– Так ты на этой неделе, значит, большевичка? – спросил Хью.
– Все мы нынче большевики, – беспечно ответила Иззи.
– За моим столом! – рассмеялся Хью.
– До чего же глупа, – сказала Сильви, когда Иззи наконец‑то ушла на станцию. – А как размалевана! Можно подумать, на сцене играть собирается. Впрочем, она и мнит себя на сцене. Артистка погорелого театра.
– А волосы… – с сожалением выговорил Хью.
Естественно, Иззи в числе первых сделала короткую стрижку. Хью категорически запретил женской части своего семейства обрезать косы. Как только он обнародовал этот отеческий указ, Памела с Винни Шоукросс поехали в город, где и обкорнали себе волосы. («Для занятий спортом так удобнее», – предложила Памела рациональное объяснение.) Памела сберегла свои тяжелые косы – не то как реликвии, не то как трофеи. «Мятеж на корабле?» – спросил Хью. На этом была поставлена точка – ни он, ни его старшая дочь не любили пререкаться, и косы нашли пристанище у дальней стенки бельевого ящика Памелы. «Как знать, может, еще пригодятся», – сказала она. Никто из родных не представлял для чего.
У Сильви неприязнь к Иззи простиралась дальше прически и грима. Она так и не простила золовке брошенного ребенка. Сейчас ему, как и Урсуле, исполнялось тринадцать.
– Фриц какой‑нибудь или Ганс, – говорила Сильви. – А ведь он одной крови с моими детьми. Но его мать интересуется только собой.
– И все же она не совсем пустышка, – возражал Хью. – На фронте, думаю, хлебнула полной мерой.
Как будто он сам не воевал.
Сильви тряхнула дивными волосами, словно отгоняя рой комаров. Она смертельно завидовала фронтовым приключениям и даже невзгодам Иззи.
– А все равно дура дурой.
|
|
Хью засмеялся и сказал:
– Пожалуй.
Колонка Иззи напоминала хронику ее сумбурной личной жизни, сопровождаемую комментариями социального толка. Свой недавний материал она озаглавила «Где предел?» и посвятила вопросу о том, «до какого предела могут укоротиться юбки эмансипированных женщин», однако во главу угла поставила гимнастику для достижения необходимой стройности лодыжек. «Стоя на нижней лестничной ступеньке, поставьте стопы так, чтобы пятки выступали за край, и поднимитесь на носки ». Памела целую неделю тренировалась на лестнице, ведущей в мансарду, но никакого улучшения не заметила.
Каждую пятницу, в общем‑то против своей воли, Хью покупал свежий номер этого бульварного листка и читал в поезде по дороге домой, «чтобы знать, куда ее повело» (а потом бросал одиозную газетенку на столик в прихожей, откуда ее спешно забирала Памела). Он обмирал от страха: ведь сестра в любой момент могла ославить его на весь свет; успокаивало лишь то, что она взяла себе псевдоним Дельфина Фокс, – «большей глупости» Сильви вообразить не могла.
– Видишь ли, – рассуждал Хью, – Дельфина – ее второе имя, в честь крестной. А Тодд – это древнее слово, обозначающее лису, то есть все равно что Фокс. Так что некоторая логика в этом есть. Нет, я, разумеется, ее не защищаю.
– Да ведь это мое имя, так у меня в метрике записано, – обиженно втолковывала Иззи своим родственникам, воздавая должное аперитиву. – А к тому же оно вызывает в памяти Дельфы – ну, сами понимаете, оракул и все такое. По‑моему, вполне уместно.
(«Она у нас теперь оракул? – Это Сильви. – Если она оракул, то я – верховная жрица фараона Тутанхамона».)
|
|
Уже не раз Иззи‑Дельфина упоминала «двух своих племянников» («Отъявленные шельмецы!»), но никогда не называла имен. «До поры до времени», – мрачно предрекал Хью. Она сочиняла «занятные истории» об этих, бесспорно вымышленных, племянниках. Морис, которому исполнилось семнадцать («шельмецам» Иззи было девять и одиннадцать), доучивался в школе‑пансионе и за последние десять лет провел в обществе Иззи не более десяти минут. А Тедди просто избегал щекотливых ситуаций.
– Кто же эти мальчики? – вопрошала Сильви, пробуя филе «вероника», которое миссис Гловер готовила на удивление причудливым способом. Сложенная газета лежала рядом с прибором Сильвии; та брезгливо постукала кончиком указательного пальца по колонке Иззи. – Неужели они отчасти списаны с Мориса и Тедди?
– А где у тебя Джимми? – допытывался Тедди. – Почему ты про него не пишешь?
Джимми, наряженный в голубой вязаный джемпер, набил полный рот картофельного пюре и не особенно переживал, что большая литература обошла его стороной. Он был ребенком мирного времени: война за окончание всех войн велась ради Джимми. В который раз Сильви повторяла, что сама удивлена новому прибавлению в семействе. («Мне казалось, четверо – это полный комплект».) В свое время Сильви не знала, откуда берутся дети; теперь она, видимо, плохо понимала, как предотвратить их появление. («Джимми, образно говоря, – запоздалая мысль», – сказала Сильви. «Да у меня и в мыслях ничего такого не было», – сказал Хью; они дружно рассмеялись, и Сильви сказала: «Ай‑ай‑ай, Хью».)
|
|
Рождение Джимми будто бы вытеснило Урсулу из лона семьи: она ощущала себя ненужной безделушкой, сдвинутой на край загроможденного стола. Кукушонок – она сама слышала, как Сильви сказала Хью: «Урсула – какой‑то неуклюжий кукушонок». Но разве кукушонок живет в родительском гнезде? «А правда, что ты моя родная мама?» – спросила она, и Сильви со смехом ответила: «Это неопровержимый факт, милая».
– Белая ворона, – пожаловалась Сильви доктору Келлету.
– Кто‑то должен быть не таким, как все, – ответил он.
– Прекрати писать о моих детях, Изобел, – с жаром требовала Сильви.
– Сильви, я тебя умоляю: это все вымышленные персонажи.
– Значит, прекрати писать о моих вымышленных детях. – Приподняв край скатерти, она заглянула под стол. – Чем ты занимаешься? – подозрительно спросила она Памелу, сидящую напротив.
– Описываю круги ступнями, – ответила Памела, невзирая на раздражение матери.
В последнее время Памела вела себя дерзко и в то же время рассудительно, словно задалась целью досадить Сильви. («Копия отца», – сказала мать Памеле не далее как этим утром, когда они повздорили из‑за какой‑то мелочи. «И чем это плохо?» – спросила Памела.) Она стерла липкие пятна картофельного пюре с румяных щечек Джимми и пояснила:
– Сначала по часовой стрелке, потом в обратную сторону. Для стройности лодыжек – так у тети Иззи написано.
– Здравомыслящий человек не станет следовать рекомендациям Иззи. – («Прошу прощения?» – переспросила Иззи.) – К тому же ты слишком молода, чтобы думать о своих лодыжках.
– Как сказать, – возразила Памела. – Ты была не намного старше, когда вышла за папу.
– Ах, какие деликатесы. – Хью испытал немалое облегчение: на пороге возникла торжествующая миссис Гловер с блюдом Riz impératrice. – Сегодня у вас за спиной, миссис Гловер, стоит призрак Эскофье.
Миссис Гловер невольно оглянулась.
– Ах, какая вкуснота, – сказала Иззи. – Пудинг с изюмом и цукатами. Ну прямо детское питание, «У Симпсона» как в яслях. Между прочим, у нас в доме была такая детская, которая занимала весь верхний этаж.
– В Хэмпстеде? У бабушки?
– Да‑да. Я тогда была совсем маленькая. Как Джимми.
Иззи на мгновение сникла, будто к ней вдруг вернулась давно забытая печаль. Страусиное перо у нее на шляпке сочувственно дрогнуло. Однако вид серебряного соусника с заварным кремом вывел ее из задумчивости.
– Значит, у тебя больше не бывает этих странных ощущений? Déjà vu и так далее?
– У меня? – переспросила Урсула. – Нет. Точнее, иногда. Но редко. Поверь, это уже забыто. Все прошло. Почти.
А если по правде? Полной уверенности у нее не было. Воспоминания накатывали волнами отголосков. Разве можно так сказать: «волнами отголосков»? Наверное, нет. Урсула – не без помощи доктора Келлета – старалась (большей частью безуспешно) четко формулировать свои мысли. Она скучала по его консультациям (он называл их «тет‑а‑тет» – опять французский), которые проводились по четвергам. В десятилетнем возрасте, впервые оказавшись у него на приеме, она порадовалась возможности вырваться из Лисьей Поляны и пообщаться с человеком, уделявшим ей все свое внимание. Сильви, а реже Бриджет сажали Урсулу в поезд, а в Лондоне ее встречала Иззи, которую и Сильви, и Бриджет считали ветреной и неспособной позаботиться о ребенке («По моим наблюдениям, – говорила Иззи брату, – целесообразность обычно берет верх над этикой. Но будь у меня десятилетний ребенок, я бы не отпускала его в такую поездку одного». – «У тебя есть десятилетний ребенок», – парировал Хью. Маленький Фриц. «Не попробовать ли нам его разыскать?» – предлагала Сильви. «Ищи иголку в стоге сена, – говорил Хью. – Этих фрицев там тьма‑тьмущая»).
– Так вот, я по тебе ужасно скучаю, – сказала Иззи. – Потому и пригласила тебя на денек. Честно говоря, не надеялась, что Сильви тебя отпустит. В наших с твоей мамой отношениях всегда присутствовал некоторый… скажем так… froideur [21].Естественно, меня считают несносной, порочной и опасной. Тем не менее я, если можно так выразиться, всегда выделяла тебя из стада. Ты чем‑то похожа на меня. – (Хорошо ли это? – задумалась Урсула.) – Мы могли бы стать близкими подругами, ты так не считаешь? Памела немного скучновата, – продолжала Иззи. – Теннис, велосипед, неудивительно, что у нее такие мощные лодыжки. Très sportive [22], этого не отнимешь, но все равно. Да еще эта тяга к наукам! Ни капли живости. А ваши братья… ну, мальчишки – они и есть мальчишки, но ты, Урсула, мне более интересна. У тебя в голове творится что‑то странное, все эти картины будущего… Ты прямо ясновидящая. Отправить бы тебя в цыганский табор, купить хрустальный шар, карты Таро. «Вот ваша карта – Утопший Моряк‑Финикиец» и далее по тексту. А в моем будущем ты, случайно, не видишь ничего примечательного?
– Нет, не вижу.
– Реинкарнация, – говорил ей доктор Келлет. – Ты что‑нибудь об этом слышала?
Десятилетняя Урсула помотала головой. Она вообще мало о чем слышала.
Доктор Келлет практиковал в красиво отделанных помещениях на Харли‑стрит. Урсулу он принимал в кабинете, облицованном светлыми дубовыми панелями, с пушистым красно‑синим ковром на полу и двумя большими кожаными креслами по бокам от настоящего камина. Доктор вышел к ней в твидовом костюме‑тройке, с массивными золотыми часами в кармане жилетки. Пахло от него гвоздикой и трубочным табаком; он напустил на себя радостный вид, как будто им предстояло подрумянивать лепешки на открытом огне или читать увлекательную книгу, а сам без обиняков спросил:
– Итак, мне сообщили, что ты хотела убить горничную, это правда? – (Ах, так вот почему я здесь, мысленно отметила Урсула.) Он напоил ее чаем из удивительного сосуда, стоявшего в углу кабинета и называемого «самовар». – К России я не имею никакого отношения, мой родной город – Мейдстон, но до революции я побывал в Санкт‑Петербурге.
Подобно Иззи, он обращался со всеми как с равными или, по крайней мере, делал вид, но на этом сходство заканчивалось. Чай оказался совершенно черным и таким горьким, что пить его можно было только с большим количеством сахара и с печеньем из жестяной банки, стоявшей между ними на маленьком столике.
Доктор Келлет стажировался в Вене («где же еще?»), но далее пошел, говоря его словами, собственным путем. Он не считал себя чьим‑либо последователем, хотя учился «на опыте всех учителей». «Продвигаться вперед нужно постепенно, – говорил он, – осторожно прокладывая дорогу сквозь хаос наших мыслей. Собирать воедино разделенное „я“». Урсула не могла взять в толк, что это все значит.
– Так что там с горничной? Ты действительно столкнула ее с лестницы?
Вопрос был задан в лоб и никак не согласовывался с необходимостью продвигаться вперед постепенно и осторожно.
– Я не нарочно.
Урсула не сразу поняла, кто такая «горничная»: Бриджет – это Бриджет. И вообще, что было, то прошло.
– Мама о тебе беспокоится.
– Я всего лишь хочу, чтобы ты была счастливой, солнышко, – объяснила Сильви, записав ее на прием к доктору Келлету.
– А разве я – несчастная? – растерялась Урсула.
– Сама‑то ты как считаешь?
Урсула не знала. Похоже, у нее не было мерила для определения счастья и несчастья. Были смутные воспоминания о ярких впечатлениях, о провалах в темноту, но они ограничивались миром теней и мечтаний, который вечно маячил рядом и почти никак себя не обнаруживал.
– То есть существует как бы другая жизнь? – уточнил доктор Келлет.
– Существует. Но это она и есть.
(– Я понимаю, Урсула порой заговаривается, но к психиатру? – сказал Хью жене и нахмурился. – Она еще маленькая. У нее нет отклонений.
– Конечно нет. Просто ей требуется некоторая корректировка.)
– И алле‑гоп – тебя откорректировали! Как удачно, – сказала Иззи. – Он просто мелкий жулик, этот мозгоправ, ты согласна? Будем заказывать сырную тарелку? У них «стилтон» такой зрелый, что почти шевелится. Или закруглимся и поедем ко мне?
– Я объелась, – сказала Урсула.
– И я. Тогда закругляемся. Кто платит?
– У меня нет денег, мне всего тринадцать лет, – напомнила ей Урсула.
За порогом ресторана Иззи на глазах у пораженной Урсулы направилась к шикарному автомобилю, небрежно припаркованному тут же, на Стрэнде, у знаменитого паба «Коул‑Хоул», и села за руль.
– Ты машиной обзавелась! – воскликнула Урсула.
– Правда, прелесть? Осталось только кредит погасить. Запрыгивай. «Санбим», спортивная модель. Для такой погоды – в самый раз. Как поедем: красивой дорогой, по набережной?
– Да, пожалуйста.
– Ах, Темза, – произнесла Иззи, когда впереди блеснула вода. – Нимфы, к сожалению, здесь больше не живут.
Свежий, как яблоко, безоблачный сентябрьский день клонился к вечеру.
– Лондон великолепен, правда? – сказала Иззи.
Она мчалась, будто по мототреку в Бруклендсе. Это и пугало, и пьянило. Но Урсула подумала, что Иззи всю войну гоняла на санитарной машине и вернулась с фронта без единой царапины, так что набережная Виктории не сулит ей особых неприятностей.
На подъезде к Вестминстерскому мосту пришлось сбросить скорость, потому что мостовую запрудили толпы народу, пропускавшие почти безмолвный марш безработных. «Я был на фронте», – читалось на одном из плакатов. «Хочу есть, сижу без работы», – гласил второй.
– До чего же робкие, – пренебрежительно бросила Иззи. – Наша страна может не опасаться революции. Та, что была, – дело прошлое. Разок отрубили голову монарху – и по сей день раскаиваемся.
Бедно одетый человек приблизился вплотную к машине и прокричал Иззи что‑то нечленораздельное, но смысл его речи был ясен.
– «Пусть едят пирожные», – пробормотала себе под нос Иззи. – Ты, кстати, в курсе, что она этого не говорила? Мария‑Антуанетта? История к ней несправедлива. Никогда не принимай на веру то, что болтают о других. Как правило, это ложь; в лучшем случае – полуправда. – Каких убеждений придерживалась Иззи, монархических или республиканских, оставалось загадкой. – На самом деле, лучше не примыкать ни к одной из сторон, – заключила она.
Биг‑Бен торжественно пробил три часа; «санбим» пробивался сквозь толпу.
– «Si lunga tratta di gente, ch’io non avrei mai creduto che morte tanta n’avesse disfatta» [23]. Читала Данте? Непременно почитай. Это просто блеск.
Откуда Иззи столько знала?
– Да ну, – беспечно отмахнулась она. – В пансионе нахваталась. А после войны жила в Италии. Там, естественно, любовника себе завела. Обнищавший граф – это, можно сказать, de rigueur [24] для приезжающихв Италию. Ты шокирована?
– Нет.
В смысле «да». Урсула не удивлялась, что между ее мамой и тетей существовал некоторый froideur.
– Реинкарнация – краеугольный камень философии буддизма, – не раз говорил доктор Келлет, посасывая пенковую трубку.
Эта вещица довлела над всеми их беседами: она либо участвовала в жестикуляции (как мундштук, так и чаша в виде головы турка, интересная сама по себе, широко использовались в качестве указки), либо становилась объектом привычного ритуала: вытряхнуть, набить, утрамбовать, раскурить и так далее.
– Ты что‑нибудь слышала о буддизме?
Ничего она не слышала.
– Сколько тебе лет?
– Десять.
– Совсем еще юная. Возможно, ты вспоминаешь другую жизнь. Конечно, буддисты, в отличие от тебя, не считают, что можно вернуться из другой жизни той же личностью и оказаться в тех же обстоятельствах. Они считают, что мы движемся вперед, вверх или вниз, а иногда, полагаю, и в сторону. Цель движения – нирвана. Небытие, так сказать.
Десятилетней Урсуле казалось, что целью должно быть только бытие.
– Древние религии, – продолжал он, – в большинстве своем придерживались идеи цикличности: змея, кусающая себя за хвост, и тому подобное.
– Я конфирмацию прошла, – вставила Урсула для поддержания беседы. – В англиканской церкви.
Сильви нашла доктора Келлета по рекомендации соседки, миссис Шоукросс, через майора Шоукросса. Келлет очень помог, сказал майор, многим военным, вернувшимся с фронта, – тем, кто «нуждался в помощи» (поговаривали, что майор и сам «нуждался в помощи»). Время от времени Урсула сталкивалась с такими пациентами. Один бедняга сидел в приемной, уставившись на ковер, и негромко беседовал сам с собой; другой нервно отбивал ногой одному ему понятный ритм. Помощница доктора Келлета, миссис Дакуорт, которая потеряла на фронте мужа и сама прошла всю войну санитаркой, всегда относилась к Урсуле очень тепло, угощала мятными пастилками, расспрашивала о родных. Как‑то раз в приемную ворвался мужчина, хотя они не слышали звона дверного колокольчика. С озадаченным и слегка безумным видом незнакомец замер посреди приемной и впился глазами в Урсулу, как будто никогда не видел детей, но миссис Дакуорт усадила его в кресло, сама села рядом, обняла его за плечи и начала совсем по‑матерински приговаривать: «Ну, Билли, что случилось?» – а он положил голову ей на плечо и разрыдался.
В тех редких случаях, когда Тедди, ребенком, плакал, Урсула не могла этого выносить. У нее внутрибудто разверзалась пропасть – жуткая, бездонная, скорбная. Ей хотелось лишь одного: сделать так, чтобы он никогда в жизни больше не плакал. Этот взрослый человек в приемной у доктора Келлета подействовал на нее точно так же. («Обычный материнский инстинкт», – сказала Сильви.)
Тут из кабинета появился сам доктор Келлет и объявил:
– Проходи, Урсула, а Билли я приму следом за тобой.
Но когда он отпустил Урсулу, Билли в приемной уже не было.
– Бедный мальчик, – сокрушалась миссис Дакуорт.
Война, объяснял Урсуле доктор Келлет, подтолкнула многих к поискам смысла в неизведанных областях, таких как теософия, доктрина розенкрейцеров, антропософия, спиритуализм. Сам доктор Келлет потерял сына Гая, который служил капитаном в Королевском Западно‑Суррейском пехотном полку и погиб в битве при Аррасе.
– Нужно руководствоваться идеей жертвенности, Урсула. Это может стать высшим призванием.
Он показал ей фотографию сына (просто любительский снимок) не в армейском мундире, а в белой форме крикетиста: молодой парень, гордо выставивший перед собой биту.
– Мог бы выступать за сборную графства, – печально рассказывал доктор Келлет. – Я мысленно представляю, как он… как все они, кто теперь на небесах… играют нескончаемую партию в крикет… ясным июньским днем и не могут дождаться перерыва на чай.
Жалко было этих несчастных, которым никогда больше не выпить чаю. Боцман тоже был теперь на небесах, там же, где старый конюх Сэм Веллингтон, там же, где Кларенс Доддс, которого подкосил грипп‑испанка на следующий день после заключения мира. Урсула не могла представить, чтобы хоть кто‑нибудь из них троих играл в крикет.
– В Бога, разумеется, я не верю, – сказал доктор Келлет. – Но верю в Небеса. А как иначе? – тоскливо добавил он.
Урсула так и не поняла, каким образом все это сможет ее подкорректировать.
– С научной точки зрения, – продолжал доктор Келлет, – в той части твоего мозга, которая отвечает за память, есть определенный изъян; эта неврологическая проблема и внушает тебе, что происходящие с тобой события повторяются. Словно в них есть цикличность.
На самом деле Урсула не умирает и не перерождается – так он сказал; она просто думает, что дело обстоит именно так. Урсула не видела разницы. Неужели она зациклилась? А если да, то на чем?
– Мы же не хотим, чтобы в результате этого ты убивала бедную прислугу, правда?
– Но это было очень давно, – сказала Урсула. – С тех пор я, по‑моему, никого не пыталась убить.
– Ходит как в воду опущенная, – сказала Сильви во время первой встречи с доктором Келлетом – это был единственный раз, когда она сама привезла Урсулу на Харли‑стрит, хотя прежде явно побеседовала с ним без Урсулы.
Урсула могла только догадываться, чтó о ней наговорили.
– В ней все время чувствуется обреченность, – продолжала Сильви. – Я понимаю, когда такое состояние бывает у взрослых…
– Неужели понимаете? – перебил ее доктор Келлет, подаваясь вперед и сигнализируя своей трубкой о неподдельном интересе. – С вами тоже такое бывает?
– У меня проблем нет, – сказала Сильви с любезной улыбкой.
Значит, у меня есть проблемы? – спросила себя Урсула. Но у нее ведь не было намерения убивать Бриджет, а было намерение спасти. А если не спасти, то, можно сказать, принести в жертву. Разве сам доктор Келлет не говорил, что жертвенность – это высшее призвание?
– Я бы на вашем месте руководствовался традиционными моральными устоями, – продолжал он. – Над судьбой вы не властны. А если бы и могли ею управлять – для маленькой девочки это было бы весьма тяжким бременем.
Встав с кресла, он подбросил в камин угля.
– Некоторые буддийские философы, приверженцы так называемого дзен‑буддизма, утверждают, что иногда несчастье случается для того, чтобы предотвратить еще большее несчастье, – продолжил доктор Келлет. – Но бывают, конечно, ситуации, когда представляется, что хуже быть не может.
Урсула предположила, что он подразумевает Гая, который погиб в битве при Аррасе, а потом на веки вечные лишился возможности выпить чашку чаю и съесть сэндвич с огурцом.
– Понюхай, – сказала Иззи, распыляя духи из флакончика с аэрозолем прямо перед носом Урсулы. – «Шанель номер пять». Последний крик моды. Сама Шанель – последний крик моды. «Ее удивительные синтетические духи». – Она рассмеялась, как будто удачно пошутила, и распылила в ванной комнате еще одно невидимое облачко. Этот аромат ничем не напоминал цветочный запах, исходивший от Сильви.
Они наконец‑то добрались до квартиры Иззи на Бэзил‑стрит («довольно унылое endroit [25], зато близко от „Хэрродса“»). Ванная Иззи, облицованная розовым и черным мрамором («мой собственный дизайн – правда, прелесть?»), топорщилась резкими линиями и острыми выступами. Урсула даже думать боялась, каково там поскользнуться и упасть.
Вся квартира блестела современностью. Ничто здесь не напоминало Лисью Поляну, где время отмерялось стоявшими в прихожей высокими часами в деревянном корпусе, а паркетные полы блестели разве что многолетним восковым налетом. Мейсенские статуэтки с отбитыми пальцами и щербатыми ступнями, стаффордширские собачки с отколотыми ушами были бесконечно далеки от бакелитовых книгодержателей и пепельниц из оникса, украшавших комнаты Иззи. На Бэзил‑стрит все было новехонькое, как в магазине. Даже книги – и те были новыми: романы, сборники эссе, томики поэзии таких авторов, о которых Урсула и не слыхивала.
– Надо идти в ногу со временем, – говорила Иззи.
Урсула посмотрела на свое отражение в зеркале ванной. Иззи, маячившая сзади, как Мефистофель за спиной у Фауста, сказала:
– Бог мой, ты становишься прехорошенькой, – и принялась укладывать ей волосы то так, то этак. – Нужно сделать стрижку, – решила она. – Сходи к моему coiffeur [26], он превосходен. Иначе ты в скором времени станешь похожей на скотницу, но я‑то считаю, что твой стиль – это утонченная порочность.
Напевая «Плясала б я шимми, как сестренка Кейт», Иззи танцевала по спальне.
– Умеешь танцевать шимми? Смотри, это очень просто.
Оказалось не так‑то просто, и они со смехом повалились на атласное покрывало кровати.
– Покуда хочется – хохочется, ага? – с комичным акцентом, как заправская кокни, выговорила Иззи.
В спальне царил невообразимый хаос: повсюду валялись юбки, атласное белье, крепдешиновые ночные рубашки, шелковые чулки, на ковре тосковали разрозненные туфли, и все это было припорошено слоем пудры «Коти».
– Примеряй, что понравится, – беззаботно бросила Иззи. – Хотя ты, конечно, такая миниатюрная в сравнении со мной. Jolie et petite.
Урсула отказалась: а вдруг ее заколдуют? Такая одежда может запросто превратить тебя в другого человека.
– Чем займемся? – Иззи вдруг заскучала. – В картишки перекинемся? Партию в безик?
Она протанцевала в гостиную и остановилась у большого хромированного ящика, будто принесенного из корабельной рубки, – оказалось, это бар.
– Выпьешь? – Она с сомнением покосилась на Урсулу. – Только не говори, что тебе всего тринадцать лет.
Иззи со вздохом закурила сигарету и посмотрела на часы:
– На дневной спектакль опоздали, до вечернего еще долго. В Театре герцога Йоркского дают «Лондон на проводе!» – говорят, очень смешно. Можем сходить, а домой отправишься попозже.
Урсула водила пальцами по клавишам пишущей машинки «ройял», стоявшей на письменном столе у окна.
– Мой рабочий инструмент, – сказала Иззи. – Хочу в ближайшем номере написать о тебе.
– Правда? И что ты напишешь?
– Еще не придумала, навру чего‑нибудь, – ответила она. – Как все писатели. – Она поставила на патефон пластинку и опустила иглу. – Вот послушай. Ты ничего подобного в жизни не слышала.
И в самом деле. Вначале зазвучал рояль, но ничего похожего на Шопена и Листа, которых так мило исполняла Сильви (да и Памела тоже, но у той получалось тягомотно).
– По‑моему, этот стиль называется «хонки‑тонк», – сказала Иззи.
Тут вступил женский голос: хрипловатый, с американским акцентом. Можно было подумать, певица всю жизнь провела в тюремной камере.
– Ида Кокс, – сказала Иззи. – Негритянка. Бесподобно, да?
И в самом деле.
– Поет о том, как паршиво быть женщиной, – растолковала Иззи, закуривая очередную сигарету и глубоко затягиваясь. – Найти бы какого‑нибудь толстосума и женить его на себе. «Лучший рецепт счастья – солидный доход». Знаешь, кто это сказал? Не знаешь? А пора бы.
На Иззи, как на прирученного лишь наполовину зверя, вдруг напало какое‑то нетерпение. Тут задребезжал телефон, и она со словами «Спасительный звонок!» начала лихорадочно‑оживленные переговоры с незримым и неслышным собеседником. А напоследок сказала:
– Это просто супер, дорогой мой, встречаемся через полчаса. – И повернулась к Урсуле: – Я бы предложила тебя подвезти, но через полчаса должна быть у «Клэриджа», это за тыщу миль от вокзала, потом иду в гости на Лоундес‑сквер, так что проводить тебя никак не смогу. Доедешь сама на метро до «Мэрилебона»? Не заблудишься? Линия «Пикадилли», до «Пикадилли‑серкус», там пересадка на линию «Бейкерлу» – и до «Мэрилебона». Пошли, выйдем вместе.
На улице Иззи сделала глубокий вдох, как будто вырвалась на свободу после томительного заточения.
– Ах, сумерки, – выдохнула она. – Фиалковый час. Прелесть, правда? – И чмокнула Урсулу в щеку. – Чудесно, что мы повидались, нужно будет еще как‑нибудь встретиться. Доберешься отсюда? Tout droit [27] по Слоун‑стрит, свернешь налево – и ты у станции метро «Найтсбридж», все тип‑топ. Ну, счастливенько.
– Amor fati, – сказал доктор Келлет. – Знаешь, что это такое?
Ей послышалось, будто он спрашивает про нечто аморальное. Урсула пришла в замешательство: ни она сама, ни доктор Келлет не позволяли себе ничего аморального. Сформулировал этот принцип Ницше («философ»), растолковал доктор: радуйся всему, что посылает тебе судьба, и не задумывайся, хорошо это или плохо.
– «Werde, der du bist», говоря его словами, – продолжал доктор Келлет, постукивая трубкой о каминную решетку, чтобы вытряхнуть табак (который потом, по разумению Урсулы, выметал кто‑то другой). – Тебе известно, что это означает?
Урсула начала подозревать, что у доктора Келлета никогда прежде не было десятилетних пациенток.
– Это означает: «Стань таким, каков есть», – разъяснил он, избавляясь от последних крошек табака. (Бытие прежде небытия, предположила Урсула.) – Ницше взял это из Пиндара: γένοι, οἷος ἐσσὶ µαθών. Ты владеешь греческим? – Мыслями он уже был где‑то далеко. – «Стань собой, но прежде узнай, каков ты есть».
Урсуле послышалось «из Пиннера» – туда уехала жить старая нянюшка Хью, которая поселилась у своей сестры над какой‑то лавкой в старинном доме на главной улице. Как‑то в воскресенье Хью посадил Урсулу и Тедди в свой сверкающий «бентли» и повез к ней в гости. Нянюшка Миллс нагнала на них страху (а вот Хью, похоже, совсем ее не боялся), испытывала Урсулу на знание хороших манер и проверяла, чистые ли у Тедди уши. Сестра ее оказалась более приветливой: она потчевала их сладким чаем из цветков бузины и молочными лепешками с ежевичным вареньем.