1780 года в генваре месяце взял Василий Баранщиков от городового магистрата на год пашпорт и поехал в Ростов с кожевенным своим товаром на ярмарку, бывающую там великого поста на второй неделе, или в так называемое первое соборное воскресение, где продолжается более двух недель. Там продал он свой товар за 175 рублей и получил деньги, в коих состояло все его имение; но сии деньги у него украдены, и он, печалясь о покраже, продал в Ростове двух своих лошадей за 40 рублей и нанял в Санкт-Петербурге попутного извозчика за 15 руб. в намерении поправить свое состояние, вступя к кому-нибудь в услужение. Туда приехал марта в последних числах 1780 года; в скором времени нашел для себя службу и нанялся у его превосходительства Михайла Савича Бороздина и г. коллежского советника Василия Петровича. Головцына с компаниею ехать на собственном их корабле с мачтовым лесом к французским берегам города Бурдо и Гавр де Грас 1 [107] матросом с зарплатою кроме пищи на каждый месяц по десяти рублей.
Приготовляясь к отплытию, на корабле все нанятые матросы работали такелаж; то есть: вили веревки, вязали блоки, шили паруса и прочее более двух месяцев. Построенный в Санкт-Петербурге на Охте неоснащенный корабль должны были нанятые матросы по уговору с хозяевами провесть в Кронштат, где оный, оснастив, нагрузили мачтовыми деревами под присмотром шкипера иноземца. Из Кронштата в половине сентября 1780 года отправились Балтийским морем, а за противными и бурными ветрами приплыли в Зунд 2, владения Короля Датского, к столичному городу Копенгагену уже в исходе ноября месяца, где остановясь, надлежало капитану корабля для осмядесяти человек матросов, на его судне бывших, запастись водою и съестными припасами, сушить сухари и прочее.
Декабря 12 дня 1780 года с корабля отпущен был он, Баранщяков, с другими матросами в самый город Копенгаген для покупки себе надобного и, идучи из города один на свой корабль, зашел в питейный дом под вечер, как свойственно русскому человеку, выпить пива, где увидел двух человек датчан, кои ему приветствовали и ласкали, говоря с ним своим языком; но он не разумел и отвечал им одними знаками, что пора ему идти на свой корабль. Те двое датчан увидели, что он россиянин, и с чрезвычайною ласкою просили его пить водку и пиво, и он у них пил. Прошло не более получаса, как явился в тот питейный дом нарядный плут, который, увидев его, Баранщикова, стал говорить весьма чисто по-русски, и первое его было слово: «Здравствуй, брат! Здорово ль ты живешь? Откуда и куда плывете?» Потом стал просить питьем, и все четверо пили; прошло уже часа два ночи, и тогда в питейном доме никого, кроме их обоих, не осталось. После того произносил он о ток двух датчанах разные похвалы, что они люди богатые и он у них более десяти раз бывал на корабле в гостях, а нынешний день хотел их просить к себе, но не стал и нечаянно пришел сюда в питейный дом и здесь их нашел; потом советовал ему с ними познакомиться и быть дружну для того, что будто они русских очень любят.
Баранщиков по такому откровенному случаю спросил его: «Откуда ты, брат, и как твое имя?» На оное сказал сей обманщик: ”Я русский из Риги и сюда приехал на галиоте 3 рижского купца Венедикта Ивановича Хватова”. Переговоря же с товарищами по-датски, стал его, [108] Баранщикова, звать на их корабль, также и те двое датчан усиленно знаками просили и ласкались, а он подтверждал своими вымыслами, что можно ему возвратиться, ночевав у них на корабле, завтра поутру весьма рано. Он отговаривался недосугами, что надобно сухари сушить и что за отлучку будет наказан; но сей нарядный плут уласкал его, и он согласился пойти с ним вместе на их корабль, и так все четверо из питейного дома пошли и часа в три ночи, пришедши к пристани, переехали на шлюпке и взошли на корабль, где тотчас свели его, Баранщикова, в интрюм 4 и приковали за ногу к стене корабля. Неожидаемый такой поступок открыл ему глаза, что он слепо поверил словам оною обманщика, и сколько ни старался избавиться, как разными угрозами, так и ласковым прошением у датчан, чтоб они его отпустили, но они не уважали ничего, притворяясь, будто не разумеют, а велели ему перестать кричать и что он за то весьма больно бит будет. Между тем увидел на другой стороне корабля еще шесть человек прикованных: одного шведа и пятерых немцев из Данцига, о коих узнал после, когда уже плыли в Америку и употреблены все обще с ним в матросскую должность на датском корабле.
На другой день после полудни, в горестном отчаянии будучи и сидя прикован внизу корабля, увидел пришедшего к нему обманщика, который стал говорить: «Вот, брат, попался в гости». Выговоренные такие слова огорченному печалию подали случай проливать горькие слезы. Сей нарядный плут, увидев его в таком состоянии, стал улещать: ”Не бойся, тебя везут в Америку, и будет житье доброе, весьма много там алмазов и яхонтов, и не опасайся ничего; я и сам лет пятнадцать странствовал и так же, как и ты, был отвезен, но ныне, слава Богу, вместе с двумя хозяевами датчанами, Карлом Сритценом и другим, Германом, товарищ; ты видишь, что на корабле нашем нагружено железо, пенька, лен и прочее; теперь я тебе откроюсь: мое имя Матяс, яли Матвей, и я родом поляк; тебе же ничего не будет, и как только, снявшись с якоря, проплывут брант-вахты 5 здешнего датского владения, называемые Гелсин-Норд и Гелсин-Бор 6 то тебя раскуют; они отсюда не далее тридцати верст”; что по его словам так и сбылось. Уговоря его, напоили французскою водкою и пуншем и накормили кашицею.
Четыре дни, как взят он был на корабле обманом, простоявши, снялись с якоря, проплыли брант-вахты, и тогда всех их семерых: одного шведа, пятерых немцев и [109] его седьмого — расковали и одели в свое матросское платье, заставив отправлять должность матросов. На брант-вахтах никакого осмотра в корабле за подарки от них не было, а только подъехала шлюпка, в которую когда сбросили хозяева несколько серебряных денег, то она и возвратилась. На датском корабле из Копенгагена плыли они Северным океаном более пяти месяцев, не заходя никуда и не видев с корабля своего земли и никаких островов; ибо только единожды в ясную погоду на левой стороне заметили стоящие в аглинском канале на якорях корабли весьма в дальнем расстоянии и в июне месяце 1781 года приплыли в Америку к острову Санкто-Томас 7.
Тут высадили на берег и поверстали его, Баранщикова, в солдаты.
Сей остров владения датского: там обучали его ружьем месяцев около двух и производили жалованья в сутки по 12 штиверов 8 датской серебряной монеты, перемешанной с медью, а каждый штивер на российские деньги стоит 2 копейки; по жаркости климата тамошнего нельзя носить другого платья, кроме парусного, и все датские солдаты на острове Санкто-Томас или святого Фомы одеты в парусный мундир. Там будучи приведены к присяге в церкви при коменданте пастором, или священником, все семь человек, то есть один швед и пятеро немцев, а он седьмой, целовали в кирке, или церкви их, вместо Евангелия корабельный флаг нынешнего владеющего Ею Величества Короля Христиана VII с изображением креста Господня; держали же самый тот флаг все семеро за конец, а пастор читал молитвы, по окончании коих к тому кресту приложились; потом отдали в команду офицеру и спросили его, как имя; он сказал, что зовут его Васильем; но не могли начальники сего слова понять и нарекли ему имя Мишель Николаев, так он, Баранщиков, при перекличке по списку с прочими солдатами и отзывался в строю ученье, когда его с теми товарищами обучали ружьем. Сверх жалованья производили печеного хлеба по фунту и литру самого плохого, по их названию шкофта. Оный гораздо хуже нашего российского, да и черен, ибо состоит из произрастания, называемого датчанами платна банана, и варили кофий всякое утро по нарочитой 9 чашке с сахарным песком; банана очень сытна, оную можно есть, кроме сырой, соленую, вареную, печеную и жареную, и дерево сего произрастания подобно несколько видом нашему еловому дереву, а плод оного сырой вкусом как огурец и бывает длиною в пол-аршина, толщиною не более [110] нашего большого огурца, кожа на нем зеленая; дерево же высокое, ровное, и листья аршина в три и так легки, как трава, одним листом можно постлать и одеться: дерево, впрочем, так кропкое 10 что можно большим ножом или солдатским тесаком перерубить не более как с разу по мягкости его: чрез один год опять оно вырастает и при носит плоды.
В Санкто-Томасе растут еще плоды, называемые кокосовые орехи, кои известны в Санкт-Петербурге, да и всем почти россиянам: на каждый день производили всем солдатам по одному ореху, они весьма вкусны, дерево их высоко и очень крепко, высотою как наша большая сосна и растет на полях; жители сего острова собирают с него орехи. Там водятся обезьяны, кои научены и воды в домы носить; с маленьким сосудцем кокосовых орехов посылают на колодцы их, и они исправляют весьма верно свою должность. Дикие обезьяны как скоро примечены будут на дереве кокосовом или близко оного, то обитатели острова Санкто-Томаса приходят к кокосовому дереву и нарочно обезьян пугают, дразнят, мечут в них небольшими камешками; напротив того, обезьяны с дерева кокосова бросают проворно спелые орехи, которые они подбирают; там не более стоит орех двух копеек или штивера: растет еще в Санкто-Томасе сахарный тростник; простолюдины наши думают и называют оный плод сахарным песком и будто есть сего песку целые горы; но плод сей подобен российской траве ангелике 11 или, попросту назвать, борщу или коровнику, которая растет на мокрых местах большею частью, нежели на гористых, и кою малые ребята рвут и, очистивши кожу, едят; а американских природных жителей оного острова и арапов ребята, срезавши сахарную трость, едят и сосут сладость патоки, разрезав на части; взрослые же американцы подрезывают тростник месяца чрез три во всякое время, и он опять вторично вырастает; они его не сеют и не садят, но сам оный вырастает срезанный, из него вяжут пучки и сделана у них машина по русскому названию жемы 12 коими всю патоку выжимают и варят в котлах медных на огне, а она садится в песок, который они кладут в бочки, сделанные из дерева, привозимого из Дании в досках, а тамошнее дерево не годится, ибо весьма крепко, а особливо самшит, вернебук, или красный сандал, и прочие.
Кофий на оном острове растет в немалом изобилии при морских заливах на деревах небольших, кои подобны нашей сливе или вишне и самой молодой яблоне, [111] величиною не более аршина в два и три. Американцы и арапы, Санкто-Томасские жители, сбирают с сего дерева плоды, постилают под него полотно или худые паруса и дерево трясут легонько; в каждой веточке находится их два зернышка, по почищении коих сушат на солнце и веют по своему обыкновению лопатою, чтоб отстала чешуя, противу ветру; они не садят также и не сеют кофию, но оное там самородное.
Баранщиков никак не мог приобыкнуть к датскому языку и сделался непонятен в учении ружьем, за что хотя его товарищей рекрут часто бивали палками, но он был извиняем и не был бит чрез два месяца вместо чего, однако же, из оного острова променяли его в острова гишпанскою владения Порторико 13 не в дальнем оттуда расстоянии.
В Порторико послан он из Санкто-Томаса на небольшом корабле, куда приехал чрез двое суток, и за него гишпанский генерал, или комендант, подарил датчанам двух арапов.
В Порторике служил он при кухне генеральской в черной работе, то есть рубил дрова, чистил кастрюли и котлы, носил воду и другие исправлял работы около полутора года, то есть до половины 1783, доволен будучи пишею и всем. Как скоро привезен он был в Порторико, то его заклеймили в присутственном месте на левой руке:
1) святою Мариею, держащею в правой руке розу, а в левой тюльпан, 2) кораблем с опущенным якорем на канате в воду, 3) сияющим солнцем, 4) северною звездою, 5) полумесяцем, б) четырьмя маленькими северными звездами, 7) а на кисти той левой руки осьмиугольником, 8) клеймом, означающим 1783 год, 9) буквами М. Н., то есть Мишель Николаев, или Михайло Николаев; от сего бывает весьма чувствительная боль: ибо такими маленькими железными машинками, с иглами сделанными и натертыми порохом, когда заклеймят, кровь течет и сутки трои рука несносно болит, и смыть или стереть пороху ничем не можно. Научась говорить по-гишпански к неожидаемой радости в одно время был он вопрошен по гишпански генеральскою супругою: «Есть ли у тебя отец и мать и нет ли жены?» Тогда он, став пред нею на колени и проливая слезы, отвечал ей для приведения в жалость, что он имеет отца, мать, жену и троих маленьких детей. Великодушная госпожа, сжалившись на его состояние, обещала ему у своего супруга испросить свободу, что в скором времени и исполнила. [112]
Ему дан пашпорт печатный на гишпанском языке, в котором он именован: московитин Мишель Николаев — и награжден от генерала 10 песодорами 14 монетою гишпанскою, по российскому счету тринадцатью рублями. С тем пашпортом нанялся в Порторике на италианском купеческом корабле в Европу плыть в Геную матросом и на том корабле плыл Северным океаном около трех месяцев.
1784 года в генваре месяце схвачены они были в океане тунизскими разбойниками, или инако называемыми мисирскими турками 15 живущими в Африке. Не могши противиться силою, товары и все осьмнадцать человек взяты в полон. Мисирские турки имели тогда войну с венецианами и одного из трех матросов, италианца, тот же час, как овладели кораблем, сбросили в море по причине той, что он знал их язык и говорил им с угрозами. По разделении добычи четырех человек принужденно обрезали в магометанскую свою веру, в том числе и его, Баранщикова, и заклеймили солнцем на правой руке железною дощечкою с иглами, натертою порохом. Он достался на часть корабельному капитану Магомету, и нарекли ему имя Ислям: он был скован, когда достался в полон, более десяти часов на турецком корабле. Из Северного океана проехали они чрез пролив Гибралтарский, Средиземное море, Архипелаг, или Морею, острова Кандию и Кипр в Азиатическую Турцию и пристали в заливе Кательском в порте города Вифлеема, Продолжая путь с лишком два месяца. Капитан Магомет имел свое жилище в городе Вифлееме, у которого служил он, Баранщиков, с лишком год и восемь месяцев и варил кофий иногда в день раз до пятнадцати. Магомет имел четырех жен.
Трудная должность кофишенка 16 заставила о нем, Баранщикове, из оных четырех жен Магометовых всякую за его усердную службу и почитание, им отдаваемое, весьма сожалеть: он, рассказывая им свои приключения, приводил всех их часто в слезы. Наконец сделались они к нему откровенными и жалостливыми ради того, что имел жену и троих детей... Вопрошают они его: «Что то есть Россия? И как живут Россияне?» Он же, приметя их слабость, сделал смешное и по их названию чудное дело: в один раз сварил из сарацынского пшена глиняный горшок каши и положил тюленьею жиру; та каша разопрела, и у него горшок треснул; а он в небытность Маюмета призвал тех его четырех жен и сказал: ”Посмотрите, сударыни, как я по-российски стану кушать кашу, у нас [113] коровье масло весьма дешево, не так, как здесь, я принужден есть с тюленьим жиром”, они удивились тому, а он нарочно съел горшок каши и встал как будто голоден; лишь только пришел домой Магомет-паша, то они рассказали, что Ислям, твой слуга, съел крутую кашу при нас с тюленьим жиром; Магомет, равно как и они, удивился, смеялся, хохотал и, не поверив своим женам, сказал, что должно брюху треснуть, когда Ислям столько съел каши; призовите вы его, я сам расспрошу, правда ли это.
Баранщиков призван был при четырех ею господина женах и в своем кушанье не заперся. Капитан Магомет, смеясь, говорил ему по-турецки: «Ислям Баша! Нероды Чок Екмель? (то есть: как ты кашу ел, то треснул горшок, я думаю, что и твое брюхо также треснет). Баранщиков с веселым видом отвечал ему: «Я еще два горшка таких же съем». Магомет сказал на то: ”Подлинно россияне крепки, и как я по слуху знаю, в прошедшую войну сожгли они у нас в Чесме 17 флот, разбили нас, всех наших витязей умертвили на сухом пути за рекою Дунаем и перед Дунаем; мы где ни посмотрим, то везде россияне, в горах и в расселинах земных, куда ни поворотимся, куда ни пойдем, то они везде нас разбивают, берут в полон и отсылают в свои города; скажи мне, пожалуй, отчего вы столько сильны?”
Баранщиков, бодрясь случаем, вздумал изрядную ложь, сказан ему: ”Наши солдаты, или янычары, презирают смерть; у нас есть трава, растущая в болотах, и когда янычар идет на войну, лишь бы только ее отведал, то один уже напустят на двести ваших турков, я сам такой же, меня ты не подумай удержать; я тебе служу год и два месяца, а ты, Магомет-паша, должен, по повелению великого Пророка Магомета, чрез семь лет отпустить меня на свободу и дать мне награждение, тогда-то я куда хочу, туда и пойду”. Совесть Магомета изобличала, и он в замешательстве увещевал Баранщикова так: «Ислям, нам с тобою нечего браниться и ссориться, мне только удивительна кажется твоя каша; я созову гостей, и ты, пожалуй, свари ее и при них покушай». Такая потачка сделала его на некоторое время счастливым: он каждый день варил для себя крутую кашу, и как не всякий горшок лопал, то умудрился он покупать пузыри и нарочно кричал, что каша поспела, и, положа пузырь на огонь, производил такой звук, будто бы горшок лопнул; те же четыре женщины-турчанки прибегали к нему тогда - в кухню, а он, разбив горшок чем-нибудь, смешил их, так [114] что и капитан Магомет-паша, нарочно созывая к себе гостей, приказывал ему каши при себе съедать, а они даривали ему за то по нескольку денег.
Наконец вздумал он от Магомета-паши в печали о своем отечестве России, христианской вере, жене и малолетних троих детях, незабвенно в сердце его обращавшихся, бежать в Россию; но как от Магомета-паши ушел он, не взяв у него ничего и не зная дороги, куда идти, то и пойман был на третий день турками и приведен к нему, Магомету-паше, за что больно был бит шамшитового дерева по пятам палками и не мог ходить более месяца, но ползал: при исполнении над ним сего наказания просил и кричал он ”Помилуй, батюшка!” на турецком языке; однако не переставали его бить до тех пор, пока свирепость и злоба Магометова не укротилась, который приговаривал притом: «Я не тебя бью, а твои ноги, они виноваты, что ты бежал, ты, конечно, забыл, что ты мусульман и должен жить у меня». Как всякий грек, под владением турецким живущий, умеет говорить по-турецки, то и он, как скоро выздоровел, несмотря на свои мучительные побои, пошел на корабельную пристань города Вифлеема и, увидя на одном корабле греческий флаг, пришедши к хозяину оного греку Христофору, рассказал все свои нещастии на турецком языке, не зная по-гречески; добродетельный грек Христофор, услышавши, что он россиянин и злополучный человек, принял во уважение его нещастие и учинял притом ему следующее наставление: «Так как ты живешь у богатого господина, то отнюдь ничего из дому не бери; приходи же ко мне на корабль чрез четверы сутки ночью часа в два, и как будет ветр благополучный, то мы, снявшись с якоря, пойдем прямо в море». За отвоз же с него ничего не требовал, кроме одного услужения на корабле в матросской должности до Царя-града, а по приезде туда обещал и в том устоял подлинно, что он свободен остался, наставя его явиться к Российскому Императорскому Министру.
По приказанию добродушного Грека он исполнял и пришел в назначенное время на корабль, где сокрыт был в тайнике близ каюты. Снявшись с якоря, пошли в море в четвертый день блаюполучно и приехали к городу Яффе, лежащему в том же Катальском заливе, чтоб сыскать в сем городе православных христиан для поклонения в святом граде Иерусалиме гробу Господню; поелику в Яффу многие из христиан европейских, то есть италианцы, португальцы, французы, венециане и другие, [115] приезжают, но тут не застали они никого и по причине сей должно было простоять им в порте города Яффы две недели с лишком. Хозяин корабля, грек Христофор, решился с двадцатью человеками европейцев, по разным случаям за своими нуждами пришедших, а не для богомолия, идти сухим путем во святый град Иерусалим, который от Яффы отстоит не далее ста пятидесяти верст; его, Баранщикова, взяли с собою, а такие европейские христиане скопляются для безопасности от злодеев, или разбойников, в пути. Во Иерусалим пришли они в третий день, но, к нещастию, не нашли там почти никого, кто бы в силах был заплатить положенную султаном подать для поклонения во святом храме гробу Господа Иисуса Христа; ибо султанская стража, гроб и храм Господень стерегущая за малую плату, собравшихся нескольких христиан не допустила никак к поклонению гробу Христову.
Город Иерусалим стоит в полуденной полосе на пещаной и каменистой земле; большею частию строение в нем деревянное, тут есть развалины старинной крепости из дикого камня, достойной удивления по величине своей. Но как он, Баранщиков, не имея понятия о строении крепостей и быв только трои сутки во Иерусалиме, не может дать ясного понятия, кроме как о строении обитателей иерусалимских, то объявляет, что сей город не более имеет в окружности обывательских домов, как версты на четыре. Между тем спросил он на турецком языке добро душного грека Христофора: «Жаным Баба? Не боюк Бу джеми» (то есть какая это церковь великолепная, батюшка?) На что оный отвечал ему: сия церковь именуется Святая святых. Потом он сказал ему: пойдем же в нее и помолимся, на сие отвечал Христофор грек: нас в нее не пустят, где молятся только турки и сам здешний иерусалимский паша всякую неделю по пятницам, по их названию джемяду, с великим благоговением, Близ той церкви есть ворота, из дикого камня состроенные, в которые Господь Христос въезжал на осляте, и о той же церкве сказывал ему грек Христофор, что оная стоит на полдень алтарем. С Христофором ходил он в Иерусалим во все три дня в разные церкви и молился, и как некогда спросил он его об одной церкви, как ей наименование, ибо она великолепна и красива, а снаружи стены у ней расписаны греческой работой образами, то он сказал ему: сей церкви наименование Вазар Дюн, или Воскресение Христово. Баранщиков из любопытства той церкви [116] Воскресения Христова обошел одну стену и намерял двести двадцать шагов, а вкруг ее, он думает, более семи сот шагов. Полагая ж в каждую российскую сажень по обыкновенному исчислению три шага, то сия церковь Воскресения Христова будет в окружности с лишком в двести тридцать сажень. В сей церкви находится гроб Господень.
Хозяин его Христофор, сожалея и соболезнуя о нем так, как отец о своем сыне, что он неволею обрезан, бывши полонен турками на корабле, в магометанскую веру, привел его к греческим священникам в святом граде Иерусалиме в часовню, стоящую недалеко от церкви Воскресения Христова, которые, по исповедании им всего с ним случившегося, приказали сторожу заклеймить на правой его руке образом распятия Господня на доске железной с иглами, натертой порохом; от сего удара доски железной, или клейма, весьма чувствительно потекла из руки у него кровь; после того сторож отнял сию железную доску минуты чрез две, а сутки трои чувствовал он чрезвычайную боль от сего заклеймения. Священники оные протолковали или объявили ему потом в наставление, что он уже с того времени свободен от Магометанской веры, и когда заклейменную свою руку покажет лишь туркам и другим магометанам, то они будут его презирать и гнушаться, а особливо если к чему он прикоснется или возьмет что, то оную вещь должны они, по закону Магометову, продать или бросить, а не иметь в своем доме.
Еще видел он там церковь без верху Св. Архистратига Михаила, и грек, его хозяин, сказывал, что она давно уже в запустении и что там был прежде монастырь, но турками уничтожен и монахи из сего монастыря разогнаны или побиты.
Из святого града Иерусалима с великим прискорбием, что не удостоился лобызать гроб Господень, возвратился он с помянутым своим хозяином в Яффу чрез трои сутки. Из порта сего города пошли водами кипрскимви и кандийскими, а в правой стороне оставался у них остров Корфу и залив Тарентский, откуда пустились в Адриатическое море, или залив Венецианский, и наконец приплыли в Венецию чрез двадцать пять дней для торгу.
Там надлежало им запастись припасами, где и простояли они в порте венецианском недели с четыре; строгость и наблюдение должного порядка в Венеции о каждом приезжающем, заставили и его, Баранщикова, отвечать:
”Откуда он родом? и по какому случаю находится на корабле греческого купца?” По семувопросу должен он [117] был все свои приключившиеся нещастии объяснить Венецианскому правлению и показать печатный пашпорт, данный ему от испанского генерала и коменданта в острове Порторике; и как он на италианском корабле взят с прочими в полон турками, обрезан на корабле в магометанскую веру, увезен в Вифлеем, был невольником у турка Магомета, заклеймен на правой руке солнцем и что добродушный грек Христофор увез его тайно из Вифлеема города на своем корабле и пашпорт испанский хранил он, Баранщиков, при себе, не объявляя никому, то Венецианское правление по сему неложному доказательству соблаговоляло дать ему свой печатный пашпорт с изображением на оном почивающею в Венеции Святого Апостола и евангелиста Марка. Там многие благоприятствовали ему и удивлялись странным случаям, с ним последовавшим; он же, имея два пашпорта, Венецианский и Испанский, мог бы от хозяина своего удобно и отстать; но как условие, чтоб плыть ему до Царя-града матросом, так и опасность, которой подвергал он жизнь свою за него, препятствовали ему не устоять в данном им слове; ибо когда бы он с ним пойман был, то оба они не избегли бы смертной казни.
Оставив Венецию, отплыли они обратно в Азию, сперва приставши в Европе к Фриульскям берегам 18 у города Триеста, а из Триеста чрез неделю отправясь в Микулу, где находился Российский Консул из славонцев г. Контжуан 19 к коему он, Баранщиков, ходил и рассказал свои нещастии и что ныне на корабле греческого купца едет в Константинополь, прося его, Контжуана, о покровительстве, на что оный сказал ему: я скоро поеду в Царь-град и тебе рад сделать всякую помощь, только ты явись там к Российскому Императорскому Министру Якову Ивановичу Булгакову 20. Ободрен будучи сим случаем, пришел он на корабль, радуясь, что может скоро увидеть свое отечество. Из Микулы отправились они чрез восемь дней в Жмирну, или, по европейскому выговору, Смирну 21, город, лежащий в Азии под 45 степенью долготы и 36 степенью полуденной широты, который ему так понравился, что он расхвалить его довольно не может. Продавая помянутый грек Христофор сарацынское пшено, мисирские сабли и кинжалы, стоял в Смирне две недели. Смирна имеет все деревянное строение прекрасное, и тут отправляется великий торг, и от всех европейских дворов во оном живут поверенные в делах, или консулы, как-то: российский, испанский, италианский, [118] аглинский, французский и прочие, да и самые лучшие домы на пристани корабельной их, консулов. Из Смирны чрез Морею приплыли в Дарданеллы, а из Дарданелл в Белое, или Марморное, море и пристали в порт Константинополя, имев плавание из Смирны до Царя-града не более трех недель и не заходив ни к какому порту или городу.
Грек Христофор по прибытии н Константинополь тот же день отпустил его, Баранщикова, с своего корабля, поблагодаря за службу, но ничего в награду, даже ни одной копейки, не дав. На другой день пошел он в Перу, или по-турецки называемую улицу Галата 22 Юкарда, стоящую на горе, где обитают все европейские министры; прибыв туда и нашедши дом Российского Императорского Министра, Его Превосходительства Якова Ивановича Булгакова, не мог к нему явиться для того, что он в то время не жил в самом Царе-граде по причине случившейся моровой язвы, а имел свое пребывание на мызе Буюхтур 23 называемой, расстоянием верст на тридцать от Константинополя близ Черного моря, в коей и все Европейские Министры живут, убегая морового поветрия, куда уже никого не пропускают.
Тогда Баранщиков в доме Его Превосходительства предстал домоправителю и изъяснял ему все обстоятельства, что он принужденно обрезан по магометанскому закону и добродушным греком Христофором тайно увезен из Вифлеема на корабле; но сей г. домоправитель не подвигнулся примером того грека, а приказал, чтоб он никогда в дом Императорского Министра не ходил, претя 24 его отдачею, буди придет, под турецкую стражу, сказав ему притом с негодованием: «Как бы то ни было, что ты магометанский закон самовольно или принужденно принял, нужды нет вступаться Его Превосходительству: много вас таких бродяг, и вы все сказываете, что нуждою отурчали». Баранщиков в доказательство своей невинности хотя и сказывал ему, что он имеет два пашпорта, первый из острова Порторико испанский, а другой от венецианского правления, но он ничего не уважал, а только повторял своими угрозами, что если станет он докучать, то непременно отдаст его под турецкую стражу.
Чаявший, но не получивший защиты и обремененный крайнею бедностию, пошел он в унынии и слезах, не находя иного способа, как только идти в часть города Константинополя, которая от вливающего воды свои Черного моря, или пролива, соединяющегося с Белым морем, [119] обнесена каменною стеною, составляющею великую окружность, где все европейцы, азиятцы и другие народы имеют свое жилище, как-то: россияне, немцы, французы, венециане, армяне, агличане, греки, жиды, болгары, сербы, арнауты 25 и прочие, и, сыскав там для себя работу на корабельной пристани, был у оной более месяца и имел от нее свое пропитание, получая иногда в день по два левка 26 то есть по рублю двадцати копеек; пища же ему по дороговизне харча в Константинополе, как умеренно он ни жил, с лишком один левок на хлеб, мясо или рыбу, а на обувь и одежду очень мало оставалось, потому что в пятницу запрещено от турков работать, а в воскресение по греческому закону не работают; туфли же, или коты, по турецкому названию емени, стоят тут дорого, и их нельзя проносить более трех недель.
В одно время пошел он на российский гостиный двор, где более ста лавок построено деревянных и где продают юфть 27, масло коровье, мед, мыло, железо и прочее, в чаянии, не найдет ли себе какого избавления, чтоб уехать на корабле в Россию, о чем и разговаривал с купцами российскими по некоторым временам, ходя в греческом платье и изъявляя им нещастные свои приключения; но всяк из них сомневался, чтоб он мог без подвержения себя великой опасности уехать, по той наипаче причине, что был многим туркам знаком. В таких колебаниях, для него неприятных, препроводил он житье свое более полутора месяца в Константинополе; потом нечаянно увидел он двух человек на Галате близ гостиного российского двора в турецком платье, которые говорили по-русски весьма изрядно; он, подошед к ним, будучи одет в бедном грече ском платье приличном матросу, сказал им: «Здравствуйте, господа, никак вы были русские?» Они ему на то отвечали: ”Ты угадал; скажи нам о себе: кой город?”.—”Я нижегородский мещанин,— ответствовал он,— и родиной из самого Нижнего города”. ”Поэтому и мы, брат, тебе земляки,— продолжали они,— мы бывали в Арзамасе сапожниками, сюда же как зашли, того спрашивать тебе не для чего”. Один из них открыл свое имя, сказав: «Меня зовут Гусман, пойдем ко мне в гости, я имею дом, жену и живу хорошо, да и тебе сделаю, может быть, щастие». Такому случаю Баранщиков весьма был рад, надеясь получить от своего земляка какую ни есть помощь.
Пришедши к нему, Гусману, в дом, отстоявший более полуверсты от Галаты в улице, называемой Топаны 28, увидел, что он имеет трех жен; Гусман произносил на [120] христианский закон хулу, увещевал его быть магометанином и забыть свое отечество Россию. Из простодушия Баранщиков открылся, говоря с ним по-русски, что он давно уже принял магометанский закон поневоле, плывя из Америки на италианском корабле, и что взят был в полон мисирскими турками, отвезен в Вифлеем и на турецком корабле заклеймен на правой руке солнцем, знает Магометовы молитвы и бывал в Вифлееме в мечетях турецких, исполняя предписанное законом магометанским принужденно. «Мы давно тебя видали,— сказал ему Гусман,— на гостином дворе у купцов российских и слышали, что ты мусульман. Пожалуй, расскажи нам,— продолжал он,— как ты уехал из Вифлеема; нам такие люди надобны, и нас, русских, очень мало осталось от мору в Царе-граде. Баранщиков, зная, что если будет противоречить, то едва ли избежит беды, отозвался ему так: «Я служил у Магомета-паши, а от него бежал и уехал на греческом корабле в Константинополь».
Вдруг сей бывший россиянин Гусман пришел в смятение и стал говорить с ним по-турецки при трех своих женах: «Для чего ж ты, будучи в Магометовом законе, носишь одежду греческую? Ты знаешь ли, что за сие смерть определена?» Ислям Баранщиков пал ему в ноги и просил помилования, изъяснив, что он по неемуществу и бедности своей не имеет, за что купить турецкого платья. Сей изверг Гусман тотчас оставил его под присмотром своих домашних, а ему грозным голосом сказал: «Я в сию минуту приведу имана 29, то есть попа».
Иман пришел неукоснительно с Гусманом, расспросил порядок дела и все случаи; напоследок решился и сказал:
”Ты, Гусман, дай мне двадцать левков, а я дело сделаю”. Гусман подарил ему те деньги. Тогда иман расписал такую записку: «Что россиянин Васялий, пришед в Стамбул, то есть Царь-град, добровольно принял Магометов закон, научен молитвам и наречен именем Исляма». После чего надели на него турецкую чалму.
Отступник веры христианской Гусман обще с иманом сметили свою прибыль, и по данной записке в руки Гусману, научили его, Баранщикова, чтоб он ничего по-турецки не говорил и отзывался незнанием языка, а только что в четыре дни научен читать иманом Ибрагим Бабою, то есть священником Ибрагимом, одной Магометова закона молитве. [121]
Со лживою от имана Ибрагима запискою, чтоб 20 левков, Гусманом ему подаренных, возвратить с прибылью, повел он, Гусман, его, Баранщикова, к великому визирю 30 который повелел именем своего Государя выдать в награждение ему сто левков за принятие Магометанской веры (каждый левок по 60 копеек), определить его в янычары 31 и производить жалованья на каждые сутки по 15 пар, или российских 22 1/4 копейки. После того ходили они с Гусманом к разным господам и к купцам турецким. Гусман приводил каждого в удивление рассказами на турецком языке; его же, Баранщикова, заставлял читать с великим воздыханием так называемые правоверные Магометовы молитвы; таким притворством святости и посредством хождения в мечети константинопольские насбирали они чрез одну неделю по турецкому названию Бир Афта, с пожалованными стами левками из казны султанской 400 левков, а на счет российский 240 рублей; более же по закону турецкому одной недели новоприявшему Магометову веру ходить и просить не позволено.
Гусман, стращая Баранщикова доносом, что он имеет а руке Распятие Христово, говорил ему: «Бедняк ты, Ислям, ежели я донесу только о том, то тебе неотменно будет смертная казнь!» Он же, не зная судебных обрядов Оттоманской Порты, согласился отдать из собранных денег 200 левков, или 120 рублей, чем Гусман, удовлетворя несколько своей жадности, припомнил ему и то, что он за одну записку подарил иману 20 левков и что без того, конечно бы, он пропал. «Довольно с тебя,— сказал ему,— такой же половины; ты видишь, сколько было моих трудов водить тебя по Царь-граду, просить и умолять каждого к подаянию тебе милостыни; теперь живи и служи султанскому Величеству верно и честно». По разделении же денег свел его в казармы к холостым янычарам и отдал в команду чиновнику, по их названию — иок баша.
Коварство и сребролюбие Гусманово вложило ему в голову сожаление о Баранщикове и желание, чтоб он был женат на турчанке, дабы чрез то присоединить своего земляка к себе в родство: он улещал его так: «Женись, брат, на моей свояченице, она девка добрая, а деньги у тебя есть, отец у нее и дом хорош, тебе жить в казармах янычарских весьма трудно, ни обш