Мария Васильевна Колесникова
Восхождение на Холм Славы
Мария Васильевна Колесникова
ВОСХОЖДЕНИЕ НА ХОЛМ СЛАВЫ
Они условились с Катей встретиться в половине шестого возле Театра оперы и балета, а сейчас часы показывали немногим за полдень. Время было, и лейтенант Овчинников решил подняться на Холм Славы. Заветная мечта, которая до недавнего времени казалась почти неосуществимой: дважды во время отпусков пытался слетать в этот город, но оба раза возникали непреодолимые препятствия. Теперь он был здесь и уже ничто не могло помешать его намерению.
Он не сел в автобус: на Холм Славы нужно идти – так диктовало сердце. Он привык взбираться на горные кручи, потому не испытывал усталости. Чем выше поднимался, тем мощнее развертывалась панорама города. Когда сегодня утром, сойдя с самолета, Андрей Овчинников очутился на улицах этого города, его не покидало ощущение, будто все снится: такого города просто не могло быть! Изобилием памятников, скульптур, красивых старинных зданий, величавых церквей и соборов он напоминал гигантский музей под открытым небом. А небо было синее‑синее, весеннее...
С высоты он любовался городом, так как сразу полюбил его, прилип к нему душой, и в то же время им овладела тягучая тоска. Пять театров, филармония, цирк, кинотеатры. Дворец культуры, картинная галерея, парки, широченные бульвары и проспекты, уютные площади с голубями, фонтаны, улочки, вымощенные брусчаткой. Окинув взглядом город с высоты, Андрей подумал: «Не поедет Катя на заставу!.. Не поедет...» Тут и гадать было нечего.
Он представил домики своей заставы, словно бы сбившиеся в кучу на высоком горном плато. На юге, по ту сторону границы, простиралась безлесная горная гряда, напоминающая стадо лежащих верблюдов. На севере, километрах в пяти от заставы, начиналась грязно‑серая песчаная пустыня с чахлой растительностью. Каждую весну ветер из пустыни приносил тучи песка, ураган бушевал и день, и два, и неделю, а то и несколько недель, наметая вокруг строений барханы, – стоило высунуться из помещения, как песок набивался в ноздри, глаза, уши, скрипел на зубах. Туман пустыни – так это здесь называется. «Как вы живете в таком аду?» – однажды спросил известный артист у начальника погранзаставы майора Нефедова. Майор усмехнулся: «Мы охраняем Государственную границу. А это и есть наша жизнь...»
Конечно же, Катя, привыкшая к благам и высокой культуре прекрасного города, не захочет жить в горной пустыне, куда артисты, шефы, заглядывают раз в год.
Но Овчинников любил свою заставу и не променял бы ее ни на какую другую. Он любил ее суровость, необычность, сложность, хотя вслух никогда не говорил об этом. Он запомнил тот первый день, когда прилетел сюда на вертолете. Они какое‑то время летели над пустыней, и сверху она казалась безжизненной, страшной, как бредовый сон. А утром Андрей встречал восход солнца, с немым изумлением оглядываясь по сторонам: инопланетный пейзаж! Предельная четкость линий в прозрачном воздухе. Горы окружали Овчинникова с трех сторон и словно бы с угрюмой улыбкой приветствовали его. На зеленых холмах резвились молодые варанчики. Иногда показывался старый злой варан, огромный, словно крокодил. Андрею сказали, что такой иногда может напасть на человека. В это не верилось. В каждой местности существуют свои небылицы. Вот перепелов и куропаток здесь было много. Они выпархивают из травы, не боятся человека. Плавно, без взмаха крыльев, кружили в бирюзовой вышине орлы.
Близость сопредельной стороны волновала. Какие там люди, чем живут?.. Знают ли они правду о жизни колхозников из долины?
Ему даже стало казаться странным, что некоторые молодые люди, стремясь жить в городах, ни разу не изведали прелести суровой, но просторной жизни, не подышали настоящим ветром, не ощутили беспредельности пространств, грозного дыхания гор и пустынь.
«Пески пустыни точно поют или зовут тебя, а иногда слышишь словно звуки разных музыкальных инструментов...» – так воспринял пустыню великий путешественник Марко Поло. «Удивительное дело, – размышлял Овчинников. – Мне нравится песок... и горы... и открытые пространства. А раньше я радовался только тайге».
Горный воздух пьянил, кружил голову, ноздри широко раздувались; он полной грудью вбирал в себя тонкие холодные ароматы горной пустыни. Щебетали саксаульные сойки. Ему показалось, что он когда‑то уже испытывал все это. Во всяком случае, тут была его стихия. Звенел, пульсировал в лучах малинового солнца каменный мир, или, может быть, звенели голоса птиц, трепыхающихся над многогранными, словно груды хрусталя, островерхими скалами, над зарослями синего зверобоя и дымчатой полыни. Масса камня, оголенных, обдутых ветром красных глыб песчаника воспламеняли его фантазию. Они несли на себе отпечаток необычайного.
Тут много было причудливых скал. Когда светило солнце, они сверкали зелеными, розовыми, малиновыми и оранжевыми огоньками. Повсюду встречались заросли лопоухих кактусов с желтыми цветами, синих колючих шаров на упругих стеблях и красных маков. На фоне горного массива выделялась башнеобразная скала, она издали казалась искусственным сооружением. Овчинников любил горы и скалы. Он облазил все окрестности вокруг, отмечая мертвые пространства. Однажды в каменистых грядах его натренированный глаз открыл узкую щель. С трудом протиснувшись в нее, очутился в просторной пещере. Она оказалась сквозной, своеобразным природным туннелем. Таких пещер здесь было немало. Эта выводила к крутому обрыву. Внизу – лиловая пропасть, острые камни, полоска реки, шоссе, людские поселения, стада. Без веревки туда невозможно было спуститься, и там, внизу, приветливо зеленели сады, над крышами вились дымки, виднелись фигурки людей. Это была наша территория. Приложив бинокль к глазам, Овчинников мог наблюдать жизнь поселения. Он склонялся над лиловым миром, и никто из тех, живущих внизу, даже не подозревал о его существовании.
По объездному пути на машине можно было выбраться в долину минут за сорок, разумеется, при хорошей погоде. Овчинников бывал несколько раз там, в местных колхозах.
Чернобровые стройные девушки с туго заплетенными косами украдкой бросали на него взгляды, улыбались. Он был высок, русоволос и сероглаз, с резкими скулами. Должно быть, нравился девушкам. Одна из них, Азиза, при встречах обжигала его горячим взглядом. Однажды даже спросила: «Почему не бываете в нашем клубе?» Он отшутился: «Экономлю бензин. Сейчас вот нужно по делам разыскать комбайнера Эмро».
В колхозе были новые кирпичные дома, но сохранились и глинобитные домишки с навесами, под которыми хорошо сидеть в знойный день на узорном намазлыке. На окраине остались разрушенные дувалы, стены курганчей. Степенные старики носили ватные халаты, опоясанные платками‑чарса, раскуривали чилим. Здесь был свой уклад жизни, который до недавнего времени казался Овчинникову сплошной экзотикой. Потом привык, понял: ничего экзотического. Колхоз, как любой другой: бригады, трактора, молочная ферма и птицеферма, где работают те самые черноокие красавицы с волосами, заплетенными в многочисленные тонкие косички. Пограничников охотно угощают золотистыми и нежно‑зеленоватыми сочными дынями, кокчаем в пиалах. Хорошо сидеть в тени высоченных старых чинар и пить зеленый чай... Все эти пространства вокруг, с песками, такырами, солончаками, разумеется, хранили древние тайны. В песках попадались развалины неведомых строений – Бараккала. В тугаях водились в изобилии свирепые вепри, причинявшие немало вреда огородам колхозников. Древние города, съеденные песками...
– Что такое Бараккала? – спросил лейтенант у Азизы.
Она не знала. И никто не знал. Кала – крепость. А Барак, должно быть, имя какого‑нибудь правителя, а вовсе не барак.
Иногда Овчинников ловил себя на мысли, что ему хотелось бы разгадать все тайны пустыни, хотя и не понимал, зачем это нужно. Пустыня манила. Багровые закаты над однообразными серыми песками и скалами, над белоснежными искрящимися солончаками, малиновые рассветы, розовые метелки гребенщика, шары верблюжьей колючки, жалобные вопли аистов над рекой, мелькание зеленовато‑золотистых щурков в чистом небе.
Иногда поднимались над пустыней дрожащие миражи, и Овчинникову мерещились голубые купола древних мавзолеев, белые дворцы, отражающиеся в водах бассейна, и он, как заклинания, повторял непривычные слуху названия: Шах‑Зинда, Шир‑Дор, Гур‑Эмир, Таки‑Тильпак‑Фуршан...
Местный житель Эмро – член добровольной народной дружины, которая уже не раз оказывала помощь пограничникам в задержании нарушителей.
Овчинников был в добрых отношениях с Эмро. Самодеятельность заставы иногда приезжала в колхоз, лейтенант играл на гитаре, и это привлекало к нему молодежь. Во время уборки урожая пограничники неизменно приходили на помощь колхозу.
Некоторые пограничники, уволенные в запас, осели в этих краях, женились на местных девушках. Порою Андрей завидовал их простой, здоровой жизни, но понимал: такая жизнь не по нему. А выбрать было из чего... Ведь недаром Эмро утверждает, будто здешние девушки самые красивые на свете. Может быть, так оно и есть. Но какое дело до этого Овчинникову? Для него существовала только одна... Другой просто не могло быть.
Открыв сквозную пещеру в толще восточного отрога хребта, Андрей в свободные часы, случалось, приходил сюда побыть в одиночестве, поразмышлять, вслух потренироваться в произношении английских слов, почитать книжку. Иногда он брал с собой сержанта Фазилова, на которого Овчинников всегда мог положиться.
– Вам нравится быть одному, товарищ лейтенант, – говорил Фазилов. – Мне тоже нравится быть одному.
– Ну вот и объединим наши усилия, – шутил Овчинников, – одиночество будет полным.
Вдвоем они обычно совершали тяжелейший кросс, после которого валились в изнеможении на прохладные камни. Фазилов любил рисовать. Он рисовал казарму, солдат, офицеров, вышку, арку ворот с «грибком» часового, служебных собак, башнеобразную скалу, а когда скучал по дому, то почему‑то всегда рисовал верблюдов. У верблюдов были осмысленные человечьи глаза, и это производило странное, какое‑то тревожное впечатление. То были не одногорбые облезлые бухарские дромадеры, а могучие, заросшие густой шерстью двугорбые бактрианы.
– Где вы видели верблюда с такими глазами? – как‑то не выдержал Овчинников. – Это же двугорбый мыслитель!
– Он и есть мыслитель, – согласился Фазилов. – У нас дома есть такой верблюд. Когда я с ним разговариваю, он все понимает. Можете верить, можете не верить: верблюды умеют плакать. Сам видел, когда разлучали верблюдицу с верблюжонком, они оба плакали. А когда разлучили нашего Бородатого с верблюдицей – он плакал. Честное слово.
Овчинников неожиданно спросил:
– А вам пишет ваша невеста?
– Нет, не пишет. Вначале писала. А теперь учится в институте – времени, наверное, на письма нет, – сказал он с грустью.
– Никуда от вас не денется ваша Фатима. Если любовь настоящая. Ну а если ненастоящая, то и жалеть не о чем. Не уподобляйтесь вашему бородатому верблюду. Я знаю одного верблюда‑оптимиста: он после каждой неудачи в жизни хохочет. Должно быть, любит трудности.
– Понятно. Не буду уподобляться. Если бы хорошо знал физику, то, наверное, тоже попал бы в институт. Я же остался в колхозе: кто‑то должен пасти скот! Отцу одному трудно.
– Вы правильно поступили. Ну а если хотите учиться, то это ведь никогда не поздно. Границу знаете, любите, как догадываюсь. Хотите, направим вас в училище?
– А меня примут?
– Разумеется. Курсант!.. Звучит, а? Если бы ваша Фатима знала, что вы – отличник боевой и политической подготовки, то писала б чаще.
– Оптимист вы, товарищ лейтенант. Кстати, ее зовут Ирина.
– Тем более. Девушка с таким красивым именем должна обладать понятием.
– Если не секрет, товарищ лейтенант, а как зовут вашу Фатиму?
– Катя работает техником в телевизионном объединении «Электрон».
– А почему она не приезжает к вам?
– Озабочена выпуском продукции. Стране нужно больше цветных телевизоров.
– Я так и понял, – усмехнулся Фазилов.
– Ну а если поняли, то не задавайте глупых вопросов...
Этот занятный чернявый парень нравился Овчинникову. Лейтенант ценил в нем лукавинку, аккуратность во всем, исполнительность. Фазилов был физически крепким и сильным. Не сразу об этом узнали. Но вот прошлой осенью прилетел на заставу шеф – артист цирка, известный борец. Он приглашал желающих померяться силой и в коротких поединках неизменно выходил победителем. Представление проходило на открытом воздухе, на спортивной площадке. Вышел Фазилов. Как‑то бочком, стеснительно. И ростом особым не отличался, худощавый, лицо узкое, глаза большие, на губах улыбочка. Не прошло и трех минут, как знаменитый борец растянулся на ковре, а сержант уперся ему коленом в грудь. Борец, потерпев поражение, не смутился, а словно бы обрадовался.
– В нашем цирке вам бы цены не было! – воскликнул он. – Милости прошу после демобилизации. Вы берете силой, а нужна техника. Во всяком деле обязательно нужна техника. Я вас обучу...
– Чудак‑человек, – говорил Фазилов друзьям, посмеиваясь. – Какой из меня циркач? А поборол я его потому, что знаю один наш прием, – ведь с ним боролся, как с быком... А он даже не замечал. Техника... У каждого своя техника. У нас есть пословица: воспитанный отцом будет делать стрелы, воспитанный матерью – кроить халаты. Я хочу делать стрелы.
В душе Овчинников одобрял слова сержанта. В пограничной службе есть свой высокий артистизм: выдержка, знание психологии нарушителя, умение быть внешне бесстрастным. Да мало ли что требуется еще от пограничника! И конечно же, едва ли не в первую голову – физическая выносливость.
Овчинников сам был сильным, выносливым и ценил эти качества в других. Быть слабосильным, безвольным, несобранным ему казалось унизительным для мужского достоинства. Запомнились стихи, вычитанные в старой книжке о полярниках, которые стали как бы своеобразным девизом:
Бороться, бороться,
Хоть нет на победу надежды, –
Что может быть в жизни
Прекраснее этой игры?..
Ему нравилась эта прекрасная игра, хотя никому никогда не раскрывался. Даже Кате.
Познакомились они еще в Свердловске – оба работали в одном цехе на Уралмаше. Потом она уехала с родителями во Львов, окончила техникум. Он поступил в пограничное училище. Переписывались. Переписка тянулась несколько лет и стала как бы привычкой. Он расписывал красоты жизни в горной пустыне, дикость и своеобразие природы, особенности жизни в небольшом коллективе пограничников, романтику пограничного бытия – писал о том, что близко и дорого ему самому, так как не мыслил ничего другого. Сделал ей предложение: мол, приеду – увезу на заставу!
Она ответила коротко: приезжай, разберемся... Он не знал, как истолковывать эти слова. Раз приглашает, надо спешить...
Но прекрасный, как мираж, город словно бы что‑то надломил у него в груди, не мог предполагать, что этот древний город так великолепен. Ему даже стало казаться, что именно в таких городах люди живут полнокровной жизнью. Мечты их широки, жизнь многообразна, и, конечно же, они никогда даже не вспоминают о тех, кто оберегает их покой.
Фрезеровщик Андрей Овчинников, работая на знаменитом Уралмаше, мог тогда выбрать себе другую судьбу: скажем, поступить в Уральский политехнический институт в Свердловске. Мог бы... Однажды в здании заводоуправления Уралмаша Овчинников, спутав двери, по ошибке попал в комнату, о которой знал понаслышке, но ни разу здесь не бывал. На стене увидел мемориальную доску: «В этой комнате в 1935–1936 гг. работал отважный партизан‑разведчик Герой Советского Союза Кузнецов Николай Иванович». Овчинников огляделся по сторонам: стенды, рабочий стол. Его рабочий стол... Прежде Овчинников слышал, что прославленный разведчик до войны работал на их заводе. Но это как‑то проходило мимо сознания. А теперь Овчинников очутился в комнате, где работал Кузнецов. Он был тогда расцеховщиком в бюро технического контроля конструкторского отдела, учился на заочном отделении Уральского политехнического (в то время он назывался индустриальным) института, куда собирался поступить и Овчинников. Обыкновенный деревенский парень, родился в уральской деревушке Зырянке. Овчинникова поразило, что настоящее имя разведчика было не Николай, а Никанор. Никанор... Чем‑то народным веяло от этого имени. Никанор Иванович... Ника... Вот он – студент Тюменского сельскохозяйственного техникума, студент Талицкого лесного техникума. Уже в те годы – что‑то твердое в лице, волевая складка губ. Кем осознавал он себя в ту пору?.. «А кем осознаю я самого себя?.. – подумал тогда Овчинников. – Мастером цеха?..» И неожиданно для себя вынужден был признаться: мастером цеха быть не хочется. А кем хочется? Не знал. Ему нравилось ходить с ружьишком по тайге, узнавать новые места, выслеживать зверя. К охоте приучил отец, сам страстный охотник. Андрей легко разгадывал повадки зверя, чувствовал некое родство с природой, любил размышлять под высоким звездным небом у охотничьего костерка. «Может, податься в геологический?..» – раздумывал он. Но геология, в общем‑то, его не привлекала. Он был следопыт, и все тут. Разгадывать, расшифровывать, анализировать, сопоставлять... «Может быть, поучиться на криминалиста?..» Опять не то. Мир уголовных преступлений не привлекал. Все пути были открыты перед ним. А когда путей много, выбирать трудно.
В комнате Николая Кузнецова он прочитал письмо‑завещание бесстрашного разведчика:
«Вскрыть только после моей гибели... Завтра исполняется одиннадцать месяцев моего пребывания в тылу врага. 25 августа 1942 года в 24 часа 05 минут я спустился на парашюте, чтобы беспощадно мстить за кровь и слезы наших матерей и братьев, стонущих под ярмом германских оккупантов. Одиннадцать месяцев я изучал врага, пользуясь мундиром немецкого офицера, пробрался в самое логово сатрапа – германского тирана на Украине – Эриха Коха. Теперь я перехожу к действиям.
Я люблю жизнь, я еще молод. Но если для Родины, которую я люблю, как свою родную мать, нужно пожертвовать жизнью во имя освобождения ее от немецких оккупантов, я сделаю это. Пусть знает весь мир, на что способен русский патриот и большевик. Пусть запомнят фашистские главари, что невозможно покорить русский народ, как невозможно погасить солнце...
Пусть я умру, но в памяти моего народа патриоты бессмертны».
В лицо Овчинникова словно бы ударил горячий ветер. Он до сих пор помнит это ощущение. Словно бы лицом к лицу встретился с разведчиком, и тот заговорил с ним...
Вот кем хотел бы быть Овчинников!.. День и ночь меряться силой с врагами, разгадывать их планы и в самый критический момент опрокидывать их карточный стол... Силой ума, наблюдательностью, знаниями...
Желание сделалось нестерпимым. Он даже почувствовал легкое головокружение и прикрыл глаза. Не заметил, как в комнату вошли трое. Поднял голову и увидел сухощавого человека с крупными чертами лица. На лбу две резкие складки. Овчинников вздрогнул: ему вдруг показалось, что в комнату вошел сам Кузнецов, сильно постаревший Кузнецов. Другой мужчина был плотный, сутуловатый, с крутыми залысинами, в возрасте. Но глаза под густыми черными бровями смотрели молодо. Тоненькая женщина в пестром платье с большим белым воротником, мельком взглянув на часы, сказала, обращаясь к Овчинникову:
– Вы уж нас извините – задержались у литейщиков.
– По вашему заводу бочком не проскочишь, – заметил с усмешкой плотный, с залысинами.
Тот, кого Овчинников принял за Кузнецова, сказал Андрею:
– Можете приступать к делу. Времени у нас в обрез: вечером выступаем во Дворце культуры. Однако я не вижу фотоаппарата...
Андрей ничего не понимал. Он растерялся, догадываясь, что его приняли за кого‑то другого, и, сбиваясь, объяснил, что в комнате оказался случайно, увлекся чтением документов боевой славы и забыл, что его ждут в другом месте. Когда он закончил, все трое громко расхохотались.
– Ну и ну! А мы приняли тебя за фотографа!
– Я фрезеровщик Овчинников.
– Очень приятно. А я Кузнецов. Наши гости: Валентина Константиновна и Николай Акимович. На стенде они, правда, выглядят чуточку моложе. Коля Гарны Очи и «невеста» Пауля Зиберта... Приходи вечером во Дворец культуры... Сошлись на меня, если не будут пускать.
У Андрея голова совсем пошла кругом. Он ничего не понимал. Потом догадался: перед ним брат знаменитого разведчика, Виктор Иванович Кузнецов! О нем он слышал, но видеть как‑то не довелось. Младший брат... А те двое – боевые друзья Николая Кузнецова, те, которые близко его знали. Все это казалось невероятным.
Он глядел на гостей и на Виктора Ивановича во все глаза, все еще не веря себе и счастливому стечению обстоятельств. Гости стояли молчаливые, погрустневшие, разглядывали фотографии на стендах, и Овчинников заметил, как у женщины дрогнули губы. Ему показалось, что она сейчас расплачется.
В комнату ворвался запоздавший фотограф:
– А я вас ищу повсюду...
Андрей тихо вышел в коридор.
Потом он еще раз встречался с Виктором Ивановичем.
– Как он сделался разведчиком? – спросил Андрей, смутно понимая, что даже брат не сможет ответить на подобный вопрос. Как становятся разведчиком?.. Может быть, нужна особая предрасположенность к этой трудной и опасной работе?
Но Виктор Иванович ответил:
– У него со школьного возраста был интерес к немецкому языку. Еще когда учился в школе‑семилетке в Талице. В лесном техникуме изучал топографию, геодезию, научился хорошо читать карту и ориентироваться на местности ночью в лесу. В техникуме не преподавали немецкого. Николай Иванович изучал его самостоятельно. Я и сестра Лидия жили в тридцать втором в Свердловске. Ника приезжал к нам, а потом совсем перебрался в Свердловск. Да, он беспрестанно совершенствовался в языке, в Свердловске его принимали за немецкого специалиста: он свободно, без акцента разговаривал с бывшими военнопленными – немцами, которые после первой мировой войны не захотели вернуться в Германию. Ну и занятия парашютным спортом. Целеустремленность. Воля...
Потом Андрей много думал над словами Виктора Ивановича. А когда призвали в армию, попросился на границу. Целеустремленность. Воля... На границе они проявляются во всей остроте.
Как‑то раздобыл книгу «Сильные духом» Героя Советского Союза Медведева, который был командиром того самого отряда в лесах под Ровно. Прочел ее залпом. Узнал много нового о Николае Кузнецове, Валентине Константиновне и Николае Акимовиче, с которыми встречался.
Удивительное состояние: будто бы в него, в Овчинникова, вошли чужие жизни, жизни легендарных людей. Теперь он был как бы приобщен к чему‑то огромному, важному. Даже не верилось, что многие из тех, о ком прочитал, живы, работают, полны сил. Близость к событиям Великой Отечественной войны волновала, будоражила. Он читал строки из книги «Сильные духом», и ему казалось, будто и сам он бывал там, думал так, как Дмитрий Медведев: «Есть в жизни у каждого из нас минуты наивысшего подъема всех сил, незабываемые минуты вдохновения в моей жизни, жизни рядового коммуниста, минуты эти неизменно связаны с получением заданий партии. Каждый раз, получая очередное задание – а из этих «очередных заданий» и состоит вся биография людей моего поколения, – я испытывал это непередаваемое состояние внутренней мобилизованности...»
Андрею захотелось также все время находиться в состоянии внутренней мобилизованности, жить с полной отдачей. Все те люди, о которых он узнал из книги, вышли из народных глубин. Но в биографии каждого из них как бы проглядывала основная линия, которая и привела к подвигу. Дмитрий Медведев с малых лет находился в пролетарской среде, в сталелитейном цехе, где работал его отец. В дни Октябрьской революции разоружал брянскую полицию, потом работал в Союзе металлистов. Отец Валентины Константиновны работал в лесничестве, передавал информацию о гитлеровцах в отряд Медведева. Помогала дочь – семнадцатилетняя Валя. Фашисты схватили отца, живого затолкнули в прорубь. Николай Акимович, уроженец Западной Украины, был помощником железнодорожного машиниста. Сидел в тюрьме за революционную работу...
Воображение воспламеняло бесстрашие Николая Кузнецова. Ум, воля, находчивость, выдержка – все это у пего было. Кузнецов в центре города, на улицах и площадях, кишевших солдатней и офицерьем, гестаповцами, осуществлял акты возмездия над чинами гитлеровского вермахта, а некоторых похищал из их особняков. Но прежде всего он был разведчиком.
Когда Андрей узнал из письма Кати, что могила Николая Кузнецова находится во Львове, на Холме Славы, то решил обязательно побывать там, и, если бы даже Катя жила в другом городе, он все равно стремился бы во Львов. Положить цветы на могилу... Увидеть, каков последний приют прославленного разведчика.
И вот он поднимается на Холм Славы. Солнце стоит в зените. Город утопает в светлом мареве. Захотелось взлететь и парить в синем просторе над куполами и крышами, над парками, скверами, над далекими зелеными холмами.
Овчинников шел по обочине шоссе, а город словно бы растаял, внезапно его затянуло пыльной сеткой. Он исчез. В ушах загудел песчаный ураган.
...Здание погранзаставы сотрясалось от мощных ударов песчаной бури. За окном колебалась плотная пелена. Выйти из помещения без защитных очков – немыслимо. Казалось, что жизнь на заставе замерла. Но это впечатление было обманчивым. И хотя в подобную погоду вероятность нарушения сводилась к нулю – нарушитель сразу же заблудился бы в песчаных облаках или сорвался в пропасть. Компас был бесполезным – стрелка моталась беспрестанно. Охрана велась обычным порядком. План охраны границы, как всегда, был составлен с учетом погодных условий, оба фланга охранялись достаточными силами. Исправно работали сигнальные приборы. «Есть, выступить на охрану Государственной границы!» И наряды уходили в песчаный шквал, растворялись в нем. Доклады от них поступали регулярно.
Откинувшись на спинку стула, Андрей прислушивался к гудению разбушевавшейся стихии. Как ни странно, в такую погоду на него находило умиротворенное настроение. Он представлял, как все пространство на многие километры объято пыльным облаком. И этот разгул стихии может продолжаться бесконечно долго, поэтому лучше всего коротать время с хорошей книгой. Его комнатенка была завалена книгами. Начальник заставы майор Нефедов, как‑то заглянув к нему, сказал:
– Был в древности поэт Джахид из Басры. Он имел пристрастие к книгам. Во время работы раскладывал вокруг себя гору книг. Однажды они обрушились и убили его. Сделайте стеллажи. Не придавливайте гору книг гантелями и гирями.
Андрей соорудил стеллажи. Комната стала походить на книгохранилище. Конечно же, если Катя согласится жить на погранзаставе, книжки придется передать в общую библиотеку.
Майор Нефедов оказался как раз тем человеком, к которому Андрей с первых же дней пребывания на заставе проникся глубоким уважением. Нефедов стремился сделать свою заставу образцовой, и его мало смущало то обстоятельство, что участок здесь был наитруднейший. Овчинникова поразила эрудиция майора. Нефедов прекрасно разбирался в истории военного искусства, был интересным собеседником. Он самостоятельно изучал язык сопредельной страны, хотя на заставе имелся переводчик. Петру Степановичу Нефедову подкатывало под сорок, он успел послужить на других, дальних, заставах. За ним повсюду следовала Елизавета Петровна, маленькая самоотверженная женщина, мать двоих детей. Когда‑то она окончила педагогический институт и много лет спустя, несмотря на кочевую жизнь, оставалась педагогом, читала специальные книги, музицировала на пианино, пела старинные русские песни, увлекалась искусством. Овчинникову нравилось слушать ее рассказы о Родене, Верещагине, Репине, Саврасове, Веронезе, Боттичелли. Сандро Боттичелли на всех своих картинах и фресках рисовал одну и ту же призрачную женщину.
– Как ее звали? – полюбопытствовал Андрей.
– Вы истинный следопыт, – ответила Елизавета Петровна. – Вам хотелось бы проверить документы даже у возлюбленной Боттичелли. К сожалению, имя ее осталось неизвестно.
Петр Степанович называл жену в шутку культуртрегером – она отличалась редкой начитанностью.
– Скажите, Елизавета Петровна, а зачем люди так много сил тратили на все эти картины, статуи? – спрашивал за чаем прапорщик Грачев. – Лучше б машины строили.
Она сердито поджимала губы:
– Искусство спасало и спасает человека от одичания. Иная картина важнее паровоза. Скажем, «Бурлаки» Репина.
– Но не важнее завода! – не унимался прапорщик.
– Это несопоставимые вещи. Заводы реконструируются или закрываются, если они устарели. Картина не устаревает никогда. Это окно в мир – в прошлый и в настоящий, а возможно, и в будущий.
Женщина брала с полки толстые альбомы с иллюстрациями. Картины великих художников словно бы оживали, наполнялись движением. Такие беседы заронили в душу Овчинникова тягу к прекрасному.
Овчинников удивлялся этой дружной паре. Наверное, и у них случались семейные неурядицы, но об этом никто не знал. Выдержанная Елизавета Петровна умела на людях быть всегда ровной, приветливой, ее голубые глаза лучились добротой. Солдаты и офицеры называли ее «мамочкой», а Нефедова – «батей». А они даже не подозревали об этом. Их старший сын Алеша пошел в погранучилище, младший учился в школе‑интернате в областном центре.
Как‑то заговорили о бытовых трудностях, с какими неизбежно встречается всякий молодой человек, решивший посвятить свою жизнь границе. По роду занятий жены, получившей высшее или средне‑техническое образование, иногда приходится переводить молодого способного офицера с боевого участка в город, на штабную работу, ставить его в особое положение перед товарищами.
– Да, конечно, жалко их, – подала голос Елизавета Петровна. – Молодость‑то проходит... А жене хочется и в театр сходить, и с подругами поболтать по телефону. Очень даже мне жалко тех девушек, которые вдруг оказываются в такой вот глуши.
– Значит, вы одобряете, когда они отсюда уезжают? – спросил Андрей.
– Я удивляюсь таким особам. Инфантильная порода. Мы относились к семейной жизни гораздо серьезнее. А поколение, жившее до нас, – еще серьезнее. Иногда мне кажется, что изобилие еды и развлечений порождает легкомыслие. Человек забывает, что вступление в брак – соединение двух характеров. Во времена когда строили Комсомольск‑на‑Амуре, осваивали Дальний Восток, женщины ехали туда сотнями, тысячами и не заботились о бытовых удобствах. Романтика молодости, осознанная государственная необходимость... Не думаю, чтоб наша молодежь утратила эти качества. В семье, конечно, не без урода. Приезжает этакая фифа на заставу и не знает, чем себя занять. А у меня на все времени не хватает.
– У меня тоже, – сказал Андрей. – Прямо‑таки задыхаюсь от нехватки времени. Прав Суворов: «Деньги дороги́, жизнь человека еще дороже, а время дороже всего». Теперь я по‑особому воспринимаю эту истину и, чего греха таить, кажусь себе страшно нерасторопным.
– Это у вас с годами пройдет. Легче всего двигаться в будущее на плечах идущего впереди.
– Вы самоотверженная женщина.
Она рассердилась:
– Не говорите вздора! Когда утверждают, будто любовь требует самоотверженности, мне становится как‑то стыдно. При чем здесь самоотверженность? Вроде бы Петя занимается серьезным делом, а я при нем – некий страдательный залог. Я вышла замуж не за офицера, не за пограничника, а за человека, без которого не мыслила свое существование. У всякой женщины помимо ее общественного назначения есть еще одна задача, я бы сказала, главная задача, без выполнения которой общество не может быть прочным, – создать семью и оберегать ее физическое и нравственное здоровье. Я восхищаюсь женщинами профессорами и летчицами, но когда узнаю, что они в своем благородном служении обществу так и не обзавелись семьей (не успели!), становится жаль их чисто по‑человечески. Больше того, я теряю интерес к их высоким успехам. Человек – не только функция, он прежде всего человек. Женщина, не сумевшая создать прочную семью, – это и есть неудачница, если даже у нее десяток высоких степеней и званий.
– У тебя домостроевские взгляды, – подавал голос Петр Степанович. – Не тумань лейтенанту мозги. Я знал одну женщину – капитана сухогруза. Нынче здесь – завтра там...
Она улыбалась:
– Вот и женился бы на капитане сухогруза. А детей рожать поручил бы кому‑нибудь другому. Дети, которые рождаются на заставе, крепче городских. Воздух, первозданная природа...
– А я люблю город, – не сдавался Петр Степанович.
– Я люблю Луну, но в космонавты идти не собираюсь.
– Да... грузины правы, когда говорят, что легче управлять государством, чем женой.
Когда между супругами завязывалась подобная перепалка, Овчинников смеялся от души. Она – маленькая, с гордо поднятой головой, он – широкоплечий, приземистый, с небольшими, всегда прищуренными глазами. Казалось, будто они нарочно разыгрывают ту или иную сцену. Андрей был влюблен в обоих – ведь они были носителями высокого смысла жизни, и, наверное, это ощущение, пусть до конца не осознанное, жило в них всегда. Человек всюду интересен во всех его проявлениях – и в шумном городе, и в самом глухом углу. Овчинников вспоминал свою работу в цеху. Там тоже было по‑своему интересно, но жизнь иногда томила монотонностью. Здесь он не ощущал однообразия. Он приходил к выводу, что истинные философы рождаются не на кафедрах научных заведений, а при повседневном борении со стихиями: будь то море, воздушное пространство или же пустыня во всей ее непостижимой молчаливости.
Частенько сюда наведывался из отряда врач Верховский. Он всегда с удовольствием приезжал на заставу. По первому же зову. Рассказывал новичкам, как оказывать первую помощь при укусе гюрзы, гадюки. Он сам отлавливал змей здесь же, на заставе, помещал их в большую сетчатую клетку, читал лекции солдатам.
Приезд врача всегда был своеобразным праздником. Повар Обухов готовил для него специальный шашлык с пряными приправами. Уплетая за обе щеки шашлык, Верховский здесь же, в солдатской столовой, давал наставления рядовым и сержантам:
– Все змеи без исключения отличаются любопытством. Если не лезут в жилище, не трогайте их. Наоборот, змей надо оберегать. Змеи редко нападают на человека.
– Так они же ядовитые!
– Они уничтожают переносчиков острозаразных болезней. Есть закон, запрещающий бесцельное истребление гюрзы.
Овчинников удивлялся этому человеку: обожает змей! Вот выбрал себе профессию, нарочно не придумаешь!
Иногда он приезжал на заставу со своей женой Светланой, хрупкой на вид, и они оба, возбужденные, бесстрашно выслеживали гюрз. Светлана нравилась Овчинникову своей не женской отвагой. По профессии она тоже была врачом.
– Моя амазонка! – представлял ее Верховский. – Это она привадила меня к террариуму. Змеи мне даже во сне снятся.
Их приезд всегда был радостным событием и для Андрея. Он охотно сопровождал молодых супругов, показывал место, где удалось увидеть змею. Когда приносили отловленную гюрзу прямо на квартиру к начальнику заставы, Елизавета Петровна приходила в ужас.
– Ко всему привычная, а змей не переношу. Боюсь. Варан и то приятнее.
– Ну, кому как. Дело вкуса. У нас дома живет полоз. Привезли с Дальнего Востока. Симпатяга. Когда нас долго нет, скучает.
– Как вы узнаете об этом? – спрашивал Овчинников и сразу же спохватывался: подвох!
– Пишет рапорт: мол, прошу перевести в другое место, поближе к зоосаду!
Потом Андрей побывал у них в гостях и видел этого самого полоза: содрогнулся от страха. Светлана звала этого гада нежно – Пупсик. На стене висел лозунг, приготовленный, как понял Овчинников,