными детьми часто внушали ей тревогу.
– Приезжай в Лондон, – ни с того ни с сего сказала Маргарет. – Погостишь у меня пару дней. Мы чудесно проведем время.
– А дети? – растерялась Сильви. – Тем более у меня маленький. Не могу же я их оставить.
– А почему, собственно? – встряла Лили. – Разве нянюшка не справится?
– Нянюшки у нас нет, – ответила Сильви.
Тут Лили обвела глазами сад, будто надеясь высмотреть няню среди цветущих гортензий.
– Да и зачем она мне? – добавила Сильви. (Или воздержалась?)
Материнство стало ее обязанностью, ее судьбой. За неимением другого (а чего еще желать?) – ее жизнью. Сильви прижимала к груди будущее Англии. Не так‑то просто найти себе замену, если, конечно, твое отсутствие хоть чем‑нибудь отличается от присутствия.
– Я ведь кормлю грудью, – продолжила Сильви.
Женщины потеряли дар речи. Лили невольно положила руку себе на грудь, словно защищая ее от посягательств.
– Так заведено от Бога, – сказала Сильви, хотя с утратой Тиффина утратила и веру в Бога.
Ей на помощь пришел Хью. Размашистым, целеустремленным шагом он пересек лужайку, весело спросил: «Ну, что тут у вас?» – подхватил на руки Урсулу и стал подбрасывать ее в воздух, но она поперхнулась куском сахара. С улыбкой обернувшись к Сильви, он сказал:
– Твои подруги. – Как будто она забыла, кто они такие. – Вечер пятницы, – Хью опустил Урсулу на траву, – труды дневные подошли к концу, и солнце, как я вижу, вот‑вот скроется за изгородью. Не желаете ли, прекрасные дамы, перейти от чая к чему‑нибудь покрепче? К джину со специями, например?
Хью, у которого было четыре сестры, в обществе женщин чувствовал себя свободно. Одного этого хватало, чтобы завоевывать их симпатии. Сильви знала, что ему свойственно не флиртовать, а опекать, но порой задумывалась, куда может завести такой успех. А возможно, уже завел.
Мориса и Памелу удалось примирить. Сильви поручила Бриджет перенести столик на небольшую, но удобную веранду, чтобы дети поужинали на воздухе: гренки с икрой сельди и какая‑то розовая масса, колыхавшаяся от малейшего движения. Это зрелище вызвало у Сильви приступ дурноты.
– Детский стол, – любовно произнес Хью, наблюдая за ужином своего потомства. – Австрия объявила войну Сербии, – продолжил он светским тоном, и Маргарет сказала:
– Как же это глупо. В прошлом году я ездила на выходные в Вену – там было изумительно. Отель «Империал» – знаете, наверное?
– Понаслышке, – ответил Хью.
Сильви знала не понаслышке, но промолчала.
День подернулся прозрачной паутинкой. Сильви, легко покачиваясь в алкогольном тумане, вдруг вспомнила о роковом пристрастии отца к дорогому коньяку, хлопнула в ладоши, будто убивая надоедливую мушку, и воскликнула: «Дети, спать пора!» – после чего стала смотреть, как Бриджет неуклюже толкает по траве тяжелую коляску. У Сильви вырвался вздох, и Хью помог ей подняться с кресла, а потом потрепал по щеке.
Она распахнула настежь крошечное оконце верхнего света в спальне малыша. Эту комнату называли детской, хотя она представляла собой не более чем закуток под стрехой, совершенно не подходящий для новорожденного, потому что летом там было душно, а зимой холодно. Как и Хью, Сильви считала, что детей нужно закалять с малых лет, дабы впоследствии они могли противостоять ударам судьбы. (Потеря чудесного дома в Мэйфере, любимого пони, веры во всеведущего Господа.) Устроившись в особом кресле с бархатным чехлом на пуговицах сзади, она кормила Эдварда.
– Тедди, – любовно нашептывала она, пока ребенок сосал грудь, причмокивал и, насытившись, потихоньку засыпал.
Больше всего Сильви любила своих детей в младенчестве, когда они еще гладенькие и чистые, как розовые подушечки на лапках котенка. Но этот малыш был необыкновенным. Она поцеловала его в пушистое темечко. В воздухе плыли какие‑то слова.
– Все хорошее когда‑нибудь кончается, – говорил Хью, сопровождая Лили и Маргарет в дом, к накрытому столу. – Полагаю, миссис Гловер, поэтическая натура, запекла нам электрического ската. Но прежде не угодно ли вам осмотреть мою дизель‑генераторную установку?
Дамы щебетали, как глупышки‑школьницы.
Урсулу разбудили восторженные крики и аплодисменты.
– Электричество! – услышала она возглас одной из материнских подруг. – Какое чудо!
Спала она в мансарде, в одной комнате с Памелой. У них были одинаковые кровати, разделенные лоскутным ковриком и прикроватной тумбочкой. Памела во сне закидывала руки выше головы и часто вскрикивала, как от укола булавкой (излюбленная пытка Мориса). За стенкой с одной стороны спала миссис Гловер, храпевшая как паровоз, а с другой стороны – Бриджет, которая всю ночь бормотала. Боцман спал у девочек под дверью, ни на миг не теряя бдительности даже во сне. Иногда он тихонько скулил, не то от удовольствия, не то от страданий. В мансарде было тесно и беспокойно.
Позже Урсула проснулась еще раз, когда гостьи собрались уходить. («Уж больно чуткий у нее сон», – приговаривала миссис Гловер, словно это было изъяном, который необходимо исправить.) Выбравшись из кровати, Урсула пошлепала босиком к окну. Если бы она залезла на стул и высунула голову, что категорически запрещалось всем детям, то увидела бы, как Сильви и ее подруги идут по лужайке, а платья их мотыльками трепещут в наступающих сумерках. Хью поджидал у задней калитки, чтобы деревенской дорогой проводить дам к полустанку.
Время от времени Бриджет водила детей на станцию встречать отца – тот возвращался с работы поездом. Морис говорил, что, когда вырастет, станет машинистом, а может, исследователем Антарктиды, как сэр Эрнест Шеклтон, который как раз готовился к отплытию в свою великую экспедицию. А может, просто банкиром, как папа.
Хью работал в Лондоне, куда они изредка ездили всей семьей, чтобы вечером чопорно посидеть в гостиной у бабушки, в Хэмпстеде; задира Морис и Памела играли на нервах Сильви, отчего на обратном пути она вечно пребывала в мрачности.
Когда все ушли и голоса затихли вдалеке, Сильви двинулась через лужайку к дому, а тьма, эта летучая мышь, уже расправляла крылья. Незаметно для Сильви по ее следу деловито трусила лиса, которая вскоре нырнула в сторону и исчезла в кустах.
– Ты слышал? – встрепенулась Сильви. Облокотившись на подушку, она читала один из ранних романов Форстера. – Кажется, малыш забеспокоился.
Хью склонил голову набок. На мгновение он стал похожим на Боцмана.
– Ничего не слышу.
Обычно малыш ночью не просыпался. Он был ангелочком. Хотя и не в Царстве Небесном. К счастью.
– Пока что он лучше всех, – сказал Хью.
– Да, этого, пожалуй, оставим.
– Только на меня совсем не похож, – заметил Хью.
– Ты прав, – с готовностью подхватила она. – Ничего общего.
Хью рассмеялся, с чувством поцеловал жену и сказал:
– Спокойной ночи, давай гасить свет.
– Я, наверное, еще немного почитаю.
Однажды душным вечером – дело было через несколько дней – они отправились посмотреть жатву.
Сильви и Бриджет с девочками шли через поля; Сильви несла малыша: Бриджет соорудила из шали перевязь. «Ни дать ни взять – ирландская крестьянка», – развеселился Хью. Дело было в воскресенье; свободный от жестких оков финансового рынка, Хью лежал в плетеном шезлонге на веранде за домом, держа перед собой, как Псалтирь, «Альманах крикетиста».
Морис умчался сразу после завтрака. В свои девять лет он волен был ходить куда угодно и с кем угодно, хотя предпочитал компанию ровесников. Сильви не имела понятия, чем они занимались, но в конце дня сын всегда возвращался, перепачканный с головы до ног, да еще с какой‑нибудь неаппетитной добычей – с банкой червей, дохлой птицей или иссушенным добела черепом мелкого зверька.