БОСИКОМ ПО НЕБУ (КРУПИНКИ)
рассказы
Содержание:
Об авторе
Деточки
Первая исповедь
Прошли времена, остались сроки
Женя Касаткин
Главное причастие
Красная гора
Марина-Марин
Молитва матери
Дежурная
Тяжелый случай
Авторучка
Первое слово
Упрямый старик
Великое на Великой
От первого лица
«Ол райт», – сказал Емеля
Солнце играет
Как погибает память
Гроб с музыкой
Лист кувшинки
Рассказ о двух повешенных
День да ночь – сутки прочь
Мелочь
Река Лобань
Завоеванные марши
Подкова
Лодка надежды
Где-то далеко
Морская свинка
Амулет
Гречиха
В заливных лугах
Передаю
Там, внизу
Зеркало
Папа в моей жизни
Обавторе
КРУПИН Владимир Николаевич родился 7 сентября 1941 года вселе Кильмезь Кировской области. В 15-летнем возрасте закончил школу. Отслуживв ракетных войсках, поступил на литературный факультет Московского облпединститута.Работал редактором на телевидении, в книжном издательстве. В 1974 году выпустилпервую книгу «Зёрна», за которую был принят в Союз писателей, после чего ушелна творческую работу. В 1989 году возглавил журнал «Москва». Спустя три годаперешел на преподавательскую работу в Московские духовные школы. До распадаСоюза был секретарем СП СССР, в настоящее время – секретарь Правления Союзаписателей России.
Автор повестей «Великорецкая купель», «Живая вода», «Во всюИвановскую», «Ямщицкая повесть», «Слава Богу за всё», «На днях или раньше» идр. Его последние произведения тесно связаны с жизнью Церкви: «Православнаяазбука», «Русские святые», «Детский церковный календарь», «Освящение престола»,«Ловцы человеков».
Произведения Владимира Крупина неизменно вызывают интерес учитателей. Писатель органично сочетает проблематику «светской» жизни справославной этикой. Его герои – люди ищущие, страдающие, трудно постигающиесвоё предназначение. Писатель убеждён, что путь к полноценному, гармоничномусуществованию пролегает через любовь, добро и обретение истинной веры. Каждыйиз героев приходит к этому своим собственным, порой весьма извилистым ипричудливым путём.
|
|
Деточки
— А мы колядовать собираемся, — сообщил мне наканунеРождества соседский мальчик. — В прошлом году ходили, целую сумку набрали, иденьги даже давали.
— А что вы говорите, когда славите?
Мальчик задумался.
— Ну, в общем наряжаемся: Ромка — девчонкой, Мишка —ужастиком. Я так намазываюсь: щеки и нос красным, а глаза черным.
— Да, — согласился я, — это страшновато. Попробуй тут неположи в мешок... Мы тоже ходили в детстве. Я кое-что помню. Вы придите ко мне,что-нибудь разучим.
Мальчик умчался и мгновенно вернулся с друзьями. Онисказали, что говорят так: «Славите, славите, вы меня не знаете. Отворяйтесундучки, доставайте пятачки и конфеточки».
— А дальше? — спрашиваю.
— А дальше нам что-нибудь дадут, и мы идем дальше.
— Так зачем же вы тогда приходили, разве только законфетами? Вы идете на Рождество, вы несете весть о рождении Сына Божьего. Вотглавное в колядках. Давайте так... Вот вы говорите свои стихи и добавляйтепосле «конфеточек»: «Если будет и печенье, то прочтем стихотворенье». Его надопрочесть, если даже и не дадут печенье. Заучите: «В небе звездочки горят, оХристе нам говорят. У людей всех торжество — наступило Рождество». Это жерадость сообщить такую весть. Вы — вестники счастья, спасения... Я раз виделвас в церкви. Как там поют? Заучили? «Слава в вышних Богу...»
|
|
Мальчики подхватили:
— На земли мир, в человецех благоволение!
— Вот. И тропарь Рождеству... Знаете наизусть?
— Это Данила знает и Георгий, они батюшке помогают. Они тожебудут ходить.
Мои новые знакомые убежали, и когда вечером раздался бодрыйстук в окно, я понял, что это они. Я был готов к встрече, сходил днем за пряниками,конфетами, печеньем. Пришли не только они, а целая группа, человек десять,— созвездой, пением коляды: «Коляда, коляда, открывайте ворота». Меня осыпалигорстью зерна и дружно запели: «Христос раждается, славите. Христос с Небес,срящите. Христос на земли, возноситеся». Кого только не было средиколядочников! Снегурочка с длинной мочальной косой, красавица в кокошнике,мальчик, почему-то в иностранной шляпе, другой мальчик, раскрашенныйразнообразно, третий в халате со звездами... Они дружно пропели тропарь:«Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...», а потом пошлихороводом с припевкой: «А мы просо сеяли, сеяли».
Я уж старался вознаградить такое усердие, как вдруг,болезненно охнув, повалилась на пол девчушка с косой. Все они вскрикнули, датак натурально, испуганно, что у меня сердце чуть не оборвалось. Мгновенно сталсоображать, у кого из соседей есть телефон, чтобы звонить в больницу. Тут жедумал: отчего ей плохо? Или уморилась от голода, или, наоборот, конфетпереела...
— Доктора, доктора! — кричали дети. И только когда явился«доктор», важный мальчик с нарисованными на лице очками, я с радостью понял,что все это нарочно. Доктор важно щупал пульс, глядя на часы, разогнулся,помолчал и сокрушенно вздохнул:
|
|
— Медицина здесь бессильна.
— Знахаря, знахаря! — закричали девочки.
Пришел и знахарь в зипуне и лаптях. Стал обращаться сбольной крайне небрежно: подергал за руки, за ноги. Сказал:
— Народная медицина здесь тоже бессильна.
Вслед за этим они гениально выдержали томительную паузу.Больная лежала, как мертвая.
Потом та девочка, что звала доктора, всплеснула руками:
— Ой, я знаю, знаю! Ее спасут хоровод, танцы и песни!
— И вы с нами, — сказала девочка, — ее же надо оживлять!
Конечно, как я мог не участвовать в оживлении такой красавицыс длинной косой. Мы прошли хороводом, пропели коляду. Я вспомнил давнее своедетство: «Я, малый хлопчик, принес Богу снопчик. Боже, снопчик прими, менясохрани — и тятю, и маму, и нашу избу, и нашу деревню, и нашу судьбу».
Красавица ожила. Мы выпили лимонада, заели печеньем ипряниками. Вскоре они ушли. Но на прощание заставили спеть девочку, котораястояла в сторонке и молчала. И она, отчаянно стесняясь и тиская в рукахварежки, тоненьким голоском запела:
«Я была-ходила в город Вифлеем
И была в вертепе, и видала в нем,
Что Христос Спаситель, Царь, Творец и Бог
Родился во хлеве и лежит убог.
И когда я Деве сделала вопрос,
Отчего так плачет маленький Христос,
Дева мне сказала: «Плачет Он о том,
Что Адам и Ева взяты в плен врагом
И что образ Божий, данный их душам,
Отдан в поруганье злобнейшим врагам...»
Девочка не допела, вдруг расплакалась и выскочила за дверь.
Мальчики смущенно переминались:
— У нее длинная песня, она еще поет о розах, которые Христосраздал детям, а Себе оставил шипы от роз...
Ушли деточки. Ушли в лунную ночь, скрипя валеночками порождественскому снегу. А лампадка красная в углу, будто звездочка, сошедшая снебес, пришла и остановилась у святых икон.
Первая исповедь
В Сережином классе у многих ребят не было отцов. То есть онибыли живы, но жили отдельно. Кто сидел в тюрьме, кто куда-то уехал и не оставиладреса. Сережин отец приходил раз в месяц и приносил подарки. Достанет игрушку,они сыграют в шашки, и он скоро уходит. Даже чаю не попьет. Мама и бабушка вэто время сидели на кухне. В последнее время отец стал давать Сереже и деньги.Бабушка ворчала: «Ишь как ловко устроился: от сына откупается».
Но Сережа любил отца. И мама, это чувствовалось, тоже еголюбила, хотя никогда не просила остаться. Деньги отца от Сережи не брала. А емуна что: мороженое ему и так покупали.
— Давай деньги в церковь отнесем, — предложил Сережа. Они смамой любили ходить в церковь.
— Давай, — сразу согласилась мама. — И тебе пора, наконец,на исповедь.
— Какие у него грехи? — вмешалась бабушка. — Куда ты егопотащишь!
— А пойдем все вместе, бабушка! — сказал Сережа.
— Я век прожила и уж как-нибудь проживу, — отвечала бабушка.— Я честно работала, не воровала, вино не пила, не курила — какая мне исповедь?
Мама только вздохнула. Вечером они с Сережей прочли, кромевечерних молитв, акафист Ангелу Хранителю, а утром встали пораньше, ничего неели, не пили и пошли в церковь.
— А что батюшке говорить? — волновался Сережа.
— Что спросит, то и говорить. Сам же знаешь, в чем грешен. Сбабушкой споришь...
— Она больше меня спорщица! — воскликнул Сережа. — Онавообще так зря ругается!
— Вот уже и осуждаешь, — заметила мама. — Даже если бабушкаи не права, нельзя осуждать. Она же пожилой человек. Ты доживешь до ее лет, ещенеизвестно, каким будешь.
В церкви они купили свечи и пошли в правый придел, гдевскоре началась исповедь. Вначале отец Виктор читал общую молитву и строгоспрашивал, лечились ли у экстрасенсов, ходили ли на проповеди приезжихгастролеров, различных сектантов... Потом вновь читал молитву, говоря время отвремени: «Назовите свои имена». И Сережа вместе со всеми торопливо, чтобуспеть, говорил: «Сергей».
Впереди Сережи стояла девочка его лет, может, чуть постарше.В руках она держала листочек из тетради, на котором было крупно написано: «Мои грехи».
Конечно, подглядывать было нехорошо, но Сережа невольнопрочел, успокаивая себя тем, что это как будто обмен опытом. Было написано налистке: «Ленилась идти в детский сад за братом. Ленилась мыть посуду. Лениласьучить уроки. В пятницу выпила молока».
Сережа прочел и охнул. Нет, у него грехи были покруче. Суроков с ребятами в кино убегал. Кино было взрослое и неприличное. А посуда?Сережа не то чтоб ленится, но тянет время. Он знает, что бабушка заставляетего, а потом сама вымоет. А вчера его посылали в магазин, а он сказал, что надоучить уроки, а сам болтал целый час по телефону с Юлей, всех учителейпросмеяли...
Ну вот и Сережина мама пошла к батюшке. Видно, что плачет.Батюшка укрывает ее склоненную голову епитрахилью, крестит сверху и отпускает.Сережа собрался с духом, перекрестился и подошел к батюшке. Когда тот спросил огрехах, то у Сережи вдруг вырвалось само собой:
— Батюшка, а как молиться, чтобы папа стал с нами все времяжить?
— Молись, милое дитятко, молись своим сердечком. Господь дастпо вере и молитвам.
И еще долго говорил батюшка с Сережей.
А потом было причастие. И эти торжественные слова«Причащается раб Божий Сергий...»
А в это время хор пел: «Тело Христово приимите, источникабессмертного вкусите». Сережа причастился, поцеловал чашу, со скрещеннымируками подошел к столику, где ласковая старушка подала ему крохотный серебряныйковшик со сладкой водичкой и мягкую просфору.
Дома радостный Сережа ворвался в комнату к бабушке изакричал:
— Бабушка! Ты бы знала, сколько у меня грехов! А тыговорила! Не веришь? А вот пойдем, пойдем вместе в следующий раз.
А вечером вдруг позвонил папа. И Сережа долго говорил с ним.А в конце он сказал:
— Папа, а ведь это неинтересно — по телефону говорить. Давайбез телефона. Мне, папа, денег не надо и игрушек не надо. Ты так простоприходи. Придешь?
— Приду, — сказал отец.
— Нет, ты совсем приходи, — сказал Сережа.
Отец промолчал.
Вечером Сережа долго молился.
Прошли времена, остались сроки
«Прошли времена, остались сроки»,— это так бабушка Лиза говорит.
Стала она так говорить, когда заметила, что в ее «годовой»лампаде стало больше масла. То есть не больше масла, а его стало хватать набольшее время. Раньше лампаду заправляли на Пасху, и она горела до следующейПасхи, ровно год. А сейчас масла наливается столько же, а лампада горит доВознесения, то есть еще больше месяца. Какой отсюда вывод? Отсюда бабушкавыводит, что времена сократились, ускорились, все начинает торопиться к концусвета.
В этом с бабушкой согласен ее внук Сережа, а также бабушкин«допотопный», как она говорит, знакомый, старенький отец Ростислав. Он уже неслужит, живет недалеко и потихоньку, с палочкой, приходит в гости.
Они сидят с бабушкой за многочасовым чаем и вспоминаютпрошлую жизнь. Сережа сидит тихонько и слушает старичков — и приходит к такоймысли, что раньше жить было тяжело, но хорошо, сейчас жизнь стала легче, нотяжелее. Как так? А вот так.
— Раньше, сестричка, — говорит батюшка, — служишь литургию ине знаешь, дадут ли слуги антихристовы дослужить. Но уж зато и знаешь, чтоХристос во всех твоих прихожанах. А сейчас служишь-служишь, а потом своих жеприхожан на каком-нибудь дьявольском сборище видишь.
— Грех на них, — успокаивает бабушка Лиза. — Уж нам с тобойза землю не надо держаться, нам на небо со страхом взирать.
— Сгорит, сгорит вся земля,— говорит батюшка и с трудомподнимается. — А проводи-ка ты меня, раб Божий Сергий, до обители отца Виктора.
Сережа этому рад-радехонек. Обитель отца Виктора — этобольшая квартира в большом доме. Но какая бы ни была квартира, она, конечно,мала для семейства батюшки. В ней столько людей, что Сережа не смог их ни разусосчитать. Даже детей, не говоря о взрослых. Жена отца Виктора, попадья матушкаЗоя, называет семейство табором, а отец Ростислав — колхозом.
Отец Ростислав часто останавливается, но на встречныелавочки не садится: потом тяжело вставать. Стоит, одной рукой опирается напалочку, другой медленно сверху вниз проводит по седой легкой бороде. Ласковоглядит на Сережу.
— Ты ко мне на могилку приходи. Посиди, помолись. Батюшкойбудешь, панихидку отслужишь, а то и так навещай.
— Еще бы! —говорит Сережа.
В доме отца Виктора, как в «саду Могоморы». Это выражениематушки Зои. Детей у них уже перевалило за десяток. Все тут есть: и Ваня, иМаша, и Гриша, и Владимир, и Екатерина, и Надежда, и Василий, и Нина... всех неупомнишь. Шум, крик, стычки.
Матушка жалуется отцу Ростиславу, как ей достается.
— Молись, — говорит отец Ростислав. — Большие труды —великая награда.
— Когда мне молиться-то, когда? — восклицает матушка. — ОтецВиктор безвыходно в храме или на требах, по старухам ходит, избаловал их, моглибы и в храм приползти.
— Матушка, не греши, не греши! — торопливо перебивает отецРостислав. — Муж твой, венчанный с тобой, — вельми зело большой труженик. АБогу молиться всегда время и место. Ты ведь небось от плиты не отходишь?
— Цепями прикована!
— И молись! И картошку небось чистишь?
— По ведру!
— Ну вот. Ножиком нажимаешь, картошку повертываешь и говори:«Господи, помилуй», «Господи, помилуй», «Господи, помилуй»...
Тут они, привлеченные ссорой, идут разбираться, в чем дело.Конечно, дети не поделили игрушку.
— Лежит — никому не надо, — говорит старенькая бабушка, мамабатюшки. — А как один взял, другому именно ее и надо.
Батюшка Ростислав терпеливо объясняет обступившим его детям:
— Силой, конечно, можно отобрать. Но на всякую силу естьдругая сила. На пистолет — ружье, на ружье — автомат, на автомат — пулемет, напулемет — пушка... Но это не сила, а дурь. А есть сила — всем силам сила.Какая? Это смирение. Хочется тебе поиграть, а ты скрепись, перетерпи, уступи.Смирись. И победишь терпением. Вот сейчас проверим. Нина, ты ссорилась? Из-закакой игрушки? А-а, из-за этой машинки. С кем? Как тебя зовут? Вася? Беритесь,тяните, как тянули. Так. Кто сильнее? Вася. А у кого смирение?
— У Васьки, у Васьки! — кричит Нинка.
— Вот он, женский характер, — говорит отец Ростислав. — Бытьтебе, Нина, регентшей.
Передав отцу Виктору поклон, Сережа и отец Ростислав идут наулицу. Сережа обнаруживает у себя в кармане конфету, а отец Ростислав пряник.
Сережа провожает батюшку и возвращается к бабушке Лизе.
Она вяжет ему носочки. Вяжет, нанизывает на спицыбесконечные петельки и шепчет при этом: «Господи, помилуй», «Господи, помилуй»,«Господи, помилуй»...
ЖеняКасаткин
В седьмом классе к нам пришел новый ученик Женя Касаткин.Они с матерью жили в деревне и приехали в село, чтобы вылечить Женю. Но болезньего — врожденный порок сердца — была неизлечимой, и он умер от нее на следующийгод, в мае.
Круглые пятерки стояли в дневнике Жени, только по физкультуребыл прочерк, и хотя по болезни он не учился по две-три недели, все равно онзнал любой урок лучше нашего. Мне так вообще было хорошо, я сидел с ним заодной партой. Мы подружились. Дружба наша была неровна— он не мог угнаться занами, но во всем остальном опережал. Авторучки были тогда редкостью, он первыйизобрел самодельную. Брал тонкую-тонкую проволочку, накручивал ее на иголку иполученную пружинку прикреплял снизу к перышку. Если таких пружинок былопобольше, то ручка зараз набирала столько чернил, что писала целый урок. Такоевечное перо он подарил и мне. А я спросил:
— Как называется твоя болезнь?
Он сказал. Я написал на промокашке: «Окорок сердца». Так мнеэто показалось остроумно, что я не заметил его обиды.
Пришла весна. Когда вода в ручье за околицей вошла в берега,мы стали ходить на него колоть усачей. Усачи — небольшие рыбки — жили подкамешками. Как-то раз я позвал Женю. Он обрадовался. Матери его дома не было, иЖеня, глядя на меня, пошел босиком. Земля уже прогрелась, но вода в ручье быласильно холодная, ручей бежал из хвойного леса, и на дне, особенно под обрывами,еще лежал шершавый лед. Вилка была одна на двоих.
Чтобы выхвалиться перед Женькой своей ловкостью, я полезпервым. Нужно было большое терпение, чтобы подойти, не спугнув, сзади. Усачистояли головами против течения. Как назло, у меня ничего не получалось, мешаладурацкая торопливость.
Женька зашел вперед, выследил усача и аккуратно наколол егона вилку, толстенького, чуть не с палец. А я вылез на берег и побегал, чтоб отогретьноги. У Женьки получалось гораздо лучше, он все брел и брел по ледяной воде,осторожно поднимая плоские камни. Банка наполнялась.
Солнце снизилось, стало холодно. Я даже на берегу замерз, акаково было ему, шедшему по колени в воде. Наконец, и он вылез на берег.
— Ты побегай, — посоветовал я. — Согреешься.
Но как же он мог побегать — с больным-то сердцем? Мне бы емуноги растереть. Да в конце концов хотя бы матери его сказать, что он замерз, ноон не велел говорить, где мы были, всех усачей отдал мне. Дрожал от холода, нобыл очень доволен, что не отстал от меня, даже лучше.
Его снова положили в больницу.
Так как он часто там лежал, то я и не подумал, что на этотраз из-за нашей рыбалки.
Мы бежали на луга за диким луком и по дороге забежали вбольницу. Женька стоял в окне, мы кричали, принести ли ему дикого лука. Оннаписал на бумажке и приложил к стеклу: «Спасибо. У меня все есть».
— Купаться уже начали! — кричали мы.— На Поповском озере.
Он улыбался и кивал головой. Мы отвалились от подоконника ипомчались. От ворот я оглянулся — он стоял в окне в белой рубахе и смотрелвслед.
Раз нельзя, то мы и не принесли ему дикого лука. На другойдень ходили есть сивериху — сосновую кашку, еще через день жечь траву наКрасную гору, потом снова бегали за диким луком, но он уже зачерствел.
На четвертый день, на первой перемене, учительница вошла вкласс и сказала:
— Одевайтесь, уроков не будет. Касаткин умер.
И все посмотрели на мою парту. Собрали деньги. Немного, нодобавила учительница. Без очереди купили в школьном буфете булок, сложили в двапортфеля и пошли.
В доме, в передней, стоял гроб. Женькина мать, увидев нас,запричитала. Другая женщина, как оказалось, сестра матери, стала объяснятьучительнице, что вскрытия не делали — и так ясно, что отмучился.
Ослепленные переходом от солнечного дня к темноте, да еще иокна были завешены, мы столпились у гроба.
— Побудьте, милые, — говорила мать, — я вас никого не знаю,все Женечка о вас рассказывал, побудьте с ним, милые. Не бойтесь...
Не помню его лица. Только белую пелену и бумажные цветы.Цветы эти сестра матери снимала с божницы и укладывала вдоль доски. Это теперья понимаю, Женя был красивый. Темные волосы, высокий лоб, тонкие пальцы наруках, покрасневшие тогда в ледяной воде. Голос у него был тихим, привыкшим к боли.
Мать говорила:
— Вот эту книжечку он читал, да не дочитал, положу с ним вдорожку.
И она положила в гроб, к левой руке Жени, книгу, но какую,не помню, хотя мы и старались прочесть название.
Когда мы засобирались уходить, мать Жени достала из его портфелясамодельное вечное перо и попросила нас всех написать свои имена.
— Пойду в церковь Женечку поминать, а вас всех запишу заздравие. Живите, милые, за моего Женечку.
Подходили к столу и писали на листке из тетради по немецкомуязыку. Ручки хватило на всех. Написала и учительница. Одно имя, без отчества.
Хоронили Женю Касаткина назавтра. Снова было солнце. Ближе ккладбищу пошли лужи, но все равно мы не ставили гроб на телегу, несли на руках,на длинных расшитых полотенцах. Менялись на ходу и старались не останавливаться— за этим следила сестра матери, — остановка с покойником была плохой приметой.Наша учительница и еще одна вели под руки мать Жени.
А когда на этих же полотенцах стали опускать гроб, то мы сКолькой, который один из всех мальчишек плакал, — он был старше нас, вечныйвторогодник, и Женя занимался с ним, — мы с Колькой спрыгнули в могилу иприняли гроб: Колька в изголовье, я — в ногах.
Потом все подходили и бросали по горсти мокрой земли.
И, уже вернувшись в село, мы никак не могли разойтись,пришли к школе и стояли всем классом на спортплощадке. Вдоль забора тянуласьширокая скамья, под ней еще оставался лед. Кто-то из ребят начал пинать этотлед. Остальные тоже.
Главное причастие
Помню из детства, когда кто-то хвастался, что хочет ехать вдалекие края, ему говорили: «Поедешь небось с печи на полати». Но мы, русские,по неистребимой страсти поглощать пространство, ездили во все далекие края. Воти я, грешный, обколесил, обстучал колесами по рельсам, облетел крыльями всюпланету. Все видел: и горькое, и сладкое, и красивое, и зазывающее, иаккуратное, и строгое, и экзотическое, и яркое, всего полно во всех краях. Такотчего же единственным моим желанием было и. остается одно: замереть на родинеи упокоиться в той земле, где Господь вывел меня на Божий свет и по которой яходил босыми ногами? Никакие знаменитые некрополи не заменят мне крохотногоучастка земли у нашей Троицкой церкви. Никакие мраморы, граниты непосоперничают с деревянным крестом, сделанным за полдня вятским плотником. Аможет, уже и поздно мечтать о такой Божией милости. Но я молюсь! Молюсь:упокой, Господи, меня на родине, дай, Господи, смерть мирную и непостыдную идоброго ответа на Страшном Суде.
О, как отрадно будет моей душе, что оставленное ею телобудет постепенно сливаться с землей родины. Конечно, не я первый говорю, что невсе ли равно, где быть похороненным, но все кажется, что душе будет легче припрохождении мытарств, когда грешное тело будет там, где вышло на краткую земнуюжизнь. Ведь именно здесь, в этом селе, на его улицах, в его окрестностях, влесах, на лугах, на реке, на первой покоренной вершине, Красной горе, я начиналжить. Мы были отчаянны, и вот, я думаю: кто же, если не Господь, спасал нас?Только Он. Это только представить: Вовка Ведерников притащил несколько пачекпатронов, и мы бросали их в пылающий костер и ожерельем стояли вокруг огня.Трусили, но стояли.
Патроны начинали рваться. Это же Господь запрещал пулямлететь в нас, а мы-то думали, что это мы такие смелые.
А сколько раз подстерегала нас смерть на реке! По нейсплавлялось, это я потом узнал, по сто пятьдесят тысяч кубометров лесаежегодно. Представить это невозможно. Сплав был молевой, бревна плыли вольно,застревали на перекатах, заиливались, ложились на дно. Жарким летом водаскатывалась быстро, лес в верховьях застревал, и тогда, как раз напротивКрасной горы, делали затор, перегораживали реку, бревна напирали, копились,кострились, как торосы, и эта запруда поднимала воду. Сам же затор тянулся наполтора-два километра. По нему ходили на ту сторону. Но наступал день, когдазатор нужно было разбирать. Рубили стальные канаты — затор стоял. Тогдазакладывали аммональные заряды, всех прогоняли подальше и поджигали бикфордовшнур. Взрывы были такой силы, что бревна летели, как спички из открытого коробка,если по нему снизу поддать рукой. Затор начинал поддаваться и уходить. Былоособой доблестью бежать по мокрым бревнам, несущимся в кипящей, коричневой отсосновой коры воде на тот берег. И обратно. Что нас уберегало? Босые, плохоодетые, худые, но веселые и счастливые. А с каких деревьев мы пикировали, скаких высоченных обрывов кидались зимой на лыжах!
А еще мы мечтали о дальних странах. Мы же знали, что ониесть, что есть города, железные дорога, большие самолеты, моря и океаны. Мыжадно читали книги. Слава Тебе, Господи, телевидения не было в нашем селе, этозначит, что мы вырастали без его хамского вмешательства в наше сознание. Акниги были хорошими — вот главное. Не было, к нашей печали, религиознойлитературы, но уверен, что ее заменяла молитва за нас наших, еще до революциивыросших дедушек и бабушек.
После ночной службы у Гроба Господня я вышел из храма и шелпо Скорбному пути. Не было никого, Иерусалим спал. От моей рубашки еще пахлосладким ладанным дымом, на душе было спокойно. Вот, думал я, свершилось главноесобытие моей жизни — я причастился у Гроба Господня. Что бы теперь ни было, этопричастие со мною. Так думал я, что прожил главный день жизни. Но еще прошловремя, и я прочел у отцов Церкви, что главный день земной жизни человека — этодень его земной смерти, окончание земного сна, переход в жизнь вечную. То естьон у всех у нас еще впереди.
А пока — вечерний свет. Вечеров каждого дня бывает в жизниочень много, тысячи, а вечер жизни всего только один. Помню, набегавшись,наигравшись досыта, даже измучившись в беготне, мы садились на Красной горе иговорили. Не хотелось расходиться. Солнце уходило в темные заречные леса,становилось тихо и прохладно. Потом я прочел об этих минутах, что чуткие душислышат, как плачет умирающий день.
Конечно, я буду плакать перед смертью: я так много свершилплохого, так многих обидел, столько принес родным и близким огорчений, что будупросить всех о прощении. А главное — Господа. Это Его я обижал, Его распиналсвоими грехами. Но то, что человек приходит ко Христу, — это главное деложизни. Отсюда и смысл ее — спасение души. Только бы при последнем издыханиипричаститься Святых Тайн Христовых, только бы успеть сказать: «Помяни мя,Господи, во Царствии Твоем».
Краснаягора
Как же давно я мечтал и надеялся жарким летним днем пойтичерез Красную гору к плотине на речке Юг. Красная гора — гора детства и юности.
И этот день настал. Открестившись от всего, разувшись, чтобыуже совсем как в детстве ощутить землю, по задворкам я убежал к реке, напилсяиз родника и поднялся на Красную гору. Справа внизу светилась и сияла полнаярека, прихватившая ради начала лета заречные луга, слева сушились на солнышкемалиново-красные ковры полевой гвоздики, а еще левей и уже сзади серебрилисьсерые крыши моего села. А впереди, куда я подвигался, начиналась высокаябледно- зеленая рожь.
По Красной горе мы ходили работать на кирпичный завод. Там,у плотины, был еще один заводик, крахмалопаточный, стояли дома, бараки,землянки. У нас была нелегкая взрослая работа: возить на тачках от раскопаглину, переваливать ее в смеситель, от него возить кирпичную массу формовщицам,помогать им расставлять сырые кирпичи для просушки, потом, просушенные,аккуратненько везти к печам обжига. Там их укладывали елочкой, во много рядов,и обжигали сутки или больше. Затем давали остыть, страшно горячие кирпичи мыотвозили в штабели, а из них грузили на машины или телеги. Также пилили ирубили дрова для печей.
Обращались с нами хуже, чем с крепостными. Могли и поддать.За дело, конечно, не так просто. Например, за пробежку босыми ногами покирпичам, поставленным для просушки.
Помню, кирпич сохранил отпечаток ступни после обжига, и мыспорили чья. Примеряли след босыми ногами, как Золушка туфельку.
Обедали мы на заросшей травой плотине. Пили принесенное ссобой молоко в бутылках, прикусывали хлебом с зеленым луком. Тут же, недалеко,выбивался родник, мы макали в него горбушки, размачивали и этой сладостьюнасыщались. Формовщицы, молодые девушки, но старше нас, затевали возню. Дажетяжеленная глина не могла справиться с их энергией. Дома я совершенно искреннеспрашивал маму, уже и тогда ничего не понимая в женском вопросе:
— Мам, а почему так: они сами первые пристают, а потомвизжат?
Вообще это было счастье — работа. Идти босиком километра двапо росе, купаться в пруду, влезать на дерево, воображать себя капитаномкорабля, счастье — идти по опушке, собирать алую землянику, полнить ею чашкусинего колокольчика, держать это чудо в руках и жалеть и не есть, а отнестидомой, младшим — брату и сестренке.
И сегодня я шел босиком. Шел по тропинкам детства. Но ужесовсем по другой жизни, нежели в детстве: в селе, как сквозь строй, проходилмимо киосков, торгующих похабщиной и развратом в виде кассет, газет, журналов,мимо пивных, откуда выпадали бывшие люди и валились в траву для воссозданияоблика, мимо детей, которые слышали матерщину, видели пьянку и думали, что этои есть жизнь и что им так же придется пить и материться.
Но вот что подумалось: моя область на общероссийском фоне —одна из наиболее благополучных в отношении пьянства, преступности, наркомании,а мой район на областном фоне меньше других пьет и колется. То есть я шел посамому высоконравственному месту России. Что же тогда было в других местах?.. Явздохнул, потом остановился и обещал себе больше о плохом не думать.
А вот оно, это место, понял я, когда поднялся на вершинуКрасной горы. Тут мы сидели, когда возвращались с работы. Честно говоря, иногдаи возвращаться не хотелось. С нами ходил худющий и бледнющий мальчишкаМартошка, он вообще ночевал по баням и сараям. У него была мать всегда пьяная,или злая, если не пьяная, и он ее боялся. Другие тоже не все торопились домой,так как и дома ждала работа — огород, уход за скотиной. Да и эти всегдашниеразговоры: «Ничего вы не заработаете, опять вас обманут». А тут было хорошо,привольно. Вряд ли мы так же тогда любовались на заречные северные дали, нареку, как я сейчас, вряд ли ощущали чистоту воздуха и сладость ветра родиныпосле душегубки города, но все это тогда было в нас, с нами, мы и сами были частьюприроды.
Я лег на траву, на спину и зажмурился от обилия света. Потомпрйвык, открыл глаза, увидел верхушки сосен, берез, небо, и меня даже качнуло —это вся земля подо мной ощутимо поплыла навстречу бегущим облакам. Это быломногократно испытанное состояние, что ты лежишь на палубе корабля среди моря.Даже вспомнились давно забытые юношеские стихи, когда был летом в отпуске,после двух лет армии, оставался еще год, я примчался в свое село. Конечно, гдеощутить встречу с ним? На Красной горе. Может быть, тут же и сочинил тогда,обращаясь к Родине: «Повстречай меня, повстречай, спой мне песни, что мы недопели. Укачай меня, укачай, я дитя в корабле-колыбели». Конечно, я далеко непервый сравнивал землю с кораблем, а корабль с колыбелью, и недопетые песни былине у меня одного, но в юности кажется, что так чувствуешь только ты. Тогда всебыло впервые.
Вдруг еще более дальние разговоры услышались, будто деревья,березы, трава их запомнили, сохранили и возвращали. У нас, конечно, были самыесильные старшие братья, мы хвалились ими, созидая свою безопасность. Говорили отом, что в городе торговали пирожками из человеческого мяса. А узнали поноготку мизинца. Мартошка врал, что ездил на легковой машине и что у него естьручка, которой можно писать целый месяц без всякой чернильницы.
— Спорим! — кричал он. — На двадцать копеек. Спорим!
Мартошка всегда спорил. Когда мы, вернувшись в село, нежелая еще расставаться, шли к фонтану — так называли оставшуюся от царскихвремен водопроводную вышку,— то Мартошка всегда спорил, что спрыгнет с фонтана,только за десять рублей. Но где нам было взять десять рублей? Так и осталсятогда жив Мартошка, а где он сейчас, не знаю. Говорили, что он уехал времесленное, там связался со шпаной. Жив ли ты, Мартошка, наелся ли досыта?
На вышке, вверху, в круглом помещении находился огромнейшийчан. Круглый, сбитый из толстенных плах резервуар. В диаметре метров десять, неменьше. По его краям мы ходили как по тропинке. В чане была зеленая вода.Мартошка раз прыгнул в нее за двадцать копеек. Потом его звали лягушей, такойон был зеленый.
Я очнулся. Так же неслись легкие морские облака, так жеклонились им навстречу мачты деревьев, так же серебрились зеленые парусаберезовой листвы. Встал, ощущая радостную легкость. Отсюда, под гору, мы бежалик плотине, к заводу. Проскакивали сосняк, ельник, березняк, вылетали назаставленную дубами пойму, а там и плотина, и домики, и карлик пасет гусей. Мыс этим карликом никогда не говорили, но спорили, сколько ему лет.
Бежать по-прежнему не получилось: дорога была выстеленаколючими сухими шишками.
Чистый когда-то лес был завален гнилым валежником, виднобыло, что по дороге давно не ездили. Видимо, она теперь в другом месте. Все жепеременилось, думал я. И ты другой, и родина. И ты ее, теперешнюю, не знаешь. Да,так мне говорили: не знаешь ты Вятки, оттого и восхищаешься ею. А жил бы всевремя—хотел бы уехать. Не знаю, отвечал я. И уже не узнаю. Больше того, уже изнать не хочу. Что я узнаю? Бедность, пьянство, нищету? Для чего? Чтобвозненавидеть демократию? Я ее и в Москве ненавижу. А здесь родина. И онанеизменна.
Все так, говорил я себе. Все так. Я подпрыгивал на острыхшишках, вскрикивал невольно и попадал на другие. Но чем ты помогаешь родине,кроме восхищения ею? Зачем ты ездишь сюда, зачем все бросаешь и едешь? Иотказываешься ехать за границу, а рвешься сюда. Зачем? Ничего же не вернется. Итолько и будешь рвать свое сердце, глядя, как нашествие на Россию западнойзаразы калечит твою Родину. Но главное, в чем я честно себе признавался, — этото, что еду сюда как писатель, чтобы слушать язык, родной говор. Это о нашембрате сказано, что ради красного словца не пожалеет родного отца. Вот сейчас вмагазине худая, в длинной зеленой кофте женщина умоляла продавщицу дать ейвзаймы. «Я отдам, — стонала она, — отдам. Если не отдам, утоплюсь». — «Лучшесразу иди топись,— отвечала продавщица. — Хоть сразу, хоть маленько погодя. Яеще головой не ударилась, чтоб тебе взаймы давать. А если ударилась, то несильно». Вот запомнил, вот записать надо, и что? Женщина от этого непротрезвеет. И так же, как не записать загадку, заданную мужчиной у рынка: «Вотя вас проверю, какой вы вятский. Вот что такое: за уповод поставили четырекабана?» Когда я ответил, что это означает: за полдня сметали четыре стога, онбыл очень доволен: не все еще Москва из земляка вышибла. «А я думал, вас Москвав муку смолола».
Ну, вот зеленая пойма. Но где дома, где бараки? Ведь у наснет ничего долговечнее временных бараков. Я оглядывался. Где я? Все же точношел, точно вышел.
Снесли бараки, значит. Пойду к плотине, к заводу. Я пришел кречке. Она называлась Юг. Тут она вскоре впадала в реку Кильмезь. Я прошел кустью. Начались ивняки, песок, бело-бархатные лопухи мать-и-мачехи, вот ибольшая река заблестела. А где плотина? Я вернулся. Нет плотины. А за плотинойбыл завод. Где он? Может быть, плотину разобрали или снесли водопольем, но какже завод? И где другой завод, крахмалопаточный? Где избы?
Я прошел повыше по речке, продираясь через заросли. Не былодаже никаких следов. Ни человеческих, ни коровьих. Тут же тогда стада паслись.Я остановился, чувствуя, что весь разгорелся. Прислушался. Было тихо. Толькостучало в висках. Тихо. А почему не взлаивают собаки, не поют петухи? Вдруг бызакричали гуси? Нет, только взбулькивала в завалах мокрого хвороста речка ииногда шумел вверху, в ветвях елей, ветер.
Вдруг я услышал голоса. Явно ребячьи. Звонкие, веселые.Пошел по осоке и зарослям на их зов. Поднялся по сухому обрыву и вышел кпалаткам. На резиновом матраце лежала разогнутая, обложкой кверху, книга «Сборниканекдотов на все случаи жизни», валялись ракетки, мячи. Горел костер, рядомстояли котелки. Меня заметили. Ко мне подошли подростки, поздоровались.
— Вы не знаете... — начал я говорить и оборвал себя: они жесовсем еще молодые. — Вы со старшими?
— Да, с тренером.