Потанин Г.Н. К характеристике Сибири.
Потанин Г.Н. Рецензия: Н. И. Наумов. «Сила солому ломит. Рассказы из быта сибирских крестьян».
Потанин Г.Н.
К ХАРАКТЕРИСТИКЕ СИБИРИ
Десять лет управлял Западной Сибирью генерал Горчаков, человек злой, надменный, самолюбивый[1]. Он окружил себя бездельниками, которые бичевали страну доносами и шпионством. Бесчисленное множество чиновников было разжаловано или раз-зорено за взятки и казнокрадство, а ни то, ни другое не уничтожалось. Доносчики и шпионы были первыми взяточниками и казнокрадами. Горчаков надеялся посредством их знать все" злоупотребления в стране и создал сильнейшее зло, которого не мог видеть. Неспособный к управлению, он смотрел на свою должность только как на аксессуар к княжескому достоинству. Он не понимал своего поста, о стране отзывался нелепо. Когда из одного, кажется, Кузнецкого острога бежал какой-то преступник, Горчаков отвечал на запросы из Петербурга, что дело это весьма не важное, если преступник бежал из маленькой тюрьмы в большую*. В Омске он держал себя одиноко, вообще старался быть русским аристократом, любил блеск парадов и безнаказанность дерзкого обращения с подчиненными. Он воображал, что управление краем состоит в том только, чтобы усилить свой авторитет; он выхлопотал себе право разжаловать по своему суду казачьих офицеров в рядовые и всеми мерами старался добиться влияния над таможенными и горными округами, находящимися в Западной Сибири. Все чиновничество было приведено в смятение и в продолжение десяти лёт лихорадочно наживалось и банкротилось.
Наконец, в Петербурге как-то вспомнили о Западной Сибири. Горчаков задержан в столице, а в Сибирь был отправлен для ревизии генерал Анненков2[2]; край был обрадован этой мерой, он думал, что все нарушения права будут восстановлены. В некоторых ч местах ожидание суда было так возбуждено, что произошли комические приключения: какие-то два солдата приехали в город Нарым, объявили себя адъютантами генерала Анненкова, произвели ревизию дел в тамошних судебных учреждениях и заковали в кандалы чиновников. Но ревизия Анненкова вышла нисколько не лучше той, которую производили когда-то сенаторы Куракин и Безродный3. Первый был такой чистокровный аристократ, Что слуга надевал ему шляпу на голову. Сначала сенаторам было
* Ответ этот нам кажется очень умен. (Примеч. редакции сД'олокола*.) представлено множество жалоб. Но когда исправники сошлись с [их] лакеями, то это дорожное неудобство было отстранено. Куракин не любил запаха дегтя; когда крестьянин входил в прихожую, лакей говорил ему: «Что же ты в таких сапогах пришел, хоть бы смазал дегтем». Крестьянин возвращался домой и намазывал сапоги. Прихожая набиралась полная, выходил Куракин и в бешенстве от вони выгонял крестьян.
В ревизии Анненкова было только больше идиллии; ревизор рассматривал произведения страны, лорнировал дам, волочился, а просителям объявлялось, что если они и лишены разных прав невинно, то могут успокоиться, вперед таких несправедливостей не будет; что же касается до них самих, то для них ничего нельзя уже сделать, потому что нельзя же требовать от правительства, чтоб оно признало свои решения несправедливыми.
После всего этого в Омск приехал генерал Гасфорд. Это наружно доброе существо было после Горчакова то же, что Федор после Ивана Грозного. Десять лет уже царствует этот почтенный немец. Вообще в Сибири власть императора не чувствительна и узнается только по перемене одного паши другим. В этот промежуток времени хоть бы одна разумная мера! Человек, запятнанный остракизмом иркутского Муравьева за взяточничество, По-чекунин управляет чиновниками (страной никто еще не управлял), составляет проекты и давит всех. Каждый раз Гасфорд привозит из Петербурга бездну проектов, и правительство думает, что он занимается [делом].
Гасфорд очень бывает занят; по крайней мере, он сам уверен, что неусыпно трудится. Но в чем заключаются его занятия? Целыми часами он спорит, какое имя дать улице в Омске или вновь учрежденному городу. Все его проекты, привозимые в Петербург, ограничиваются прибавлением нового запасного хлебного магазина или учреждением какой-нибудь новой должности там, где много старых.
Кроме этого трудолюбия, Гасфорд старается показаться перед публикой честным до рыцарства и нравственным гражданином. Чтобы не развращались нравы в России, он приказал на картах Западной Сибири в названии города Аягуза выкинуть букву «г». Осмотревши Бурлинские соленые озера, он нашел там старую лестницу, выделил из своих денег 25 копеек серебром на ее исправление и написал в Томское губернское правление, чтоб оно возвратило ему издержанные 25 коп. Это, по его мнению, должна было послужить поучительным примером, до какой степени можно быть честным. Этого кажется генералу Гасфорду достаточно для того, чтоб заслужить уважение потомства, и он воображает, что его заслуги отечеству неоценимы. Он любит похвалить самого себя публично; возвратившись из Петербурга, он всегда считает своим долгом прочитать перед собранными чиновниками нечто вроде «тронной речи», в которой больше всего говорит о том, что он трудился за всех, как батрак. В Томске он поправил какому-то чиновнику грамматическую ошибку и прибавил: «Вот что значит уметь владеть и пером и мечомЬ Генерал до сей поры не верит, что Бэм разбил его под Германштадтом[3]. Его мучат успехи Муравьева; когда в Омск пришло известие о графском достоинстве, данном Муравьеву, Гасфорд отказался от участия в собственно для него устроенной травле зайцев, три дня не выходил из дому и весь первый день проходил из угла в угол, повторяя вполголоса слова: «Граф Амурский»5. Гасфорду страх как хочется сделаться графом Заилийским. С этой целью он сам привез в Петербург статью, в которой проводится самая близкая им параллель между Амурским и Заилийским краем. Статья напечатана в № 110 «Русского инвалида» и наполнена лестью Сибирскому комитету и похвалами самому автору статьи... Впрочем, если он не писал ее сам, то наверно редактировал.
Нам всегда было бы приятно слушать этого самодовольного старичка, так наивно себя любящего, если б он приехал в Сибирь в качестве простого смертного. Но как генерал-губернатор он не имеет права на эту снисходительность. Западная Сибирь цепенеет под его бесплодным управлением. Был слух, что правительство хотело Западную Сибирь разделить. Киргизскую степь присоединить к Оренбургскому генерал-губернаторству, Томскую губ. поручить Муравьеву, Тобольскую губернию поставить в условия великороссийских губерний. И было б превосходно. А Гасфорду можно дать звание какого-нибудь графа, хоть джунгарского; пожалуй, назвать наместником Азии. -
Заботливо отгородившись от печатных и изустных неприятностей, пристращавши на первых порах редакции Тобольских и Томских ведомостей7, он думает, что край благоденствует под его. управлением, и, чего доброго, может быть, думает, что в России не найдется человека, который может заменить его. А между тем Западная Сибирь сделалась прибежищем, спокойным уголком, в который убегают из Восточной Сибири и Оренбургского края все баскаки, батальонные командиры, дураки и негодяи. Окружен Гасфорд тоже очень дурно. В Тобольске, правда, был губернатором Арцимович8, который несколько старался пробудить жизнь своей губернии, но, встреченный обскурантизмом Омска, должен был перенести свою деятельность на более независимую почву. Его место занял Виноградский9.
В Томске был прежде Бекман, опять немец и опять тот же ребяческий тип10. Он ездил по губернии, рассматривал с любопытством странные явления природы, интересовался нравами жителей и улыбался приятно, когда жаловались мужики и рассказывали возмутительные истории, вообще был губернатором для собственного удовольствия. Этот тип немца преследует Западную Сибирь.
В числе депутатов из разных наций при коронации Александра 11 был киргиз из Западной Сибири —Муса Череманов, человек умный и наблюдательный11. В Москве он встретил молодого немца, увлекавшего общество своим разговором. Череманов сказал ему такой комплимент: «В первый раз вижу умного немца».
Эта невольная фраза лучше всего доказывает, как трудно встретить в Сибири дельного немца.
После Бекмана прислали в Томск Озерского, бывшего дотоле инспектором в горном институте12. Говорят, он круто принялся-за дела; в видах народного здравия в первое же лето, прорыв лишний въезд на гору, усыпал его галешником и обсадил деревьями, расхлопотался о женской гимназии, о городских доходах, строгостях таксы, а главные болезни края — крепостное состояние 180 тысяч крестьян, приписанных к заводам, недоступность лесов и минеральных богатств для частной промышленности — не затронуты. Специалист, может быть, по горной части, он совершенно чужд познаний, необходимых губернатору; ни юрист, ни политэконом, он держится самых отсталых идей русского законодательства и питает скромное желание — держать губернию в страхе перед собою, а себя перед Гасфордом, и блестеть основанием разных учреждений, лоторей в пользу бедных и проч., устраиваемых за счет глупого купечества. Под начальством Муравьева это, может быть, был бы хороший губернатор.
Неужели двадцатилетнее иго генерал-губернаторов Западной Сибири и их главных правлений не кончилось! В этом отдаленном крае гласность еще нужнее, чем в ближайших губерниях. Сибирский комитет запретил редакциям местных газет описывать «тяжкие времена Сибири> и не пропускает подобных статей о Си-бири в столичных журналах.
Муравьев колонизирует Амур, а колонистов нет. Он обращался в Петербург с просьбой; вместо того, чтобы открыть свободную колонизацию, поощрить ее привилегиями, правительство назначило на Амур штрафных солдат из арестантских рот. Когда Муравьев не хотел согласиться на эту насильственную колонизацию под тем предлогом, что арестанты не семейны, что для них придется только держать на Амуре усиленный гарнизон, пока они будут живы, а потом, когда вымрут, искать новых колонистов, гениальное петербургское правительство сумело устранить доводы Муравьева со свойственною находчивостью: оно распорядилось набрать нужное число женщин из публичных заведений провинциальных городов.
Недавно Муравьев предложил устроить в Красноярске другую золотоплавильную печь. Во всей Сибири одна такая печь в Барнауле. Отсутствие конкуренции обеспечивает полный произвол начальников этой печи. Золотопромышленник за выплавку двух пудов должен заплатить до 300 руб. серебром. Золотопромышленник Зотов не хотел однажды платить этой пошлины, и все 50 горшков, в которых топилось золото, лопнуло в печи13. Было очень разумно учредить другую печь в Красноярске, тем более что золотопромышленникам Восточной Сибири далеко возить свое золото в Барнаул. Это навело ужас на Барнаул, но кабинет его величества облегчил его положение; он нашел, что в Красноярске опасно устраивать печь, так как золото после выплавки должно лежать несколько месяцев до отправления в Петербург в казенном амбаре, а в Восточной Сибири более, чем в Барнауле, ссыльных и других опасных людей. Таким образом, кабинет нашел, что правительству труднее охранить золото, чем золотопромышленникам, так как в то же время золоту придется пролежать в руках золотопромышленников. Или, может, правительство коварно слагает свою обязанность на частных людей?
В кабинете возбуждён был вопрос об освобождении крестьян, приписанных к горным заводам Западной Сибири. Публика об этом ничего не слышала, потому кабинет не торопился с решением его. Говорили об отдаче в частные руки двух железных заводов на Алтае, а потом стали говорить, что кабинет не хочет отдавать их, потому что жаль оставить механического заведения, недавно основанного при заводах, к которому оно питает материнскую нежность.
Газета «Колокол», 1860, л. 72.
Это было не единственное выступление Г. Н. Потанина в ^Колоколе», позже, в 1862 г. (л. 131),.он вместе с Ч. Валихановым отправили свои корреспонденции, которые были опубликовЪны под заглавием «Из Сибири (отрывки из писем к издателю)». Первый отрывок принадлежит Потанину (снова о золотой промышленности на Алтае), второй — Валиханову (о Киргизской степи)1*. Потанин пишет о том, как на алтайских заводах, принадлежащих кабинету, офицеры и чиновники извлекают свои выгоды, как страдает от них беспощадно эксплуатируемый рабочий класс. Когда речь зашла о преступниках в Сибири, Потанин сделал такое примечание:
«Мы не предположили в этих заметках вообще касаться судьбы преступников в Сибири, страдающих от истязаний в тюрьмах, арестантских ротах и рудниках. Несколько познакомили с их бытом русскую публику г-да Достоевский («Записки из Мертвого дома») и Елисёев-Грыцкохъ. Но для образчика вот факты, которые, между прочим, могут занять несколько видных строк в биографии Незабвенного16.
Известный Лунин долго сидел в разных тюрьмах Нерчинского округа вместе с разными разбойниками, артистами больших дорог и проч. Получая хорошее содержание от родных, он многим помогал, многим политическим преступникам давал пособия на выезд из Сибири, когда их прощали, и проч. Но мщение Незабвенного не довольствовалось этим заключением в общей камере арестантов. Лунин был посажен под конец на цепь в отдельную комнату (в Акатуевском руднике)»".
1 Горчаков Петр Дмитриевич (1775—1868), генерал-губернатор Западной Сибири с 1836 по 1850 г. Он и разжаловал в рядовые отца Потанина Николая Ильича (1802 —ок. 1860).
3 Возможно, что Анненков Николай Николаевич (1799—1865), генерал-адъютант, генерал-губернатор киевский, подольский, затем член Государственного совета.
* Рост начальственных злоупотреблений вызвал новые реакции уже после знаменитой ревизии Сперанского. Ревизия Анненкова в 1851 г. была третьей
Н. И. Наумов. «Сила солому ломит. Рассказы из быта сибирских крестьян».
Стоит ли быть художником этой жизни, в которой не бродит никаких высших идей и стремлений? — спрашивал он себя. Не вдохновляться же ему будничными интересами местного чиновничества!
Правда, в крае всегда существовали важные интересы местного крестьянства; но нужно было, чтоб они были подняты, чтоб в крае народилась местная интеллигенция, которая задумывалась бы над ними; тогда только был бы возможен тенденциозный роман, предназначенный собственно для нее. Или сам автор должен усмотреть эти интересы и поднять вопрос об удовлетворении их.
К сожалению, оба автора, о произведениях которых мы говорим, прошли мимо этих интересов, не заметив их. Чтоб заметить местные интересы, нужно быть оригинальным и до известной меры свободным от могущественного давления общего потока русских умственных сил; нужно не увлекаться заманчивой славой писателя, читаемого повсюду; нужно обречь себя на скромную роль провинциального писателя. Мало того: нужно побороть убеждение, что, отдаваясь служению местному обществу, замыкаешься в узкий круг тривиальных идей. Написать роман исключительно для сибирских читателей — не будет ли это профанация литературы и поэзии?
И вот, подобно тому, как сибирский поэт Ершов выскабливал некогда из своих стихов слово «Сибирь», современный беллетрист-сибиряк не хочет сказать, что он описывает сибирскую жизнь, и в сибирские сцены вводит помещиков, чтоб перенести их на иную почву.
Я уверен, не отнесись автор «Негорева» так неуважительно к местной жизни, его произведение выиграло бы в своем содержании: ограничься он описанием только действительной жизни, не делая над ней никаких авторских экспериментов, и мы имели бы верную, талантливо написанную картину ее. Первая часть» где описывается быт одной сибирской гимназии, именно и отличается этими достоинствами: факты, описываемые в ней, так естественны, правдоподобны, что эта часть читается с тем же доверием, с каким читаешь обыкновенно хронику, и с таким увлечением, что от книги нельзя оторваться. Но автор не остановился на этом; ему хотелось создать что-то более грандиозное; он начал вымышлять события и людей, и произведение во многом потеряло: он принужден недоговаривать или переиначивать те события, какие наблюдал в действительной жизни, и таким образом пожертвовал правдой своей претензии на роль более громкую, чем роль простого писателя быта. Для того, чтоб написать настоящий тенденциозный роман, нужен сильный талант; но у нас за это хватаются все без разбора, и многие сочиняют уродливые произведения, хотя могли бы написать вещи неглупые, если бы скромнее меряли свои силы.
Потанин Г.Н.