Докладчик сосредоточился на «акторной» составляющей уравнения демократизации. А значит, все, о чем пойдет речь ниже, случается только тогда, когда удовлетворяются структурные условия демократизации (Подробнее об условиях демократизации можно почитать в статье А.Ю. Мельвиля «Условия демократии и пределы демократизации»).
Дэниэл Трейсман проанализировал 201 случай демократизации в мировой истории за период 1820-2015 гг., попытавшись выяснить, какой процент этих демократизаций объясняется господствующими в современной политической науке «экономическими» теориями, считающими демократию результатом сознательного выбора авторитарных элит?
Как выяснилось – где-то 28-33%. 5% погрешности объясняются различием трактовок понятия «демократизация». В эту треть случаев входят топ-5 изучаемых политической наукой причин демократизации. Эти причины объединяет одна черта – сознательность выбора демократического пути авторитарной элитой, стремящейся а) поучаствовать в перераспределении будущих доходов, чтобы не провоцировать протесты бедных (Acemoglu and Robinson 2006) – объясняет порядка 6-8% демократизаций; б) простимулировать граждан защищать страну (или режим) (Tichi and Vindigni 2008) – 4-5%; в) отучить будущую элиту от патронажа и перейти к более рациональным способам производства и распределения общественных благ (Lizzeri and Persico 2004) – 4%; г) победить во внутри-элитарной борьбе (e.g. Llavador and Oxoby 2005, Collier 1999), например, когда одна из элитарных фракций надеется выиграть за счет участия в выборах новых избирателей – 5-10%; д) прекратить длительный конфликт между отдельными группами, не разрешимый иными способами (Rustow 1970), иногда это формализуется в виде «пакта» (O’Donnell and Schmitter 1986) – порядка 14-16%, а с пактом – все 19%.
Все остальные (64-67%) известных науке случаев демократизации объясняются ошибками диктаторов. Эти ошибки бывают двух типов: ошибки информации (когда диктатор принял верное решение, исходя из имеющихся данных, но эти данные, к большому диктаторскому сожалению, были неверны) и ошибки расчета (когда информация у диктатора была верная, но вот решение на ее основе он принял так себе).
Трейсман предложил такую классификацию диктаторских ошибок, приводящих к демократизации:
· Высокомерие-1 (hubris), выражающееся в игнорировании предупреждений, (в т.ч. в неэффективном использовании репрессий) и часто заканчивающееся для своего обладателя свержением в результате массовых восстаний. Например, бесславный конец правления Луи-Филиппа во Франции в 1848 году. Этот вид ошибки диктатора объясняет 13-17% случаев демократизаций.
· Высокомерие-2, проявляющееся в объявлении диктатором национальных выборов или референдума в поисках подтверждения своей обширной поддержки и заканчивающееся поражением на этих самых выборах или референдуме. Классическим примером такой ошибки демократизации являются действия Пиночета в Чили в 1988 году. Этот вид ошибки ответственен за 24-29% демократизаций.
· Военное приключение: диктатор начинает войну и проигрывает. Это довольно редкий случай ошибки демократизации (6-9% случаев), случившийся, например, с диктатором Аргентины Лепопольдо Галтьери в 1982 году, когда он по ошибке решил захватить Фолклендские острова.
· Скользкая дорожка, на которую ступает диктатор, потерявший контроль над инициированными им же частичными реформами. Это самый популярный вид ошибки диктатора, приведший к демократизации 30-34% всех изученных стран. Хрестоматийный пример – Горбачев.
· Довериться предателю. Когда авторитарная элита передает власть в руки лидера, оказавшегося впоследствии скрытым демократом, как, например, Хуан Карлос и Адольфо Суарес в Испании. К таким ошибкам демократизации относятся 7-10% всех случаев.
· Контрпродуктивное насилие, которое возникает тогда, когда репрессии провоцируют новый, более масштабный виток недовольств. Так случилось, например, с режимом Хуссейна Эршада в Бангладеше в 1990 и на Украине в 2013. В целом, это довольно частая ошибка, объясняющая 12-15% демократизаций.
Возникает резонный вопрос: почему же диктаторы так часто и так фатально ошибаются? Трейсман предлагает рассматривать 3 категории причин: общечеловеческие когнитивные искажения, некоторые патологические особенности диктаторов и, наконец, проблемы авторитарной окружающей среды. К присущим всем людям ошибкам восприятия относятся сверхоптимизм (Krizan and Windschitl 2007); сверхуверенность (Lichtenstein, Fischhoff and Phillips 1982); редукция когнитивного диссонанса (dissonance reduction (Festinger 1957)); эффект страуса (Karlsson, Loewenstein and Seppi 2009) и иллюзия контроля (Langer and Roth 1975). Кроме того, «профессиональной болезнью» диктаторов является высокомерие (Owen and Davidson (2009), самоизоляция (прежде всего от плохих новостей и критики) и предрасположенность к предрассудкам (внушительное число авторитарных правителей при принятии государственных решений советовались с гадалками, астрологами и другими шарлатанами). К тому же, не стоит забывать, что лишенные возможности безопасного выхода на пенсию, диктаторы физически и умственно дряхлеют, при этом продолжая командовать странами. Мао, например, в последние свои годы еле-еле говорил, а Салазара хватил удар при исполнении государственных обязанностей.
Наконец, даже если диктатор смог удержаться от всего вышеперечисленного, нельзя сбрасывать со счетов губительное влияние авторитарной среды, а именно: опросам общественного мнения в диктатурах нельзя доверять. Даже если все посчитано правильно, опрашиваемые могут скрывать истинные предпочтения.
Все это: когнитивные искажения, профессиональные болезни диктаторов и пагубное влияние авторитарной окружающей среды – приводит к демократизации по ошибке. Но кроме того, оно может вызывать и другие ошибки, в конечном счете также способствующие демократизации. В первую очередь, это выбор типа избирательной системы, выводящей инкумбентов из игры (Andrews and Jackman 2005), и бездумная ратификация международных договоров, защищающих права человека (Sikkink 2011). Пиночет так неаккуратно подписал ООНовскую конвенцию против пыток, а потом, прикрываясь этой конвенцией, судья потребовал экстрадиции бывшего диктатора из Испании.
Подводя итог: быть диктатором очень трудно. Поэтому удивительно не то, что диктаторы нет-нет, да и допускают демократизацию по ошибке, а то, что такие ошибки не случаются сплошь и рядом.
Демократизация по ошибке. Как самосохранение власти приводит к переменам
Политические элиты в силу самого своего положения занимают лучшую социальную позицию из возможных и хотеть изменений не могут по определению. Так что не стоит абсолютизировать долгосрочное планирование, даже и реформаторское. Гораздо чаще демократизация происходит по ошибке, когда система делает шаги, призванные укрепить власть, но в реальности ее ослабляющие
Самое интересное, что происходит за последние два десятилетия в мировой политической науке, – отход от жесткой дихотомии «демократическое/авторитарное» и от взгляда на демократию и авторитаризм как на два противоположных конца измерительной линейки, максимально удаленные друг от друга.
В прежней картине мира, где демократия и авторитаризм – это рай и ад, не имеющие друг с другом ничего общего, путь перехода от точки «плохо» в точку «хорошо» мыслился неким подобием духовного странствия из «Пути пилигрима», известного под названием «демократический транзит». Прошедший Долиной Слез паломник достигает Сияющего Города и там уже пребывает в блаженстве: совершенное демократическое состояние не предполагает дальнейшего развития, с обретенной высоты можно только упасть, а дальше расти некуда.
Вечный переход
Поскольку режимная классификация представляет собой не только научную задачу, но и прикладной политический инструмент, нужный для различных практических целей – например, для планирования работы международных организаций и финансовых институций, – то ранжирование стран по уровню демократичности и присвоение каждой определенного количества баллов будет и дальше пользоваться популярностью.
Все видели эти рейтинги в прессе: Freedom in the World работы американского НКО Freedom House или Democracy Indexбританской компании Economist Intelligence Unit публикуются каждый год и дают материал для новостей, кого за истекший год повысили или понизили, премировали за успехи и наказали за нерадивость. Например, можно узнать, что в 2016 году Соединенные Штаты, по расчетам Democracy Index, перешли из категории «полных демократий» в «ущербные демократии» (flawed democracies), и не из-за победы оригинального кандидата на президентских выборах, как можно было бы подумать, а из-за устойчивой тенденции снижения общественного доверия к политическим институтам.
Почему, несмотря на красоту и наглядность цифровых рейтингов, в которых каждой сестре выдаются соответствующие ее статусу серьги, наука все больше и больше усилий тратит на изучение и попытку классификации промежуточных политических форм и на отслеживание трансформационных процессов – непоследовательных, нелинейных и неостановимых? Потому что нельзя не видеть, что и авторитарное, и демократическое свойственно человеческой природе и человеческим сообществам. Как «железный закон олигархий» (склонность малой группы абсорбировать власть в любой организации) действует универсально, так и демократизация – глобальный процесс, драйверами которого являются экономическое развитие, повышение уровня потребления, товарный и информационный обмен и распространение грамотности.
Our World in Data / ourworldindata.org/democracy/Пока эти факторы не исчезли или не обратились вспять, общее направление развития социумов – демократическое. В зависимости от того, к какой из социальных наук принадлежит исследователь, отношения детерминизма он будет видеть по-разному: становится ли экономический рост драйвером демократизации, или демократизация – экономического роста? Глобальный тренд снижения насилия, проявляющийся и в изменении природы войн, и в загадочном социокультурном явлении, известном как great crime drop (падение уровня всех насильственных преступлений в большинстве стран мира за последние 20 лет), – это следствие хорошей работы демократий, распространения грамотности или контрацепции или запрета на этилированный бензин?
Одновременно социальные науки наблюдают и то, что в политической публицистике именуется авторитарным ренессансом или авторитарным интернационалом, – то есть явный прогресс автократий, их высокую обучаемость и склонность как перенимать друг у друга «лучшие практики» – например, способ контроля над сферой гражданской активности внутри страны путем предотвращения внешних контактов общественных организаций, – так и ставить себе на службу достижения, ценности и фобии Первого мира: культ безопасности, дискриминированность в прошлом как источник привилегий в настоящем и информационную прозрачность.
Одновременно в самих развитых демократиях завелось нечто, условно именуемое популизмом или новыми правыми, что иногда понимается как какая-то парша, занесенная дурными знакомствами с режимами менее демократичными, иногда – как кризис демократии, чьи институты не научились справляться с массовым обществом 2.0, новой тотальностью интернета.
В этом смысле все институты суть переходные, или промежуточные – ни одна политическая форма не может похвастаться неизменностью (если бы в этом было что-то похвальное). Стабильность развитых демократий в их открытости непрерывной трансформации.
При этом определяющая черта институтов – повторяемость, воспроизводимость, деперсонализация – предполагает принцип «люди меняются, нормы остаются». Обратим внимание на этот момент: деперсонализация есть черта рационального управления, «идеальной бюрократии» по Веберу. Автократии ассоциируются с дегуманизацией и суровым порядком, демократии – с цветущим разнообразием человеческого и слишком человеческого, но с точки зрения механизмов принятия решений все обстоит с точностью до наоборот: автократии привязываются к личностям (и чем ниже качество управления, тем сильнее эта привязка), демократии соблюдают нормы (и иные наблюдатели с грустью смотрят, как та или иная неконвенциональная личность бьется в тисках этих норм, а сделать ничего не может, ибо порядок не позволяет).
Экстракт лунного зайца
Сам термин «переходные (или промежуточные) институты», они же институты «транзитные» и «второго выбора», применяется в научной литературе к китайским практикам управления, преимущественно к городскому управлению и хозяйствованию, и подразумевает разного рода формы адаптационного перехода от экономики планирования и административной централизации к рыночной конкуренции и элементам самоуправления, но минуя стадию политической свободы, которой правящая партия позволить себе не может. С точки зрения политологической это не столько собственно институты, сколько именно практики: и dual-track liberalization (рыночная либерализация «двух скоростей»), и частичная бюджетная децентрализация, и ослабление централизованного планирования.
Транзитные институты были в большой моде 15 лет назад, вскоре после того, как Цянь Иньи опубликовал свою книгу о китайском опыте перехода к рынку. Понятие вошло в научный и медийный обиход, а их возможность в России стала активно обсуждаться после доклада Александра Ауазана и цикла статейна тему.
В чем выгода представлять нынешнему российскому руководству любые реформаторские планы под видом китайского опыта – понятно. Для верхних слоев нашей административной пирамиды Китай – воплощенный сценарий мечты «чтоб и Советский Союз не развалить, и потреблять как на Западе».
Те, кто чуть больше знает о китайском социально-экономическом устройстве, восхищаются сочетанием высоких темпов экономического роста, монополии на власть и капитализма из «Незнайки на Луне» – без пенсий, социальных гарантий и профсоюзов, без навязанных стандартов свободы слова и прав человека. Поэтому системе, которая нуждается в сильном лаксативе, но принимать его боится, можно продать его же, но в обертке с иероглифами и под видом китайской таблетки бессмертия с экстрактом священного персика и лунного зайца.
При этом характерно, что сама китайская модель принятия решений и ротации властвующей элиты, представляющая собой комбинацию из очень своеобразно понятого опыта КПСС, конфуцианских традиций меритократии и регулярных расстрелов, не заимствуется никем и нигде. В наш век взаимообучающихся автократий политическая система Китая остается недуплицируемой и уникальной.
Авторитарные партийные режимы – с правящей партией, выигрывающей любые выборы и служащей инкубатором для выращивания руководящих кадров и лестницей для их продвижения – вполне распространены. Среди других разновидностей авторитаризма они приятно выделяются долголетием, относительно низким уровнем репрессий и склонностью постепенно демократизироваться (характерный пример – Мексика). Даже в условиях Зимбабве наличие достаточно влиятельной правящей партии – партийного элемента в персоналистской автократии Мугабе – позволило обеспечить мирную передачу власти (хотя никакой демократизации пока там не видно, простая смена лидера после такой долгой несменяемости сама по себе значительно оздоровляет).
Однако электоральные автократии склонны к левизне – или популизму – разной степени тяжести: сохранение партийной гегемонии без полного запрета на альтернативные (хотя бы «системно-оппозиционные») партии требует известной апелляции к избирателю. Китайская же модель последнее, что приветствует в гражданах, – это иждивенчество и надежды на государственную поддержку.