Уж если говорить о транзитных институтах – или о переходных практиках – в российских политических условиях, то речь могла бы идти об институте партийности и установлении корреляции между результатами парламентских выборов и составом правительства. Сейчас такой связи нет, что придает как парламентским выборам, так и самой деятельности Федерального собрания довольно умозрительный характер.
Транзитность в таком варианте состояла бы в том, что при действующей машине электорального контроля никакой либерализации не произойдет, а просто больше полномочий получит «Единая Россия», что вряд ли понравится кому-то, кроме «Единой России». Тем не менее обретение власти над составом правительства способствовало бы ее превращению из нынешней очереди к окошку кассы в нечто напоминающее партию – партию институционализированной бюрократии.
Бюрократия, многочисленное и могущественное российское сословие, тоже нуждается в институционализации и публичном представительстве своих интересов. Другое дело, что она не имеет никаких прав на монополию в этом представительстве, но мы же говорим о транзитных институтах, представляющих собой переход от стадии «когда научитесь нырять, тогда и воду нальем в бассейн» к стадии «воду в бассейн налили наполовину, а вы тренируйтесь нырять».
Парламент, который не назначает министров и не распоряжается бюджетом, представляет собой не промежуточный, а спящий институт – другое хорошо изученное политической наукой явление. Спящие институты – это структуры и формы, прописанные в законе, но не функционирующие на практике, поскольку реальная власть и принятие решений происходит в других местах – в институте, который не спит (спецслужба, армия, секретариат лидера), или в рамках нерегламентированных практик (в бане, на спортивных занятиях, на охоте), или посредством комбинации этих двух вариантов.
Когда персонализированная власть – не обязательно власть одного человека, но власть, основанная на неформальных практиках и личных отношениях, – по тем или иным причинам ослабевает, спящие институты имеют свойство просыпаться. Полномочия-то у них есть, только о них до поры до времени никто не вспоминал. Классический пример – Большой фашистский совет, внезапно сместивший Муссолини в 1943 году.
В российской «осенней автократии», стареющем режиме, придерживающемся известной формулы «20% насилия на 80% пропаганды», можно разглядеть тенденцию усиления формальных институтов в противовес неформальным. Под все разговоры о дворе и придворных, об узком круге принимающих решения и картинки с царем на обложке журнала Economist на практике мы видим, как Администрация президента, по крайней мере во внутриполитическом своем отсеке, увядает, Государственная дума активизируется, преемник из бывшего охранника явно не вытанцовывается, старые друзья страдают от публичности судопроизводства и новой информационной прозрачности, и в целом увереннее смотрят в поствыборное будущее те, у кого есть аппаратная должность и полномочия, а не «доступ» и «неформальное влияние».
Можно предположить, что на следующем этапе режимной трансформации эта тенденция продолжится: устойчивее будет положение тех акторов, чьи функции и властные ресурсы закреплены в законе, а на следующем шаге – тех, кто обладает медиаприсутствием, может рассчитывать или хотя бы апеллировать к общественной поддержке и результатам выборов, пусть не особенно равных и конкурентных, но хотя бы отвечающих минимальным требованиям «легальности» (как ее нынче понимает наш политический менеджмент).
Случайность вместо планирования
Сегодня политическая машина находится в низкоресурсном состоянии, живет в режиме экономии калорий и озабочена выживанием, а не экспансией. Этот модус не исключает рандомных агрессивных действий (выглядящих изнутри системы как защитные) и объясняет сохраняющийся – и местами усиливающийся – уровень агрессии риторической. В мире стирающихся границ между словом и делом метод «где отбиться не сможем, там хоть отбрехаемся» тактически выглядит выгодным способом произвести большое впечатление за небольшие деньги, а стратегически приносит такие же убытки, как реальное нападение с негодными средствами (к чему в общем сводится весь сюжет с «российским вмешательством» в разнообразные выборы).
Такое положение вещей делает малореализуемым любой последовательный курс реформ – изоляционистских, либеральных, рыночных или антирыночных. Проблема-2018 – низкая явка и гражданское неучастие – вынудила кандидата-инкумбента тянуть до последней возможности с объявлением о своем выдвижении, потому что в момент этого объявления избиратели потеряют к выборам последний интерес (все же уже решено!), а правящий класс сочтет для себя выборы состоявшимися и будет думать исключительно о следующем политическом цикле.
Это же состояние системы и социума не дает «основному кандидату» возможности выступить с какой бы то ни было связной программой, тем более реформаторской: программа может быть только набором добрых дел, точечно направленных на те проблемные сегменты, которые система в состоянии идентифицировать. Например, регионы обросли долгами, у семей с детьми нет денег, рождаемость снижается с середины 2014 года, дольщики волнуются, стареющее население озабочено здравоохранением. Это будет похоже не на курс изменений, а на дайджест президентских прямых линий последних лет, которые пресс-секретарь президента однажды назвал «лучшей формой соцопроса», – вот как велика неудовлетворенная потребность политической машины в обратной связи!
Из отсутствия у системы сил и энергии на перемены не следует, что они не произойдут. Мы вообще склонны преувеличивать значение двух сильно мифологизированных факторов: политической воли (подразумевается «если бы начальник захотел, он бы ух! Но что-то он все никак не захочет») и готовности элит к реформам.
Политические элиты в силу самого своего положения занимают лучшую социальную позицию из возможных и хотеть изменить существующее положение вещей не могут по определению. Они могут только чувствовать или воображать угрозы своему положению и действовать исходя из осознания этих угроз. Политические акторы не понимают ни смысла, ни последствий своих действий не потому, что они как-то особенно глупы, а потому, что они находятся внутри системы, их кругозор ограничен только ею, а действия всегда определяются повесткой короткого горизонта.
Хуже того: ресурсами и возможностями для построения и претворения в жизнь глобальных планов преобразования реальности располагают даже не авторитарные, а тоталитарные политические режимы. Демократические политики больше озабочены тем, как увернуться от конкурентов и понравиться избирателю в очередном электоральном цикле. Что характерно, ведут человечество по дороге прогресса именно демократии, а громадье тоталитарных планов неизменно сводится исключительно к массовым захоронениям, которые потом откапывают изумленные потомки.
Так что не стоит абсолютизировать долгосрочное планирование, даже и реформаторской направленности. Политолог Дэниэл Тризман в своей недавней работе изучил 201 случай демократизации политических режимов с 1800 по 2015 год, исследуя исторические труды, научные публикации, прессу, мемуары, дневники и сетевые свидетельства – всего 1064 источника. Как выясняется, в 4% случаев демократизация случилась посредством сознательного ограничения государством своих полномочий (то, что мы бы назвали либеральными реформами), в 16–19% случаев – в результате элитного пакта. От 64% до 67% случаев относятся к тому, что ученый называет «демократизацией по ошибке».
Что это за ошибки? Система делала шаги, призванные укрепить власть, но в реальности ее ослабившие: диктаторы недооценивали силу оппозиции, не шли вовремя на компромиссы или на репрессии и в результате теряли власть (13–17% случаев); закручивали гайки с чрезмерным энтузиазмом, и переизбыток репрессий вызывал опрокидывающие режим протесты (12–15%); назначали выборы и референдумы, на которых рассчитывали победить, а потом что-то шло не так (24–29%); начинали военные конфликты, в которых проигрывали, и лишались власти (6–9%). Довольно распространенный сценарий – условная перестройка, когда систему планируется не изменить, а слегка улучшить, но шаг за шагом перемены выходят из-под контроля, и происходит смена власти и политической формации.
Интересно, что демократизация сознательного выбора – более распространенный сценарий для изменений, произошедших до 1927 года. Это понятно: на том уровне социально-экономического развития демократическое политическое устройство еще не было до такой степени универсальным требованием, и реформаторы шли впереди истории. Нынешних же консерваторов, реконструкторов и охранителей история сама толкает в горб в нужном направлении, вне зависимости от их внутренних представлений о смысле и целях своей деятельности.