О предыстории поездки и ее итогах.

 

Тогда, в 1894 году, Серову и Коровину едва минуло по тридцать лет. Они были молоды, талантливы и полны замыслов. Инициатором их творческой ''командировки'' на Север был С.И. Мамонтов, который сам с С.Ю. Витте совершил двухнедельную поездку в северный край в июне 1894 года.

В те годы С. Мамонтов увлекся идеей постройки павильона ''Крайний Север'' на Всероссийской промышленно-художественной выставке в Нижнем Новгороде (планировалась открыться в 1896 году). Целью замысла было привлечение внимания русских промышленников к богатствам этого региона, что способствовало бы скорейшей постройке железной дороги.

(Журналист Е.Л. Кочетов, сопровождавший С.Ю. Витте в путешествии под псевдонимом Е. Львов, потом написал книгу ''По Студеному морю: Поездка на Север'', 1895г.).

Финансировал художников все тот же С.И. Мамонтов (''Серов с Костей Коровиным были на счет Мамонтова на севере – на Мурмане'', - свидетельствовал в своих записях М.В. Нестеров).

Сам Коровин вспоминал, что как-то приехали к Савве Ивановичу, и тот сказал ему: ''Вот что, в Нижнем будет Всероссийская выставка, мы решили предложить вам сделать проект павильона ''Крайний Север'', и вы должны поехать на Мурман. Dот и Антон (так звали Серова близкие) Серов хочет ехать с вами. Покуда до Архангельска дорога еще строится, вы поедете от Вологды по Сухоне, Северной Двине, а там на пароходе ''Ломоносов'' по Ледовитому океану.

- Интересно, и я бы поехал, - сказал художник Поленов, - полярное сияние, олени, киты, белые медведи…

Все как-то задумались, смотря на большую карту, которую Савва Иванович развернул на столе…''

Из поездки друзья-художники привезли 32 этюда. Часть этих работ была воспроизведена в уже упоминавшейся книге Е. Львова (Е. Кочетова). Большинство их хранится в Третьяковской галерее. Не так давно они экспонировались в Русском музее в Санкт-Петербурге.

Но Север до сих пор не видел этих картин Серова и Коровина. Поездка в Москву, в Третьяковскую галерею, с просьбой показать их у нас, не увенчалась успехом. Может быть, эта задача окажется по плечу открывшемуся в Мурманске художественному музею. А пока Печенгский районный музей располагает фотокопиями северных этюдов. Среди них многие посвящены Печенгской земле, имеют близкие и понятные нам названия: ''Лопарский поселок на Паз-реке'' (этюд более известен под названием ''Олень''), ''У лопарей'', ''Пароход ''Ломоносов'', ''Трифоно-Печенгский монастырь'', ''Трифонов ручей'', ''Рыбацкое становище на Мурмане'', ''Норвежский город Вардэ'', ''В тундре. На оленях'' и другие.

Свои северные работы В. Серов и К. Коровин экспонировали на ХIV периодической выставке МОЛХ. Интерес к ним был живым и неподдельным.

Затея Мамонтова была осуществлена наилучшим образом. Через полтора года после поездки художников на Север на территории Всероссийской промышленно-художественной выставки в Нижнем Новгороде по проекту К. Коровина был сооружен грандиозный павильон ''Крайний Север''. Выставка открылась 30 мая 1896 года и имела не только художественное, но и познавательное значение. К. Коровин объяснял: ''Стараюсь создать в просторном павильоне то впечатление, вызвать то чувство, которое я сам испытал на Севере''.

Художник Поленов сообщал жене: ''Северный павильон с Константиновыми фресками чуть не самый живой и талантливый на выставке''.

Приведем и некоторые из отзывов в печати: ''Своим видом он (павильон) напо­минает промысловые пост­ройки (фактории) по бере­гам Ледовитого океана. Стены его сплошь заняты картинами художника К. А. Коровина". (Я. Болотин ''Всероссийская выставка'' — ''Детский отдых'', М. 1896 г., №10 стр. 41).

 

''Ознакомлению с природой Севера, — говорилось в другой заметке, - много со­действуют огромные полот­на, принадлежащие кисти нашего талантливого ху­дожника К. А. Коровина и изображающие дикие места прорезываемые теперь железнодорожными рель­сами: побережье Ледовитого океана, северное сияние и т. д. Впечатление, производимое картинами, очень глубокое''. (В. Иор­дан ''Всероссийская промышленно - художествен­ная выставка в Нижнем Новгороде'' — ''Русское слово'' № 236, 1896 г., 2 сентября).

С.С. Голоушев писал: ''Картина ''Ловля трески'', которую… следует считать одним из крупнейших созданий русской живописи, отличные виды тундры и полярного берега с китом…''

В последующие годы жизни К.А. Коровин в своих произведениях неоднократно разрабатывал северные мотивы.

Справедливости ради следует сказать, что встречались не только восторженные, но и скептические отзывы. Так М.А. Морозов допустил колкие выпады в адрес В. Серова, хотя перед этим отметил в его северных работах ''что-то новое и живое'': ''… а все-таки, при виде произведения г-на Серова, говоря откровенно, гвоздит в мозгу – не проектируйся железная дорога на Архангельск, не было бы северных этюдов г-на Серова''.

Ну что тут сказать… Архангельская железная дорога только-только была построена, и большая часть населения России имела самое смутное представление о северном крае. А на картинах – виды тундры, лов рыбы, полярный берег с китом, северные олени, экзотические (по тем временам) лица жителей Севера, поморов, деревянные церквушки (в том числе церкви Печенгского монастыря…).

О том, какими были представления о Севере, мы можем узнать и из первых уст, предоставив слово автору воспоминаний (естественно, в сокращенном варианте). Итак.

К.А.Коровин. ''На Севере диком'' (''Возрождение'', Париж, 1932, №25-34, №25-35, №25-49. Орфография и пунктуация сохранены ).

…На полу раскрытые чемоданы. Я укладываю краски, кисти, мольберт и бинокль, меховую куртку, белье, большие охотничьи сапоги, фонарь и целую аптечку. Ружья не беру.

Я еду на Дальний Север, на Ледовитый океан. Писать с натуры, а возьмешь ружье, начнется охота и какие же тогда этюды? Беру только несколько крючков для рыбной ловли и тонкую английскую бечевку… Беру и компас…

Развернутая карта лежит на столе. Смотрю – Архангельск, а дальше – за Архангельском – ничего.

Мой приятель – архитектор говорит: ''Ага, видали! Никого и ничего, можно сказать пустое место, а вы, по-моему, зря едете. Туда преступников ссылают. Вы просто замерзнете где-нибудь в тундре, вот и все. Вам хотя бы собак свору взять, на собаках ехать. Там ведь лихачей нет, это вам не Москва. Кастрюлю тоже надо взять, обязательно соли. Там ведь все сырую рыбу жрут, а вы не можете. Будете навагу ловить, по крайней мере, уха будет.

И что это вам пришло в голову ехать к черту на кулички?.. Вон, смотрите на карту, - Мурманский берег, Вайгач, Маточкин шар… Шар! Какой же это шар? А это? Зимний берег? Летнего нет. Хороша местность, благодарю покорно. Названия одни чего стоят: Ледовитый океан, Сувой, Паной, Кандалакша, - арестантские…''

И только мы выходили, как в подъезде дома нам встретился В.А. Серов. ''Я к тебе, - сказал Серов, - знаешь, я решил ехать с тобой на Север. ''Отлично'', - обрадовался я.

— Савва Иванович Мамонтов говорил, что дорога строится, но по ней ехать еще нельзя… Как-нибудь с инженерами доедете до Двины, а там пароход есть.

— Как я рад, что ты едешь. Вот Вася все пугает, говорит, что нас самоеды съедят.

— Съедят, не съедят, — смеется Василий, — а кому нужно ехать за Полярный круг… И черт его знает, что это за круг такой… Пари держу, как увидите круг, так скажете, — довольно шуток, — и назад…

Кого я ни видал перед отъездом, никто, как и Вася, об этом старом русском крае толком не знал ничего...

От Вологды до Архангельска ведут железную дорогу. Прямо, широкой полосой прорублены леса. По ним ходит небольшой паровоз с одним вагоном. Называется это – времянка. Кое-где построены бараки для рабочих, сторожки для стрелочников. Новые и чистые домики… В одной сторожке пахнет свежей сосной и есть большая печь, а кругом бесконечные могучие леса. Века росли, умирали, падали, росли снова. Там никаких дорог нет.

Серов и я увидели, что днем писать с натуры нельзя: мешают мириады всевозможной мошкары, комаров, слепней. Лезут в глаза, в уши, в рот и просто едят поедом. Я и Серов намазались гвоздичным маслом, — не помогало. Мошкара темными облаками гонялась не только за нами, но и за паровозиком времянки…

Вечером к нам в сторожку пришел инженер-финляндец. Рассказал, что есть недалеко озера, небольшие, но бездонные, и показал пойманных там больших окуней, черных как уголь, с оранжевыми перьями красоты невиданной. Я сейчас же стал их писать. Финн состряпал из окуней уху, но ее нельзя было есть: пахла тиной. Так мы улеглись без ужина.

А в 5 часов утра уже началась порубка. Свалив деревья, рабочие оттаскивали их в сторону с просеки. И внезапно один из них увидел вдали высокого, странного оборотня, который тоже таскал старательно и усердно деревья на опушке чащи. Это был огромный медведь. Посмотрел, что делают люди, и стал делать то же: таскать, рыча, деревья. Медведь выходил на порубки каждый день. Когда рабочие кончали работу, уходил и он. Но только работа начиналась, он уже на опушке… Злая пуля уложила занятного бедного зверя.

…Медленно отходит оке­анский пароход «Ломоносов» от высокой деревянной пристани. Шумят винты, взбивая воду, оставляя за пароходом дорогу белой пены. Архангельск с деревянными крашеным домиками и большим собором с золотыми главами уходит вдаль.

Пассажиры попрятались в каютах и под брезента­ми на палубе. Матросы в желтых рубахах и штанах, пропитанных маслом, свя­зывают огромные канаты. Дождь хлещет по палубе. Берега стали ровные.

— Тощища, — говорит Серов.

— Скоро море? — спра­шиваю я у матроса.

— Не… Часа через два, — отвечает он сумрачно.

На пароходе пахнет ры­бой. Круглые трюмы уг­рюмо обливает дождь.

— Покачивает... говорит сосед-пассажир, — Ветер с моря.

— Тоска...- повторяет Се­ров.

В каюте пахнет рыбой. Ложусь там на койку. На­до мною висят белые спа­сательные круги и пробковые пояса. Я смотрел-смотрел на круги и пробки и заснул. Вдруг слышу. Что-то шумит, трещит, и, чувствую, качает. Серов сидит против меня, блед­ный, и ест лимон.

— Море? — спрашиваю я.

— Гадость! — отвечает Серов, — Качает. Как ты можешь спать?

— Пойдем на палубу, посмотрим море...

— Не могу, — отвечает Серов, — Невозможно. Тошнит...

— Лежи на спине, пройдет…

...Я встаю и выхожу из каюты, ударяясь о стен­ки. По лестнице выбира­юсь наверх.

Волны с шумом броса­ют брызги на палубу. Пароход спускается вниз, и на него летят волны. Корма, у которой я стою, поднимается высоко. Я выбираю минуту и бегу в конец кормы, хватаюсь там за железное древко флага к вижу, как винты, вращаясь в воздухе, опус­каются в темную воду. Корма ниже, ниже... Пароход как бы стал на дыбы. Но вот опять поднимается корма. По палубе бежит вода.

Иду к Серову. Он лежит в каюте. Около него си­дят двое в кожаных пальто и форменных фу­ражках. Один представ­ляется мне с улыбкой.

— Капитан Постников... А что же вы по палубе гуляете, не боитесь... Вол­ной в миг смоет...

— Скажите, — обра­тился я тут к капитану, — а скоро будет Поляр­ный круг?

— Круг? Да мы его сейчас проходим.

Мы поднялись с Серо­вым на палубу. Кругом нас беспредельный и мрачный тяжкий океан. Его чугунные волны взды­маются в бурной мгле. В темном небе прямо ле­тит огромный белый орел.

— Альбатрос, — сказал капитан. — Святая птица, говорят, где живет, никто не знает, а всегда летит прямо и далеко... Сердца, говорят, верные, оби­женные, к Богу относит.

Слева идут полоски низких скал, которые оканчиваются маленькой одинокой часовенкой, ос­вещенной сбоку прогля­нувшим полным солнцем. Так бедно и глухо, и безотрадно кругом, а эта светящаяся часовенка как бы подает надежду. Это и есть Святой Нос.

Пароход стал. Тихо. Черные скалы, наверху — огромные глыбы, будто их поставили великаны. Глы­бы похожи на странных чудовищ. Бурые скалы высятся, как зачарован­ные. По берегу, до самого моря, громоздятся огромные, круглые камни, покрытые черными пятнами мхов. Со скал, как стрелы, летят чер­ные птицы и садятся на воду.

— Обедать! — зовет ка­питан.

И вот началось пиршество... Семьдесят сортов закусок, русские, шведские, норвежские, пунш, шампанское, семга, оленьи языки, зубатка, пихша, кумжа, форели, — все это порто-франко, без пошли­ны. За столом радушные люди, все знакомятся друг с другом, всем весело, что мы обедаем за По­лярным кругом... Эх, как видно, хорошо было в России и за Полярным кругом!

А ночью мы с Серовым прогуливались по палубе.

Огромный океан покрыт как бы темным шелком. Тихие воды. Слышен шум непотушенного паровика машины. Я и Серов смот­рим с палубы на таинст­венный берег, погружен­ный в бурую полумглу — полусвет непогасшей се­верной зари. Мы смотрим на черные скалы и на огромные кресты поморов. Это их маяки.

Вдруг перед нами, из пучины вод, поднялась черпая громада корабля. Вот поворачивается, плавно ныряет. Что это? Нас обдало водой, мне залило за шею.

— Э, — кричит нам, смеясь матрос. — Выкупал нас…

Вдалеке вывернулась чудовищная тень. Это кит. Сильной струей, фонтаном, он пустил воду вверх. Как плавно и кра­сиво огромный кит выво­рачивается в своей сти­хии. Должно быть, хорошо быть китом.

— Валентин, — говорю я Серову. — Что же это такое? Где мы? Это заме­чательно. Сказка.

— Да, невероятно... Ну и жутковатые тоже мес­та... Эти глыбы как будто говорят — уезжай­те-ка лучше отсюда подобру-поздорову.

Рано утром мокрые скалы весело заблестели на солнце. Они покрыты цветными мхами, яркой зеленью, алыми пятнами. На лодке мы причалили к берегу. У озера глубоко видно дно, а там, под во­дой, какие-то светлые гроты. И большие, в узо­рах медузы, розовые, опаловые. И белые. За низкими камнями берега открываются песчаные ложбинки и в них ни­зенькие избы, убогие, в одно - два окошка, Я открываю шкатулку, бе­ру палитру, кладу вто­ропях краски. Это так красиво, удивительно: избы на берегу океана. Руки дрожат, так хочется написать это. Вдали, у океана, пишет Серов. Вне­запно он кричит мне:

— Иди сюда, скорей!

Я бегу к нему. Вижу стоит Серов, а перед ним, поднявши голову, — большой тюлень, и смот­рит на Серова дивными круглыми своими глаза­ми, похожими на челове­ческие, только добрее.

Тюлень услышал мои шаги, повернул голову, посмотрел на меня и ска­зал: ''Пять-пять, пять-пять...''

Вышедшая из избы ста­руха-поморка позвала его:

— Васька, Васька.

Васька, прыгая на плавниках, быстро пошел к избе. У избы я кормил его рыбкой — мойвой, лю­бовался его честными красивыми глазами, гла­дил его по гладкой го­лове и даже поцеловал его в холодный мокрый нос. Он повернул на бок голову, заглянул мне в глаза и сказал:

— Пять-пять…

 

…Безграничный Ледо­витый океан. Над ним — прозрачное, холодное не­бо. К горизонту оно зеле­новатое, далекое. Слева идет угрюмый скалистый берег, покрытый мхами. В.А. Серов и я помести­лись у кормы парохода. Мы смотрели на белые гребни за бортом, но это не пена от волн, это — белухи, белые особенные тюлени, большие и длин­ные. Они то появляются, то пропадают. Белух так много, что кажется — океан волнуется. Богат, как видно, жизнью Госпо­дин Ледовитый океан.

Пароход вошел в тихую широкую гавань, залив Святого Трифона у скал. На палубе уже собрались поморы — с мешками и багажом. Пароход оста­новился. Мы простились с капитаном и вышли из лодки на сырой песок бе­рега, близ которого выси­лись седые скалы.

 

Вскоре нас приютил не­большой деревянный до­мик Печинского (так по тексту) монасты­ря. Около него стоят еще три домишка карел... А около крыльца монастырского дома стоял неболь­шой олень. Его большие рога, похожие на сучья дерева, были как бы по­крыты бурым бархатом. Умно и приветливо смот­рели карие оленьи гла­за. Я не мог не погла­дить его. Монах в ками­лавке помогал вносить наш багаж.

— Приехали, — сказал Серов, входя в дом.

— До чего любопытно кругом, — восхищался я.

Вскоре на столе появил­ся самовар и лепешки. Из окна мы видели, как ды­мя, ушел «Ломоносов». Мы осмотрелись в нашем жилье. Что-то особо уют­ное и душевное было в этом доме, в двух малень­ких монастырских поко­ях.

— Мне кажется, что еще и здесь качает, — сказал Серов. Я не ощущал кач­ки совсем, но все же и я был рад, что нет больше противного пароходного запаха рыбы.

В окно виден залив Святого Три­фона и скалы. Воздух прозрачный и светлый. Пахнет, как и у нас, под Москвою, осенним лис­том...

…Всю ночь, сквозь сон, я слышал прибой и шум ветра, а утром первое, что я увидел, — Серов у окна.

— Константин, посмот­ри, какие чудеса...

Я взглянул в окно.

Берег залива до само­го нашего дома был по­крыт расплавленным свет­лым серебром. Это была рыба. Огромными груда­ми она громоздилась по берегу до нашего дома, загромоздила калитку, крыльцо.

Внезапно вдали, над океаном, показались ка­кие-то рыжие тучи, вро­де паутины, которые быстро неслись, точно пе­пел по ветру. Странные тучи быстро приближа­лись, летели к нам дым­ной стеной. Ясный день стал темнеть.

Я как раз разбирал краски, приготовляясь писать, но стало тем­неть, ко мне вошел Серов.

— Что это, Константин, гроза, что ли? Как потем­нело!

Рыжие тучи спускались с неба волнующими поло­сами. Стало темно совсем. Я зажег свечу.

В окне рыжая мгла и шум, особый шум: в ле­тящем пепле слышны гор­танные крики птиц. Это не пепел, это — птицы. Миллиарды птиц спусти­лись на землю. Они покрыли все, как белые фон­таны вздымаются они с криками около дома. Пла­чущий птичий крик зве­нит в воздухе.

Когда стало чуть свет­лее, я выбрался на крыль­цо. Но чайки садились на меня, налетали кучей — на плечи, на голову, я от­талкивался, размахивал руками, спасаясь от птичь­ей силы.

Через несколько минут берег от птиц очистился. На берегу не осталось и рыбы: чайки всю сельдь съели. Кончился этот чу­довищный птичий пир, и чайки разместились по скалам. Скалы покры­лись ими, как снегом...

…На лошадях мы поеха­ли в Печинский монас­тырь Святого Трифона.

Дорога идет камен­ной тундрой, но колеса та­рантаса утопают в гряз­ной дороге: между кам­ней болото, мелкий кус­тарник и кривая поросль низкой карельской березы. Вдруг на дороге перед нами показались белые куропатки. Взлетают, са­дятся опять...

Так мы проехали к де­ревянному монастырю Святого Трифона. В чистой горнице, где полы краше­ные, высокий и красивый отец Ионафан, настоя­тель монастыря, угостил нас свежим, только что пойманным в речке, лосо­сем. После закуски мы с Серовым приготовили краски, чтобы писать не­подалеку от монастыря.

— Вот что, — сказал нам отец Ионафан. — Вот, ежели списывать тут бу­дете, не пугайтесь, мило­стивцы. Медмеди тут хо­дят, осемь их... Так вы медмедей не пугайтесь: они тут свои и человека никак не тронут. Уж вы не застрелите их случаем из пистоли, ежели испугаетесь...

Я и Серов посмотрели на отца Ионафана с пол­ным изумлением...

… Да, какой чудесный край Север дикий! И ни капли злобы здесь нет от людей. И какой тут быт, и какая красота!''

 

(Печенга.-1994.-6, 9, 11 авг.)