СОНЕТ ДОСТОПОЧТЕННОЙ ЛЕДИ МЭРИ КОУК

Гораций Уолпол. Замок Отранто

Готическая повесть

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Предлагаемое читателю сочинение было найдено в библиотеке,принадлежащей католической семье старинного происхождения, на севере Англии.Оно было напечатано готическим шрифтом в Неаполе, в 1529 году. Насколькораньше этой даты было оно написано, - неясно. Главные события повестиприводят на ум мрачнейшие века христианской эры - именно тогда верили ввозможность подобных происшествий; но ни речь, ни поведение действующих лицне несут на себе печати варварства. Повесть написана на чистейшемитальянском языке. Если бы она возникла приблизительно в то же время, когдаякобы происходило рассказанное в ней, то следовало бы заключить, что этоимело место где-то между 1095 и 1243 годом, то есть между первым и последнимкрестовым походом, или немного позже. В повести нет никаких другихобстоятельств, которые позволили бы определить, к какому периоду относитсяее действие; имена персонажей - явно вымышленные и, возможно, намеренноизменены; однако испанские имена слуг, по-видимому, указывают на то, что онане могла быть создана ранее воцарения в Неаполе арагонской династии, иболишь тогда испанские имена распространились в этой стране. Изящество слога ипыл автора, сдерживаемый, впрочем, удивительным чувством меры, заставляютменя предполагать, что повесть была сочинена незадолго до ее напечатания.Литература достигла тогда в Италии своего наивысшего расцвета, и ею быломногое сделано для того, чтобы рассеять суеверия, которые в эту эпохуподвергались чувствительным ударам и ее стороны реформаторов. Вполневероятно, что какой-нибудь сообразительный монах мог постараться обратитьпротив провозглашателей новых истин их собственное оружие и воспользоватьсясвоим дарованием сочинителя для того, чтобы укрепить в простонародьестаринные заблуждения и суеверия. Если его намерение было именно таким, тонадо признать, что он действовал с замечательной ловкостью. Произведение,подобное публикуемому нами, способно поработить непросвещенные умы более,нежели добрая половина полемических книг, написанных со времени Лютера и донаших дней. Такое истолкование побуждений автора представляет собой, однако, лишьчистую догадку. Каковы бы ни были его намерения и достигнутые им результаты,его сочинение может быть ныне предложено публике только как предмет длязанимательного времяпрепровождения. И даже в этом качестве оно нуждается внекоторых извинениях. Чудеса, призраки, колдовские чары, вещие сны и прочиесверхъестественные явления теперь лишились своего былого значения и исчезлидаже в романах. Не так обстояло дело в то время, когда: писал наш автор, итем более в эпоху, к которой относятся излагаемые им якобы действительныесобытия. Вера во всякого рода необычайности была настолько устойчивой в темрачные века, что любой сочинитель, который бы избегал упоминания о них,уклонился бы от правды в изображении нравов эпохи. Он не обязан сам верить вних, но должен представлять своих действующих лиц исполненными такой веры. Если читатель извинит эти мнимые чудеса, он не найдет здесь большеничего недостойного его интереса. Допустите только возможность данныхобстоятельств, и вы увидите, что действующие лица ведут себя так, как велибы себя все люди в их положении. В произведении нет напыщенности, нетвычурных сравнений, цветистых оборотов, отступлений и преизбыточныхописаний. Каждый эпизод толкает повествование к развязке. Внимание читателянепрерывно держится в напряжении. Развитие действия почти на всем протяжениирассказа происходит в соответствии с законами драмы. Персонажи удачнообрисованы, и - что еще важнее - их характеры выдержаны с начала до конца.Ужас - главное орудие автора - ни на мгновение не дает рассказу стать вялым;притом ужасу так часто противопоставляется сострадание, что душу читателяпопеременно захватывает то одно, то другое из этих могучих чувств. Кое-кто, возможно, подумает, что образы слуг написаны в манеренедостаточно серьезной для повествования такого рода; но, кроме того, чтоони составляют контраст главным персонажам, автор весьма остроумноиспользует их в ходе повествования. Благодаря своей naivete {Наивности(франц.).} и простодушию они открывают многие существенные для сюжетаобстоятельства, которые никаким иным путем не могли бы быть удачно введены внего. Женские страхи и слабости Бьянки в последней главе играют весьмаважную роль в приближении развязки. Для переводчика естественно быть предубежденным в пользу, так сказать,усыновленного им произведения. Более беспристрастные читатели, возможно, небудут так сильно поражены красотами этой повести, как был поражен ими я.Однако я не настолько ослеплен моим автором, чтобы не видеть егонедостатков. Я мог бы пожелать, чтобы в основе его замысла лежала болееполезная мораль, нежели та, что сводится к мысли: за грехи отцов караются ихдети, вплоть до третьего и четвертого поколения. Сомневаюсь, чтобы в еговремя дело обстояло по-иному, чем в наше, и честолюбцы подавляли своюненасытную жажду власти из страха перед столь отдаленным наказанием. Но иэта мораль ослаблена внушаемой читателю другой, хотя и не столь прямовыраженной, мыслью, что даже такие проклятия могут быть отвращены набожнымпочитанием святого Николая. Тут интересы монаха явно возобладали надрасчетами сочинителя. Однако при всех сделанных выше оговорках я несомневаюсь в том, что знакомство с этим произведением доставит удовольствиеанглийскому читателю. Благочестие, преисполняющее эту повесть, преподаваемыйею урок добродетели и строгая чистота чувств спасут ее от осуждения,которого так часто заслуживают романы из рыцарских времен. Если ей выпадетуспех, на который я весьма надеюсь, то, поощренный им, я, возможно,опубликую итальянский подлинник, хотя это лишит ценности мой собственныйтруд. "Наш язык не обладает очарованием, присущим итальянскому, сильноуступая ему в разнообразии и гармонии: достоинства итальянского языка сособым великолепием проявляются в простом безыскусственном повествовании.Рассказывая по-английски, трудно избежать слишком низких или слишкомвозвышенных выражений - недостаток, который я отношу на счет малой заботы очистоте языка в повседневном общении. Каждый итальянец или француз, каковобы ни было его общественное положение, считает делом чести говоритьправильным языком, отбирая слова и выражения. Я не могу похвалиться тем, чтовполне передал совершенство моего автора в этом отношении: его слогнастолько же изящен, насколько замечательно его умение живописать страсти.Жаль, что он не использовал своего таланта в той области, которая, очевидно,подходила ему более всего, то есть на театре. Я не буду долее задерживать внимание читателя и позволю себе сделатьеще лишь одно небольшое замечание. Хотя сюжет этот порожден воображениемавтора, а имена действующих лиц вымышленные, я все же не могу отказаться отмысли, что в основе повести лежат какие-то подлинные происшествия. Действиенесомненно происходит в каком-то действительно существовавшем замке. Частокажется, что, описывая отдельные части замка, автор ненамеренновоспроизводит то, что сам видел. Он говорит, например, "горница справа","дверь слева", "расстояние от часовни до покоев Конрада". Эти и другие местав повести заставляют с большой степенью уверенности предположить, что передвзором автора было какое-то определенное строение. Лица любознательные иимеющие досуг для такого рода разысканий, возможно, найдут у итальянскихписателей сообщения, послужившие автору источниками для его произведения.Высказывая суждение, что данный труд вызван к жизни какой-то подлиннойкатастрофой, во всем подобной описанной в нем, мы надеемся, что это будетспособствовать интересу к нему и сделает в глазах читателя "Замок Отранто"еще более волнующей повестью.

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Благожелательный прием, который встретила у публики эта небольшаяповесть, вызывает у автора потребность объясниться по поводу причин,натолкнувших его на мысль сочинить ее. Но прежде чем изложить эти мотивы,автор должен испросить прощения у читателей за то, что в первом издании,представляя им свое произведение, он выдал себя за его переводчика. Так какневерие в собственные силы и новизна предпринятого труда были единственнымипобуждениями для этого маскарада, он льстит себя надеждой, что его поступоксочтут извинительным. Он смиренно доверился беспристрастному суду публики,твердо решив дать своему произведению затеряться в безвестности, если оно небудет одобрено, и не мысля заявлять себя сочинителем такого пустячка иначекак в том случае, если судьи, лучшие, чем он сам, выскажутся в пользу егодетища и он сможет, не краснея, поставить на заглавном листе свое имя. В этом произведении была сделана попытка соединить черты средневековогои современного романов. В средневековом романе все было фантастичным инеправдоподобным. Современный же роман всегда имеет своей целью верноевоспроизведение Природы, и в некоторых случаях оно действительно былодостигнуто. В вымысле нет недостатка и ныне; однако богатые возможностивоображения теперь строго ограничены рамками обыденной жизни. Но если вновом романе Природа сковала фантазию, она лишь взяла реванш за то, что еюполностью пренебрегали в старинных романах. Поступки, чувства, разговорыгероев и героинь давних времен были совершенно неестественными, как и вся тамеханика, посредством которой они приводились в движение. Автор произведения, следующего за этим предисловием, счел возможнымпримирить названные два вида романа. Не желая стеснять силу воображения ипрепятствовать его свободным блужданиям в необъятном царстве вымысла радисоздания особо занятных положений, автор вместе с тем хотел изобразитьдействующих в его трагической истории смертных согласно с законамиправдоподобия; иначе говоря, заставить их думать, говорить и поступать так,как естественно было бы для всякого человека, оказавшегося в необычайныхобстоятельствах. Автор замечал, что в боговдохновенных книгах, когда небожалует людей чудесами и люди воочию зрят самые поразительные явления, они итогда сохраняют все черты, присущие человеческому характеру, тогда как,напротив того, в легендарных историях рыцарских времен всякое невероятноесобытие сопровождается нелепым диалогом. Действующие лица словно теряютрассудок в то самое мгновение, когда нарушаются законы Природы. Поскольку публика благосклонно отнеслась к предпринятой авторомпопытке, он не смеет утверждать, что совсем не справился с поставленнойперед собой задачей; однако если ему и удалось проторить путь, по которомупойдут другие, блистающие б_о_льшими дарованиями сочинители, он должен совсею скромностью признать - и охотно делает это здесь, - что понимал, скользначительно мог бы быть усовершенствован его план, будь у него сильнеевоображение и владей он лучше искусством живописания страстей. Я хотел бы, с разрешения читателей, добавить несколько слов к тому, чтоя говорил в первом предисловии относительно слуг. Простодушнаянепосредственность их поведения, которая порою может даже насмешить ипоначалу кажется противоречащей общему мрачному колориту повествования, нетолько не представлялась мне мало уместной здесь, но как раз была намеренномною подчеркнута. Единственным законом для меня была Природа. Какими быглубокими, сильными или даже мучительными ни были душевные переживаниямонархов и героев, они не вызывают сходных чувств у слуг; по крайней мере,слуги никогда не выражают их с таким достоинством, как господа, и потомунавязывать им такую манеру недопустимо. Позволю себе высказать суждение, чтоконтраст между возвышенностью одних и naivete других лишь резче оттеняетпатетический характер первых. Когда простонародные персонажи затевают своегрубое шутовство и тем самым отдаляют читателя от ожидаемой им трагическойразвязки, само его нетерпение, быть может, усиливает в его глазахзначительность финальных событий и уж во всяком случае свидетельствует отом, что сочинитель ловко сумел возбудить его интерес к ним. Однако принявтакую манеру изображения, я опирался на более высокий авторитет, нежели моесобственное суждение. Великий знаток человеческой природы Шекспир был темобразцом, которому я подражал. Позвольте задать вопрос: не утратили ли быего трагедии о Гамлете и Юлии Цезаре в значительной степени свою живость, нелишились ли бы они многих удивительных красот, если б из них были изъяты илиоблечены в высокопарные выражения юмор могильщиков, дурачества Полония инеуклюжие шутки римских граждан? Разве красноречие Антония и по внешностиеще более благородная, искусно имитирующая искренность речь Брута не кажутсяеще возвышеннее благодаря мастерскому приему автора, позволившего тут жепрорываться в репликах их слушателей простой человеческой природе? Этиштрихи напоминают мне выдумку того греческого ваятеля, который, желая датьпредставление об истинных размерах Колосса Родосского, уменьшенного доразмеров печатки, изобразил рядом с ним мальчика величиной с большой палецсамой статуи. "Нет! - говорит Вольтер в своем издании Корнеля. {1} - Это смешениешутовского и возвышенного нетерпимо". Вольтер - гений, {Нижеследующеепримечание не имеет отношения к разбираемому вопросу, но оно извинительнодля англичанина, глубоко уверенного в том, что суровый критический отзывтакого талантливого писателя, как Вольтер, о творчестве нашего бессмертногосоотечественника мог быть лишь упражнением в остроумии и плодомповерхностного знакомства с предметом, а никак не результатом обдуманногосуждения и тщательного исследования. Разве осведомленность критика в том,что касается силы и могущества нашего языка, не может быть столь же неточнойи неполной, как и его знание нашей истории? Этому последнему обстоятельствуего собственное перо дало убедительнейшие подтверждения. В своем предисловиик "Графу Эссексу" Тома Корнеля г-н де Вольтер признает, что в этомпроизведении правда истории грубо искажена. В извинение Корнелю он ссылаетсяна то, что в ту пору, когда этот автор писал, французское дворянство быловесьма мало начитано в английской истории; но теперь, говорит комментатор,ее изучают и с такого рода искажениями не стали бы мириться. Однако, забыв,что время невежества миновало и что нет необходимости учить ученых, он, отизбытка своей эрудиции, берется сообщать знати своей страны подробностиотносительно фаворитов королевы Елизаветы, из которых, по его словам, первымбыл Роберт Дадлей, а вторым - граф Лейстер. Кто бы мог поверить этому, ноприходится разъяснять самому г-ну де Вольтеру, что Роберт Дадлей и графЛейстер - одно и то же лицо!} но не шекспировского размаха. Не прибегая кспорным авторитетам, я противопоставлю Вольтеру самого же Вольтера. Я небуду обращаться к его прежним панегирикам нашему могучему поэту, хотяфранцузский критик дважды перевел один и тот же монолог из "Гамлета" {2} -первый раз несколько лет назад ради того, чтобы дать о нем восторженныйотзыв, а потом второй раз ради того, чтобы подвергнуть его насмешкам, - и яс грустью нахожу, что сила суждения у критика с течением времени слабеет,тогда как ей должно было бы крепнуть. Но я воспользуюсь его словами,относящимися к театру вообще и высказанными тогда, когда критик не имел ввиду ни хвалить, ни порицать Шекспира, то есть в тот момент, когда он былбеспристрастен. В предисловии к своему "Enfant prodigue", {"Блудному сыну"(франц.).} этой превосходной пьесе, которой я неизменно восхищаюсь икоторую, полагаю, не подверг бы насмешкам и через двадцать лет, будь мнеотпущен еще такой срок жизни, г-н де Вольтер высказывает следующие мысли(они относятся к комедии, но в равной мере применимы и к трагедии, еслитрагедия отражает человеческую жизнь, а ведь именно таково ее назначение; ия не могу взять в толк, почему любая случайная шутка более заслуживаетизгнания из трагического театра, нежели патетическая серьезность из театракомического): "On y voit un melange de serieux et de plaisanterie, decomique et de touchant, souvent meme une seule aventure produit tous cescontrastes. Rien n'est si commun qu'une maison, dans laquelle un peregronde, une fille occupee de sa passion pleure; le fils se moque des deux etquelques parents prennent (differemment a la scene, etc. Nous n'inferons pasde la que toute Comedie doive avoir des scenes de bouffonnerie et des scenesattendrissantes: il y a beaucoup de tres bonnes pieces ou ne regne que lagaite; d'autres toutes serieuses; d'autres melangees; d'autres oul'attendrissement va jus que s aux larmes; il ne faut donner exclusion aaucun genre: et si l'on me demandait, quel genre est le meilleur, jerepondrais, celui qui est mieux_Jraite". {"Здесь имеет место смешениесерьезного с шуткой, комического и трогательного; часто одно и то жепроисшествие порождает такие контрасты. Нет ничего обычнее дома, в которомотец бранится, дочь, поглощенная своей любовью, плачет, сын насмехается надними обоими и несколько родственников по-разному относятся к семейнымсобытиям и т. д. Мы не заключаем из этого, что во всякой комедии должныналичествовать сцены шутовские и сцены трогательные; существует многохороших пьес, в которых господствует одно лишь веселье; есть и другие,совершенно серьезные; и третьи - смешанные; и такие, наконец, трогательностькоторых вызывает слезы; не следует поэтому отбрасывать ни одного из этихжанров; и если бы меня спросили, какой из них наилучший, я ответил бы, чтотот, в котором удалось написать наилучшую пьесу" (франц.).} Очевидно, что если комедия может быть toute serieuse, {Совершенносерьезной (франц.).} то трагедия может иногда позволить себе сдержаннуюулыбку. Кто вправе наложить на нее запрет? И вправе ли критик, заявляющий,ради защиты самого себя, что ни один род комедии не должен быть отброшен,предписывать правила Шекспиру? Я знаю, что предисловие, из которого заимствованы вышеприведенныестроки, подписано не именем г-на де Вольтера, а именем его издателя; однакокто же усомнится в том, что издатель и автор в данном случае - одно и то желицо? Едва ли может возникнуть сомнение, где надо искать этого издателя,столь счастливо усвоившего слог своего автора и его блистательное искусстводоказательств. Цитированные мною строки, несомненно, выражают собственныемнения этого великого писателя. В своем послании к Маффеи, предпосланном"Меропе", он высказывает сходное суждение, хотя, как мне кажется, снекоторой долей иронии. Переведя несколько строк из "Меропы" Маффеи, г-н деВольтер добавляет: "Tous ces traits sont naifs: tout y est convenable a ceuxque vous introduisez sur la scene et aux moeurs que vous leur donnez. Cesfamiliarites naturelles eussent ete, a ce que je crois, bien recues dansAthenes; mais Paris et notre parterre veut une autre espece de simplicite".{"Все эти черты наивны; все здесь подходит для лиц, выводимых вами на сцене,и для характеров, которые вы им придаете. Эта безыскусственность инепринужденность была бы хорошо принята в Афинах, но Париж и наш партерпредпочитают простоту иного рода" (франц.).} Повторяю, мне кажется, что в этих и в других строках данного посланиясквозит насмешка; но сила правды не уменьшается даже и тогда, когда еепредставляют с оттенком смешного. Задачей Маффеи было изобразить события изистории греков, и уж, конечно, афиняне могли с неменьшей основательностью,чем парижский партер, судить о греческих нравах и об уместностипредставления их на театре. "Дело обстоит как раз наоборот", - утверждаетВольтер (и я не могу не восхищаться его аргументацией): "В Афинах былодесять тысяч граждан, а число жителей Парижа приближается к восьмистамтысячам, из которых примерно тридцать тысяч являются судьями драматическихпроизведений". Согласен, - это так. Но допуская, что состав трибунала всамом деле столь многочислен, я полагаю все же, что не было другого такогослучая, когда кто-либо стал бы утверждать, что тридцать тысяч человек,живущих почти на две тысячи лет позже той эпохи, о которой идет речь,являются, в силу одной лишь численности их голосов, лучшими судьями, чемсами греки, в вопросе о том, каков должен быть характер трагедии изгреческой истории. Я не буду затевать спора о той espece de simplicite, {Особой простоте(франц.).} которой требует парижский партер, как и о тех колодках, которыми_тридцать тысяч судей_ сковали свою поэзию, чье главное достоинство, как яулавливаю из многократно повторяющихся высказываний в "Новом комментарии кКорнелю", состоит в воспарении, несмотря на эти оковы, - то есть в такомискусстве, которое, будь оно общепризнано высшим достоинством поэзии,превратило бы ее из высокого труда воображения в ребяческое и в высшейстепени презренное занятие - difficiles nugae {Трудные фокусы (лат.).} присвидетеле. Я не могу, однако, не упомянуть здесь об одном двустишии, котороевсегда воспринималось моими английскими ушами как весьма плоское ипустячное, призванное лишь пояснить какое-то второстепенное обстоятельство,но которое Вольтер, обошедшийся весьма сурово с девятью десятыми сочиненийКорнеля, выделил, взяв его под особую защиту, из всего творчества Расина: De son appartement cette porte est prochaine, Et cette autre conduit dans celui de la Reine. {3} В переводе это звучит так: Ближайшая к нам дверь ведет в его палаты; За дверью дальнею - царицыны пенаты. Несчастный Шекспир! Если бы ты заставил Розенкранца сообщать еготоварищу Гильденстерну расположение помещений в копенгагенском дворце,вместо того, чтобы развернуть перед нами нравоучительный диалог междудатским принцем и могильщиком, просвещенному парижскому партеру вторичнопосоветовали бы восхищаться твоим талантом. Цель всего сказанного мною - найти оправдание моей дерзкой попытке впримере, который являет нам блистательнейший из гениев - тех по крайнеймере, что были порождены нашей страной. Я мог бы заявить, что, создав новыйвид романа, я был волен следовать тем правилам, которые считал подходящимидля его построения; но я бы испытывал большую гордость, если бы былопризнано, что я сумел сотворить нечто, хоть отдаленно, хоть в малой степенинапоминающее столь замечательный образец, нежели если бы за мной числиласьзаслуга изобретения чего-то совсем нового, а мое сочинение при этом не былобы отмечено печатью гениальности и своеобразия. Что бы ни представлял собоймой труд, публика достаточно почтила его своим вниманием, независимо оттого, какое место в литературе отводят ему суждения читателей. *

СОНЕТ ДОСТОПОЧТЕННОЙ ЛЕДИ МЭРИ КОУК

О деве горестной судьбою Поведает вам мой рассказ; Ужели искренней слезою Не увлажнит он ваших глаз? Нет, ваше ль сердце будет глухо К людским несчастьям и скорбям? Ведь вам присуща твердость духа, Но черствость не присуща вам. Читайте же о замке жутком, Но ироническим рассудком Не поверяйте чудеса. Меня вы дарите улыбкой, И смело над пучиной зыбкой Я подымаю паруса. Глава I У Манфреда, князя Отрантского, были сын и дочь. Дочери уже минуловосемнадцать лет; она была на редкость хороша собой и звалась Матильдой. СынМанфреда, Конрад, был на три года моложе своей сестры; он был юношаболезненный, ничем особым не примечательный и не подающий больших надежд.Тем не менее именно он был любимцем отца, никогда не выказывавшего знаковдушевного расположения к Матильде. Манфред подыскал сыну невесту - дочьмаркиза да Виченца Изабеллу, которую после сговора опекуны препроводили ккнязю, - с тем, чтобы он мог сыграть свадьбу сразу же, как только этопозволит слабое здоровье Конрада. Члены семьи Манфреда и окрестные соседизамечали, как не терпелось ему увидеть совершенным свадебный обряд. Носемья, знавшая суровый нрав своего главы, остерегалась высказывать вслухпредположения о причинах такой спешки. Супруга Манфреда, Ипполита, женщинавесьма добросердечная, иногда осмеливалась говорить мужу о своих опасенияхпо поводу столь раннего брака их единственного сына, слишком юного иотягченного болезнями, но в ответ она неизменно слышала от Манфреда лишьупреки в том, что из-за ее бесплодия у него только один наследник. Вассалы иподданные князя были менее осторожны в разговорах между собой: они объяснялиэту поспешность тем, что князь страшится исполнения старинного пророчества,которое, как говорили, гласило, что "замок Отранто будет утрачен нынешнейдинастией, когда его подлинный владелец станет слишком велик, чтобы обитатьв нем". Смысл этого пророчества был неясен; еще менее ясно было, какоеотношение оно могло иметь к предстоящему браку. Но, несмотря на все загадкии противоречия, простой народ твердо держался своего мнения. Бракосочетание было назначено на день рождения юного. Конрада. Вусловленный час участники церемонии собрались в замковой часовне, где всеуже было готово для венчального обряда; отсутствовал только сам Конрад.Манфред, не желая терпеть ни малейшего промедления, недоумевая, куда могзапропаститься сын, отрядил одного из челядинцев с наказом тотчас жепривести юного князя. Слуга отсутствовал значительно меньше времени, чемтребовалось для того только, чтобы пересечь двор и добраться до покоевКонрада. Очень скоро он бегом возвратился назад, совершенно обезумевший,задыхающийся, с расширенными от испуга глазами и с пеной на губах. Непроизнеся ни слова, он указал рукой на двор. Всех присутствующих охватилиизумление и страх. Княгиня Ипиолита, не зная, что произошло, но сильновстревожившись из-за сына, от волнения лишилась чувств. Манфред, не столькообеспокоенный, сколько разъяренный оттяжкой венчания и нелепым поведениемслуги, грозно потребовал у него объяснений. Ничего не отвечая, беднягапродолжал показывать дрожащей рукой в сторону двора. Лишь после того кактребование было повторено несколько раз, он наконец выкрикнул: "Шлем, шлем!"Тем временем несколько человек успело спуститься из часовни во двор, иоттуда теперь доносился неясный шум, в котором выделялись крики и возгласы,выражавшие удивление и ужас. Видя, что сына все еще нет, обеспокоился иМанфред, и сам отправился узнать, чем вызвано это непонятное смятение.Матильда, хлопотавшая около матери, осталась в часовне; не тронулась с местаи Изабелла; она тоже хотела позаботиться о княгине, но, кроме того, нежелала выказать ни малейшего нетерпения но поводу отсутствия своего жениха,к которому, говоря по правде, не испытывала никакой склонности. Первое, что бросилось в глаза Манфреду, были его слуги, которые сбилисьв кучу и силились поднять нечто, показавшееся ему огромной грудой черныхперьев. Манфред на миг остолбенел, не веря своим глазам. - Что вы делаете? - Гневно вскричал он. - Где мой сын? В ответ он услыхал гул голосов: - О, господин! Ваш сын! Ваш сын! Шлем! Шлем! Крайне взволнованный этими горестными возгласами и безотчетно чего-тострашась, он быстро шагнул вперед и - какое зрелище для отцовского взора! -увидел перед собою тело своего сына, раздавленное и наполовину прикрытоегигантским шлемом, во сто раз большим, чем любая каска, когда-либо сделаннаядля головы человека, и увенчанным огромным пучком перьев. Ужасная картина, которая предстала перед ним, полнейшая загадочностьпроисшедшего несчастья и в особенности возвышавшееся перед ним исполинское идиковинное явление - все это подействовало на Манфреда так, что он лишилсядара речи. Но одно лишь горе едва ли могло бы вызвать столь долгое молчаниекнязя. Манфред, не отрывая глаз, пристально смотрел на шлем, словно надеясь,что он окажется только видением, и был, казалось, не столько поглощен своейутратой, сколько размышлениями о том поразительном предмете, который явилсяее причиной. Он притрагивался к смертоносной каске, внимательно разглядывалее, и даже окровавленные, исковерканные останки юного князя не могли отвлечьвзгляд Манфреда от этого чуда. Все люди вокруг, знавшие, как сильно любилМанфред сына, были поражены его бесчувственностью, пожалуй, не меньше, чемсамим чудесным шлемом. Они подняли обезображенный труп Конрада и перенеслиего в замок. Манфред при этом оставался совершенно безучастным и не отдавалникаких распоряжений. Не больше внимания проявил он и к оставшимся в часовненесчастным женщинам - к своей жене и дочери; и не к ним относились первыеслова, которые слетели с его уст. - Позаботьтесь о госпоже Изабелле, - сказал он. Слуги не придали значения странности этого распоряжения: будучи весьмапреданы своей госпоже, княгине, они решили, что князь, выразившись стольсвоеобразно, имел в виду ее тяжелое душевное состояние, и поспешили прийти кней на помощь. Они перенесли Ипполиту, в которой едва теплилась жизнь, в еепокои, но она проявляла полное безразличие ко всем необычайнымобстоятельствам, о которых ей рассказывали, - ко всему, кроме смерти сына.Матильда, исполненная самозабвенной дочерней любви, подавила своесобственное горе и изумление и думала только о том, как вернуть к жизни иутешить свою страждущую мать. Изабелла, помня, что Ипполита всегдаотносилась к ней как к родной дочери, и платя ей столь же горячейпреданностью и любовью, также усердно хлопотала вокруг нее; вместе с тем,видя, что Матильда сама подавлена горем, хотя и стремится скрыть своесостояние, она старалась, как могла, разделить с ней и облегчить это тяжкоебремя, ибо питала к дочери Ипполиты самую искреннюю дружескую симпатию.Однако она не могла одновременно не думать и о своем собственном положении.Смерть юного Конрада не вызвала в ней никаких других чувств, кроме жалости,и она отнюдь не была опечалена тем, что избавилась от необходимости вступитьв брак, суливший ей мало радости, как можно было предполагать, судя пооблику ее нареченного жениха и по суровому нраву Манфреда; несмотря напроявляемую им к невесте сына большую снисходительность, он внушал ейнепреоборимый страх своей беспричинной черствостью в обращении с такимикроткими существами, как его жена и дочь. Пока Изабелла и Матильда провожали убитую горем мать к ее ложу, Манфредоставался во дворе и продолжал созерцать зловещий шлем, не обращая вниманияна толпу, которая постепенно собралась вокруг него, привлеченнаяудивительным происшествием. Он почти ничего не говорил и лишь несколько разповторил один и тот же вопрос, - не знает ли кто-нибудь, откуда взялся этотшлем? Никто, однако, не мог сообщить ему никаких сведений на этот счет. Нотак как Манфреда, по-видимому занимало только происхождение шлема - и ничегоболее, - вскоре и все остальные зрители стали рассуждать лишь об этом,высказывая различные предположения, неясность и невероятность которых вполнесоответствовали исключительности самого бедствия. Глупейшие догадкиследовали одна за другой, как вдруг один молодой крестьянин, пришедший сюдаиз близлежащей деревни, до которой уже успел дойти слух о событиях в замке,заметил, что чудесный шлем в точности похож на шлем черной мраморной статуи,стоящей в церкви святого Николая и изображающей Альфонсо Доброго, одного изкнязей, правивших здесь в прежние времена. - Что ты сказал, негодяй? - вскричал, внезапно перейдя от оцепенения кярости, Манфред и схватил молодого крестьянина за шиворот. - Как посмел тыпроизнести эти предательские слова? Ты заплатишь за них жизнью! Присутствующие так же мало могли уразуметь причину гнева Манфреда, каки все прочее, что они видели перед собой, и этот новый оборот дела поверг ихв полное замешательство. Сам молодой крестьянин был изумлен больше всех и немог понять, чем он оскорбил князя; однако, сразу сообразив, как вести себя,он со смиренным видом осторожно высвободился из железных рук Манфреда изатем, отвесив глубокий поклон, выражавший не столько страх, сколько желаниезасвидетельствовать свою невиновность, почтительно спросил, в чем состоитего проступок. Отнюдь не умиротворенный покорностью крестьянина, напротив,еще более рассерженный тем, что молодой человек весьма решительно, хотя и нив какой мере не грубо, заставил его разжать стиснутые пальцы, Манфредприказал своим людям схватить провинившегося и на месте заколол бы егокинжалом, если бы его не удержали приглашенные на свадьбу гости. Во время этой перепалки несколько человек из числа собравшегосяпростонародья успели сбегать в расположенную поблизости от замка большуюцерковь и вернулись оттуда с разинутыми от изумления ртами: они объявили,что шлем, который был на статуе Альфонсо Доброго, исчез. При этом известииМанфред впал в полное неистовство и, словно чувствуя потребность сорвать наком-нибудь свой гнев, снова обрушился на молодого крестьянина с криком: - Негодяй! Дьявольское отродье! Колдун! Ты сделал это! Ты убил моегосына! Толпа, которая, запутавшись в догадках и предположениях, искала вдоступных ее пониманию пределах какого-то прямого виновника бедствия, тотчасподхватила слова Манфреда и тоже стала кричать: - Это он, он! Он украл шлем с надгробной статуи Альфонсо Доброго иразмозжил им голову вашего сына! При этом никто и не подумал о том, как велико различие между мраморнымшлемом, находившимся в церкви, и огромной стальной каской, которая быласейчас на виду у всех. Не пришло никому на ум и то, что для юноши, едвадостигшего двадцатилетнего возраста, было совершенно невозможно приволочь ссобой доспех такой немыслимой тяжести. Явная нелепость всех этих домыслов привела Манфреда в чувство. Однаколибо рассерженный тем, что крестьянин заметил сходство между шлемами и,таким образом, обнаружилось исчезновение шлема из церкви, либо желая пресечьвсякие слухи, которые могло породить столь дерзкое предположение, Манфред вовсеуслышание объявил, что молодой человек, бесспорно, являетсячернокнижником и что пока церковь не произведет дознания по делу,изобличенный чародей будет содержаться в заключении под этим самым шлемом.Он тут же приказал своим людям поднять шлем и поместить под него молодогочеловека, сказав при этом, что ему не будут доставлять пищу, ибо он самсможет добыть ее себе при помощи своих сатанинских чар. Напрасно молодой человек упрашивал отменить этот нелепый приговор.Напрасно пытались друзья Манфреда отвратить его от этого дикого решения, длякоторого не было никаких причин. Большинство простонародья пришло в восторгот произнесенного их господином суда, в высшей степени справедливого, по ихразумению, поскольку он карал кудесника тем же самым орудием, которое тотизбрал для совершения своего злого дела; и ни у кого из этих людей даже неекнуло сердце при мысли, что юноша может умереть голодной смертью, ибо они ине предполагали такой возможности, будучи убеждены в том, что он, при помощисвоего дьявольского искусства, с легкостью обеспечит себя пропитанием. Поэтому распоряжение Манфреда было выполнено с большой готовностью иохотой, после чего, выставив у шлема стражу и строго наказав ейпрепятствовать всякой попытке передать узнику пищу, он подал своим друзьям ислугам знак расходиться, велел запереть наружные ворота, разрешив оставатьсяв замке только живущим в нем челядинцам, и удалился в свои покои. Тем временем благодаря стараниям и заботам обеих молодых девушеккнягиня Ипполита пришла в себя; она снова предалась своему горю, но средибурных приступов отчаяния то и дело спрашивала о своем супруге и повелителе,хотела послать к нему слуг, что были при ней, и наконец упросила Матильдуоставить ее и пойти утешать отца. Матильда, неизменно верная своемудочернему долгу, хотя и трепетала от страха перед суровостью Манфреда,повиновалась приказу матери; препоручив ее с тысячей предупреждений заботамИзабеллы, она осведомилась, где находится Манфред, на что ей было отвечено,что он удалился в свои покои и не велел никого допускать к себе.Предполагая, что отец погружен в свое горе, и опасаясь, что при видеединственного оставшегося в живых его детища слезы снова брызнут из егоглаз, она колебалась, следует ли ей нарушать его печальное уединение; однакоее собственное беспокойство о нем и прямое повеление матери заставили ееотважиться на неповиновение приказу отца - дерзость, в которой она никогдане была повинна прежде. Робость, присущая ее кроткой натуре, остановила ее увхода в покои Манфреда. Стоя в нерешительности перед дверью, она слышала,как он, то быстрей, то медленней, ходит взад и вперед по комнате; такоесостояние его духа только усилило ее дурные предчувствия. Однако онасобиралась уже заявить о себе стуком и попросить разрешения войти, как вдругМанфред сам отворил дверь, но в уме его царило смятение, а к тому же ещенаступили сумерки, и он, не узнав Матильду, сердито спросил, кто егобеспокоит. - Дорогой отец, это я, ваша дочь, - дрожа, ответила Матильда. - Убирайся! Мне не нужна дочь! - вскричал, отпрянув от нее, Манфред. И,резко отступив назад, он со всего размаху захлопнул дверь перед онемевшейМатильдой. Она слишком хорошо знала необузданный нрав отца, чтобы решиться нановое вторжение. Немного оправившись от потрясения, вызванного такимнедружелюбным приемом, она поспешила у