Когда он разлепил веки, тяжело‑тяжело, что твой Вий, прошло не так уж мало времени, прежде чем удалось привести в порядок мысли и чувства, – все еще не покидало мерзкое ощущение, будто ему взбалтывают мозги огромной холоднющей ложкой.
Он откашлялся, брызгая слюной на грудь, – омерзительный горько‑соленый привкус во рту остался, но уже не заставлял кишки, слипшиеся в плотный ком, пытаться покинуть утробу через глотку. В общем, бывало и похуже…
Приподнявшись на локтях, Мазур тем самым тут же вызвал взрыв воплей на незнакомом языке – пожалуй что, в них не было ничего враждебного, один веселый азарт.
Ни следа серых туч – небо вновь сияло чистейшей голубизной, и светило жаркое ноябрьское солнце, и сверкало море. Он лежал совершенно голый в тени убогонькой хижины, хлипкого сооружения, сквозь стенки коего можно было прекрасно рассмотреть внутренний интерьер, заключавшийся лишь в циновках и каком‑то баке из оцинкованного железа. Хижина – и десяток других – располагалась на пологом возвышении метрах в пятистах от морского берега, в этакой котловине меж двух отлого сходившихся склонов. Пальмы, прозаически росшие там и сям десятками, выглядели ничуть не пострадавшими от промчавшегося тайфуна – должно быть, место было выбрано с большим знанием местной географии, склоны защищали от порывов ветра.
У берега покачивалось с полдюжины одномачтовых лодок со спущенными парусами, а неподалеку, на бережку, великанскими рыбьими скелетами уныло гнили останки пары‑тройки таких же немудрящих суденышек, видимо, отслуживших свое и списанных без бумажной возни. Ну, так… Изволите ли видеть, порт и населенный пункт…
Сделав над собой некоторое усилие, Мазур приподнялся, сел, привалившись спиной к хлипкой стене хижины. Оглядел аборигенов, в количестве этак дюжины, в свою очередь, жадно его рассматривавших с видом провинциалов, совершенно не избалованных зрелищами, а так же приезжими.
На первый взгляд, народец был простой и незамысловатый, как и следовало ожидать, – Азия‑с, глушь несусветная… Холщовые рубахи, майки, некоторые в потрепанных шортах, но большинство облачены в разноцветные куски материи, обернутые вокруг тела самыми разными способами, и у каждого на голове – черная бархатная шапочка.
Пора было сконцентрироваться. Мазур старательно припомнил все, чему его учили, – антрополический тип, одежда…
Нельзя сказать, что он был на седьмом небе от счастья. Эти лица, эти саронги, шапочки… Мусульмане. Индонезийские мусульмане. Которая‑то из многочисленных индонезийских народностей, который‑то из тысяч индонезийских островов. Таковы уж здешние места: шаг вправо – Малайзия, шаг влево – Индонезия, шаг назад – еще что‑нибудь не менее экзотическое…
Скверновато. К первому в мире государству рабочих и крестьян в этой стране относятся без всякого радушия – учитывая события двадцатилетней давности, резню местных коммунистов, форменную гражданскую войну… Впрочем, это касается более цивилизованных районов Индонезии. Эти простодушные пейзане, надо полагать, не знают разницы меж Советским Союзом и княжеством Монако, потому что представления не имеют, поспорить можно, ни о том, ни о другом.
Его разглядывали с простодушным любопытством, толкая друг друга локтями, пересмеиваясь и громко обмениваясь непонятными мнениями. В конце концов вперед выскочил шустрый худощавый мужичонка, присел рядом с Мазуром, извлек из складок саронга ржавую тупую вилку с потемневшей деревянной рукояткой, легонько ткнул ею Мазура в ляжку, устрашающе оскалился и облизнулся с видом заправского каннибала. Грозно вращая глазами и поглаживая себя по животу, всеми средствами пантомимы пытался дать понять нежданному гостю, что его собираются незамедлительно использовать в гастрономических целях. Судя по его мимике и одобрительному ржанью односельчан, этот субъект был чем‑то вроде общепризнанного местного шута.
Мазур стоически перенес эту демонстрацию гастрономических поползновений. Слишком хорошо помнил, что в Индонезии людоедов нет. Южней, ближе к Австралии, на Новой Гвинее и прилегающих архипелагах, в тех самых красочно описанных Джеком Лондоном местах, каннибалы попадаются даже сегодня. Но только не здесь.
Подумав, он решился. С помощью нехитрых жестов попытался донести до деревенского потешника столь же нехитрую мысль: эк тебя раскатило, людоед хренов, а не хочешь вместо лангета из белого пришельца пососать его мужское достоинство?
Смысл пантомимы моментально дошел до собравшихся, и они все с той же первобытной непосредственностью заржали уже над незадачливым шутом, раскачиваясь, молотя друг друга по спинам, фыркая. Ближайший, правильно истолковав жест Мазура, протянул ему зажженную сигарету. В общем, народ был вроде бы не вредный. Жадно затягиваясь паршивой сигареткой, Мазур задумался над животрепещущим насущным вопросом: ну, а дальше‑то что? Какие планы строить? Как отсюда выбираться? Нет, нужно подождать дальнейшего развития событий, должно же даже в этой глуши быть какое‑то начальство или нечто аналогичное. Судя по всему, это не мимолетный приют рыбаков, а настоящая деревня, оседлость, населенный пункт – вон женщина вдали прошла, детишки бегут, буйволы валяются в тенечке…
– По‑английски кто‑нибудь понимает? – спросил он громко.
Добрые пейзане стали переглядываться, ожесточенно треща на своем родном наречии, – но ответа Мазур не дождался, что‑то не наблюдалось среди них полиглотов и лингвистов…
Ага! Настроение собравшихся вдруг изменилось – они притихли, малость съежились. Ну да, понятно – в их сторону направлялись двое субъектов, резко отличавшихся от жилистых островитян, несомненно принадлежавших к местному пролетариату.
Один был безусловный китаец, пожилой, упитанный и золотозубый, в чистой полосатой пижаме. Второй внешностью ничем не отличался от собравшихся, но был опять‑таки поупитаннее, гораздо старше, держался с неким спокойным превосходством, саронг на нем был безукоризненно чистым, из разноцветной ткани. «Вот оно, местное руководство, – подумал Мазур настороженно. – Прямо‑таки первый секретарь, право слово, номенклатура везде одинакова…»
И остался сидеть в прежней позе – не честь же отдавать, прикладывая руку к пустой голове?
Сидевшие проворно подвинулись, освобождая пожилому место на толстом поваленном стволе, отшлифованном ветром и временем. Тот величаво уселся, не глядя, взял из чьих‑то пальцев почтительно протянутую сигарету и принялся разглядывать Мазура – опять‑таки без враждебности и недоброжелательства, скорее уж с видом рачительного хозяина, прикидывающего, какое применение можно будет найти неожиданной находке и выйдет ли от нее польза. «Ну, ничего, – подумал Мазур. – Главное, не сожрут. И не видать поблизости ни пиратов, ни шпионов. Выкарабкаемся…»
– Как тебя зовут, белый? – спросил пожилой по‑английски.
Собственно говоря, звучало это совершенно иначе. «Какое имя тебе принадлежать, белый‑парень‑человек?» Примерно так. Это и был знаменитый пиджин‑инглиш, примитивный вариант английского, очень распространенный в здешних местах, где процветали десятки, если не сотни разнообразнейших языков и наречий, и на пиджине, Мазур помнил, даже издавалось несколько газет в разных странах.
Подумав, он ответил, стараясь изъясняться попроще:
– Меня смыло с корабля. Меня зовут… Джим Хокинс.
Вряд ли хоть кто‑то из присутствовавших здесь туземцев читал бессмертный роман Стивенсона или вообще умел читать. Китаец разве что, хотя кто его знает… Китаец – это легонькая заноза. Тот самый мазок, что портит картину. Их здесь тысячи, на тысячах островов, таких вот китайцев, хуацяо, как их еще называют, торговец, ростовщик, коммивояжер и бог знает кто еще в одном лице – и любой из них, памятуя инструктаж, может работать на пекинскую разведку, а если не на пекинскую, то на тайваньскую непременно… Ладно, авось обойдется, в чем можно заподозрить морячка, случайно смытого волной с проходящего судна?
– Ты плыл на корабле, Джимхокинс? – невозмутимо осведомился пожилой.
– Ну да, – сказал Мазур. – Когда начался шторм, меня смыло за борт. Еле выплыл.
– Ты хорошо плыл, – одобрительно кивнул пожилой. – Даже сам на берег почти выполз. Я смотрю, ты сильный парень…
Мазур чуточку обеспокоился – нет, вроде бы ни один из инструкторов не упоминал о привычке местных обращать в рабство таких вот случайных путников.
– Меня зовут Абдаллах, – сообщил пожилой.
– Ты здесь вождь? – поинтересовался Мазур.
– Вожди бывают только у дикарей, – с достоинством ответил старина Абдаллах. Если он и был обижен, то не показал этого. – У нас культурная страна. Цивилизованная. Я – староста острова. Всего острова, – значительно добавил он, подняв палец. – Какая твоя вера?
Помедлив, Мазур признался:
– Да знаешь ли, никакой.
– Это плохо – совсем без веры, – сказал Абдаллах с непроницаемым видом. – Мы – мусульмане. Ты уважаешь мусульманскую веру?
– Уважаю, – сказал Мазур, решив, что с него не убудет. – Пророк Мохаммед, да святится имя его, был почтенным человеком.
На пиджине это, конечно, звучало не столь красиво и гладко. Скорее уж так: «Этот парень‑человек, имя которому быть Мохаммед, имя ему принадлежать‑быть святое, был очень крепко уважаемый…»
Однако господину старосте вполне этого хватило. Он расплылся в дружелюбной улыбке, спросил:
– Может быть, ты знаешь, и как молиться?
– Нет, к сожалению, – быстро ответил Мазур.
«Уж столько‑то я о вас, мусульманах, знаю, – подумал он трезво. – Брякнешь «Ля илля иль Алла, Мохаммед расуль Алла» – и ты уже мусульманин, поскольку при свидетелях прозвучало. А где мусульманство, там и обрезание… Не дождетесь!»
– Хорошо, Джимхокинс, – кивнул староста. – Ты вроде бы неплохой человек. Значит, моряк?
– Ага, – сказал Мазур.
– Пойдем ко мне в дом, – неожиданно предложил староста, вставая. – Поговорим, как приличные люди.
– А это ничего, что я… – сказал Мазур, обеими руками указав на свою откровенную наготу.
Староста что‑то громко приказал – и ближайший туземец, шустро сдернув с плеч саронг, протянул его Мазуру. Встав и немного подумав, Мазур обернул синюю ткань вокруг бедер на манер юбки – и по здешним меркам был отныне одет вполне прилично. Абдаллах с непререкаемым видом произнес несколько фраз и двинулся вперед. Все остальные остались на месте, хотя по лицам было видно, как им хочется и дальше общаться с заезжим странником.
Они бок о бок шагали по деревне. Любопытно таращились голые детишки, побрехивали тощие собаки.
По шаткой бамбуковой лестнице поднялись в хижину на сваях – столь же хлипкую на взгляд привыкшего к рубленым избам русского человека, но отличавшуюся от остальных известной добротностью. Пожалуй, именно так и должно выглядеть жилище здешнего первого секретаря – крыша без единой прорехи, крепко сколоченный бамбуковый пол, вместо циновок – яркие хлопчатобумажные коврики, начищенная керосиновая лампа в углу, старенький японский транзистор, алюминиевая посуда на низком ящике в углу.
«Ох ты! – восхищенно подумал Мазур, откровенно разглядывая возившуюся у ностальгического примуса девушку. – Есть женщины в здешних селеньях…»
Она была чертовски симпатичная и ничуть не напоминала женщину первобытного племени – в синем саронге и белой блузке с квадратным вырезом, позволявшим не так уж мало разглядеть, с пышными, ухоженными черными волосами, спускавшимися ниже пояса. Зубки, улыбка, ресницы…