Когда лакедемоняне предприняли поход против Мегалополя, Арат пришел на помощь мегалополитанцам, но упорно уклонялся от сражения, хотя Клеомен бросал ему вызов за вызовом, и сдерживал боевой пыл самих мегалополитанцев, отвечая отказом на все их настояния. Он и вообще‑то не был создан для открытых битв, а в тот раз еще и уступал врагу числом и соперником имел молодого и отчаянно храброго человека, меж тем как собственное его мужество уже увядало и честолюбие утихло. Вдобавок он считал, что славою, которой нет у молодого царя и которую тот надеется приобрести своею отвагой, этою славою он сам уже обладает и должен сберечь ее своею осторожностью.
37. Тем не менее однажды, во время вылазки, легкая пехота оттеснила спартанцев до самого лагеря и рассыпалась между палатками, однако ж Арат и тут не повел войско вперед, а остановился у какого‑то рва на полпути и запретил тяжеловооруженным переходить этот ров. Но Лидиад, которого до крайности огорчало все происходившее, осыпал Арата бранью, стал скликать всадников и призывал их поддержать тех, кто преследует неприятеля, не упускать из рук победу и не покидать его, Лидиада, который сражается, защищая отечество. Много сильных бойцов собралось на его зов, и Лидиад, воспрянув духом, обрушился на правое крыло противника, обратил его в бегство и пустился в погоню; но горячность и честолюбие ослепили его и завели на неровное место, густо засаженное деревьями и изрезанное широкими рвами, и там он пал, отбиваясь от Клеомена, пал после славной и самой прекрасной борьбы – у ворот родного города. Остальные искали спасения под прикрытием тяжелой пехоты, но, ворвавшись в ее ряды, расстроили их, и теперь уже разбитым оказалось все войско ахейцев. Главную вину за это поражение ахейцы возлагали на Арата и кричали, что он предал Лидиада. Отступая, они в гневе заставили своего стратега последовать за ними в Эгий и там, в Собрании, постановили не давать ему больше денег и не содержать наемников, а если Арату нужна война, то средства для нее пусть добывает сам. (38). Подвергнувшись такому унижению, Арат решил было немедля снять с руки перстень с печатью и сложить полномочия стратега, но затем, поразмыслив, остался в должности, повел ахейцев к Орхомену и дал битву Мегистоною, отчиму Клеомена; он одержал победу, убил триста спартанцев, а Мегистоноя захватил в плен.
|
|
Обыкновенно Арат бывал стратегом каждый второй год, но тут, когда снова подошла его очередь и он получил приглашение занять должность, он отвечал отказом, и стратегом был избран Тимоксен. Предлог для такого отказа – раздражение и гнев против народа – считали неправдоподобным и неубедительным, истинною же причиной были трудные обстоятельства, в которых очутились ахейцы, ибо Клеомен уже откинул прежнюю осторожность и неторопливость и никакие гражданские власти его больше не связывали – перебив эфоров, устроив передел земли и наделив гражданскими правами многих чужеземных поселенцев, он приобрел ничем не ограниченную мощь и тут же усилил натиск на ахейцев, требуя для себя первенства и верховенства. Вот за что и порицают Арата, который в жестокую бурю, обрушившуюся на государство, бросил кормило и передал другому, меж тем как долгом его было сохранить за собою руководство даже вопреки воле подчиненных и спасать общее дело. Если же он отчаялся в успехе ахейцев и потерял веру в их силы, следовало уступить Клеомену, но не отдавать снова Пелопоннес во власть варваров из македонских сторожевых отрядов, не наполнять Акрокоринф иллирийским и галатским оружием, а тех, кого он сам побивал и на полях сражений, и на государственном поприще и кого без устали хулит в своих «Воспоминаниях», не делать под безобидным именем «союзников» владыками городов. Допустим даже, что Клеомен поступал беззаконно и был склонен к тираннии, но и за всем тем предками его были Гераклиды и отечеством Спарта, а лучше иметь вождем самого захудалого спартанца, чем первейшего из македонян, – так думал всякий, кто придавал хоть сколько‑нибудь цены эллинскому благородству происхождения. А ведь Клеомен, требуя у ахейцев высшей власти, сулил городам, в обмен на честь и титул, множество всяких благ, Антигон же, провозглашенный предводителем с неограниченными полномочиями на суше и на море, принял звание не прежде, чем в уплату за предводительство ему обещали Акрокоринф. Он действовал в точности, как охотник у Эзопа[1888], и сел верхом на ахейцев, которые молили его об этом и покорно подставляли спину, лишь после того, как они согласились, чтобы царь, если можно так выразиться, «взнуздал» их заложниками и караульными отрядами. Арат самыми яркими красками расписывает безвыходное положение, в котором он очутился, но Полибий утверждает[1889], что еще задолго до того, как это положение сложилось, он начал поглядывать с опаскою на отвагу Клеомена, завел тайные сношения с Антигоном и подговорил граждан Мегалополя, чтобы те просили ахейцев призвать Антигона (мегалополитанцы страдали от войны больше всех, ибо Клеомен беспрерывно разорял и грабил их землю). Одинаково рассказывает об этом и Филарх, которому, впрочем, особо доверять не следует – если только сообщения его не подтверждены Полибием, – ибо, едва лишь речь заходит о Клеомене и Арате, он, из расположения к царю спартанцев, увлекается сверх всякой меры и, словно не историю пишет, а говорит на суде, одного неизменно обвиняет, а другого столь же неизменно оправдывает.
|
|
|
|
39. Потеряв Мантинею, которую снова занял Клеомен, и потерпев поражение в большой битве при Гекатомбее, ахейцы пали духом настолько, что немедля пригласили Клеомена в Аргос, обещая передать ему верховное командование. Но когда Арат получил известие, что Клеомен уже в пути и расположился с войском близ Лерны, то в страхе и смятении отправил послов с требованием, чтобы спартанский царь явился в Аргос всего с тремястами спутников, как приходят к друзьям и союзникам, если же он не доверяет ахейцам, пусть возьмет заложников. Клеомен отвечал, что это наглое издевательство над ним, и повернул обратно, написав ахейцам письмо, полное нападок на Арата и обвинений против него. Арат, в свою очередь, писал письма, направленные против Клеомена. Они хулили и поносили друг друга с такой яростью, что замаранными оказались даже брак и супруги обоих противников.
После этого Клеомен через вестника объявил ахейцам войну и сразу же едва не захватил изменою Сикион, но повернул на Пеллену и взял ее, изгнав ахейского стратега. Немного спустя он овладел также Фенеем и Пентелием. Тогда аргивяне немедленно перешли на его сторону, и Флиунт принял спартанский караул. И вообще ни единое из вновь приобретенных владений ахейцы уже не могли считать своим, и Арат вдруг увидел себя окруженным отовсюду волнениями и беспорядками – весь Пелопоннес был потрясен, и любители перемен и переворотов подстрекали города к мятежу.
40. Спокойствия не было нигде, нигде не довольствовались существующим положением вещей, но даже в Сикионе и в Коринфе обнаружились многие, кто состоял в связи с Клеоменом и уже давно, мечтая взять власть в свои руки, питал тайную вражду к Союзу. Получив по этому случаю неограниченную власть[1890], Арат казнил в Сикионе всех виновных, но когда попытался нарядить следствие и наказать изменников в Коринфе, то вконец ожесточил народ, уже и без того роптавший и тяготившийся порядками, которые установили ахейцы. И вот, сбежавшись к храму Аполлона, коринфяне посылают за Аратом, чтобы еще до начала восстания убить его или захватить живым. Арат пришел, ведя в поводу коня и словно не подозревая ничего дурного и вполне доверяя собравшимся, а когда многие повскакали на ноги и принялись осыпать его обвинениями и бранью, он, нисколько не изменившись в лице, ровным голосом убеждал их сесть и не кричать безо всякого толка, но первым делом впустить тех, кто остался за воротами. С этими словами он медленно двинулся назад, словно намереваясь передать кому‑нибудь своего коня. Так он незаметно выскользнул за ограду. С коринфянами, которые встречались ему по пути, он говорил очень спокойно и всех просил идти к святилищу Аполлона, но когда оказался, наконец, вблизи от крепости, то вскочил на коня, приказал Клеопатру, начальнику караула, зорко охранять Акрокоринф и ускакал в Сикион в сопровождении всего тридцати воинов – остальные бросили его и разбрелись кто куда. Коринфяне скоро узнали об его бегстве и кинулись вдогонку, но было уже поздно, и они, послав за Клеоменом, передали ему город. Но Клеомен считал это приобретение ничтожным по сравнению с оплошностью, которую они совершили, упустив Арата. Вслед за тем к спартанцам присоединились жители так называемого Скалистого берега[1891]и вверили им свои города, а Клеомен принялся обносить Акрокоринф частоколом и стеною.
41. Большинство ахейцев сошлось и съехалось к Арату в Сикион. Составилось собрание, Арат был избран стратегом с неограниченными полномочиями и окружил себя охраною из своих сограждан. После тридцати трех лет, проведенных на государственном поприще во главе Ахейского союза, после того, как и славою, и силою этот человек превосходил всех в Греции, он остался один, сокрушенный и беспомощный, и теперь, когда его родина потерпела крушение, носился по волнам в разгар губительной бури. Да, ибо и этолийцы отвечали отказом на его просьбу о помощи, и город афинян, связанный долгом благодарности Арату и готовый оказать ему поддержку, не сделал этого, внявши грозным предупреждениям Эвриклида и Микиона. В Коринфе у Арата был дом и прочее имущество, и Клеомен ничего не тронул сам и не позволил прикоснуться никому другому, но вызвал к себе друзей и управляющих ахейского стратега и велел вести дела и оберегать все с такою тщательностью, словно им предстоит дать отчет самому Арату. Частным образом он отправил к Арату сперва Трифила, а потом своего отчима Мегистоноя, предлагая ему, кроме всего прочего, двенадцать талантов ежегодного содержания, то есть вдвое больше, чем давал Птолемей, – тот посылал ему шесть талантов. За это он требовал звания главы и предводителя ахейцев и права совместно с ними охранять Акрокоринф. Арат отвечал, что он более не направляет течение событий, но скорее сам плывет по течению. Клеомен счел его ответ издевательским и, вторгнувшись без промедления в Сикионскую землю, три месяца грабил ее и разорял, а самый город держал в осаде. В продолжение этих месяцев Арат стойко переносил бедствия войны, все еще не решаясь принять помощь Антигона, который в обмен желал получить Акрокоринф и ни на каких иных условиях помочь не соглашался.
42. Ахейцы между тем собрались в Эгии и пригласили туда Арата. Дорога была сопряжена с немалым риском, потому что Клеомен стоял лагерем близ Сикиона. Сограждане умоляли Арата остаться, кричали, что не позволят ему подвергать себя опасности, когда неприятель так близко, даже дети и женщины окружали его, словно общего отца и спасителя, и с плачем ловили его руки. Тем не менее, успокоив их и ободрив, он поспешил верхом к морю в сопровождении десяти друзей и уже взрослого сына. У берега их ждали на якоре суда, они взошли на борт и благополучно прибыли в Эгий, и там, в Собрании, было решено призвать Антигона и передать ему Акрокоринф. В числе других заложников Арат отправил к царю и своего сына. Узнав об этом, коринфяне пришли в ярость и разграбили имущество Арата, а дом его подарили Клеомену.
43. Антигон с войском уже двинулся в поход (он вел двадцать тысяч македонской пехоты и тысячу триста всадников), и Арат с демиургами[1892], тайком от неприятелей, выехал морем навстречу ему в Пеги – не слишком полагаясь на Антигона и не доверяя македонянам. Ведь он прекрасно знал, что возвышение его было обратною стороною того ущерба, который он причинил македонянам, и помнил, что первою и главнейшею основою для своих действий на государственном поприще в свое время избрал вражду против Антигона. Но, видя себя во власти жесточайшей необходимости, видя, как неумолимы обстоятельства, которым рабски служат те, кого принято считать властителями, он решился на этот тяжкий шаг. Антигон, однако ж, когда ему доложили, что приехал Арат с ахейцами, всех остальных принял сдержанно, но Арату уже при первой встрече оказал необычайные почести, а впоследствии, узнав его ум и нравственные достоинства, приблизил к себе на правах друга. Ибо Арат оказался полезен не только в важных делах, но и часы досуга царь разделял с ним охотнее, чем с кем бы то ни было еще. Несмотря на молодость Антигон сумел разглядеть характер этого человека, убедился, что он‑то как раз и должен быть царским другом, и с тех пор оказывал ему неизменное предпочтение не только перед ахейцами, но и перед македонянами из своей свиты. Так сбылось и исполнилось знамение, которое бог явил однажды во время жертвоприношения. Передают, что незадолго до этих событий Арат, разглядывая печень жертвенного животного, заметил два желчных пузыря в одном пласте жира, и прорицатель объявил, что вскорости он самым дружеским образом сойдется со злейшим своим врагом. Тогда Арат пропустил эти слова мимо ушей (он и вообще не питал особого доверия к жертвам и гадателям и больше полагался на здравый смысл). Но впоследствии Антигон, по случаю больших военных успехов, устроил многолюдный пир в Коринфе и отвел Арату место за столом выше собственного; вскоре после начала пира он распорядился принести покрывало и спросил Арата, не холодно ли ему, Арат отвечал, что ужасно озяб, и тогда царь велел ему придвинуться поближе, и рабы накрыли обоих одним ковром. Вот тут‑то Арат и вспомнил о том жертвоприношении, громко рассмеялся и рассказал Антигону о знамении и о прорицании. Но это, повторяю, случилось значительное время спустя.
44. В Пегах Антигон и Арат обменялись клятвами и без промедления двинулись на врага. У Коринфа завязалась борьба, потому что Клеомен хорошо укрепил город, а коринфяне сопротивлялись с большим упорством. В разгар этой борьбы аргивянин Аристотель, друг Арата, тайно присылает к нему человека с обещанием склонить Аргос к мятежу, если он явится с войском на подмогу. Арат сообщил об этом Антигону и с тысячей пятьюстами воинов поспешно отплыл с Истма в Эпидавр, но аргивяне восстали раньше срока, напали на отряд Клеомена и заперли его в крепости, а Клеомен, узнав о случившемся и испугавшись, как бы неприятели, если они займут Аргос, не отрезали ему путь домой, еще ночью оставил Акрокоринф и бросился на помощь своим. Он поспел в Аргос первым и сумел потеснить восставших, но немного спустя подошел Арат, а следом появился и царь с войском, и Клеомен отступил в Мантинею. После этого все города снова примкнули к ахейцам, Акрокоринф перешел в руки Антигона, а Арат, которого аргивяне избрали своим полководцем, уговорил их подарить царю имущество тиранна и предателей.
Аристомаха подвергли в Кенхреях мучительной пытке и утопили в море, и все в один голос осуждали Арата, считая, что он равнодушно отдал на беззаконную казнь ни в чем не повинного человека, который находился в прямой связи с ним самим и, последовав его же, Арата, убеждениям, добровольно отказался от власти и присоединил свой город к Ахейскому союзу.
45. И множество иных обвинений выдвигалось теперь против Арата. Когда Антигону подарили Коринф, словно какую‑то жалкую деревушку, когда ему отдали на разграбление Орхомен, а затем позволили разместить там македонский сторожевой отряд, когда было принято постановление, запрещавшее без ведома и согласия Антигона писать и посылать послов к любому из остальных царей, когда греков заставляли содержать македонян и платить им жалование, когда они приносили Антигону жертвы, совершали в его честь торжественные шествия и устраивали игры, – чему начало положили сограждане Арата, всем городом принимавшие у себя Антигона, которого пригласил в гости Арат, – во всем этом винили его, Арата, не видя того, что, передав поводья Антигону и влекомый неукротимым потоком царского могущества, он остался хозяином и владыкою лишь собственного голоса, да и голосу‑то звучать свободно было уже небезопасно. Мало того, многое из совершавшегося в ту пору тяжко оскорбляло Арата, как было, например, в случае со статуями: все изображения тираннов в Аргосе, сброшенные с подножий, Антигон распорядился поставить на прежнее место, а статуи тех, кто захватил Акрокоринф, – напротив, сбросить и разбить, за исключением только статуи Арата. И сколько Арат его ни упрашивал, царь своего решения не изменил.
И с Мантинеей, по общему суждению, ахейцы обошлись вопреки всем греческим обычаям. Взявши город с помощью Антигона, самых первых и видных граждан они казнили, остальных либо продали, либо в оковах отправили в Македонию, женщин и детей обратили в рабство, а все деньги, какие удалось собрать, разделили на три части: одну взяли себе, две получили македоняне. Но это еще можно как‑то оправдывать, ссылаясь на закон возмездия[1893]. Ужасно, конечно, так свирепо расправиться в гневе со своими родичами и соплеменниками, но, по слову Симонида, в крайности сладостна и жестокость – она как бы приносит целительное удовлетворение страдающему и распаленному духу. То, однако ж, как Арат поступил с Мантинеей в дальнейшем, нельзя извинить и оправдать ничем – ни справедливостью, ни необходимостью. Когда ахейцы, получив город в дар от Антигона, решили снова его заселить, Арат, занимавший тогда должность стратега и избранный основателем колонии, провел закон, чтобы впредь она звалась не Мантинеей, но Антигонией. Так зовется она и по сей день, и, стало быть, по его вине исчезла с лика земли «веселая Мантинея»[1894], но остался город, который носит имя убийцы и погубителя своих граждан.
46. После этого Клеомен, разбитый в большом сражении при Селласии, покинул Спарту и уплыл в Египет, Антигон же, с крайнею добросовестностью и благожелательностью исполнив все свои обязательства перед Аратом, возвратился в Македонию и, уже больной, отправил в Пелопоннес Филиппа, наследника престола, едва вышедшего из детского возраста, с наказом неуклонно следовать советам Арата и только через него вести переговоры с городами и приобретать знакомства среди ахейцев. И Арат так крепко забрал царевича в свои руки и так сумел его направить, что тот вернулся домой полный любви к своему наставнику и честолюбивого интереса к делам Греции.
47. После смерти Антигона этолийцы, презирая легкомыслие ахейцев, которые, привыкнув ждать спасения от чужих рук и прятаться под защитою македонского оружия, предавались праздности и бездействию и забыли о порядке, – этолийцы начали тревожить Пелопоннес. Ограбив мимоходом владения Димы и Патр, они вторглись в Мессению и принялись разорять страну. Арат был в негодовании и, видя, что Тимоксен, тогдашний стратег, нарочито медлит – срок его стратегии подходил к концу, а на следующий год главою Союза был избран Арат, – вступил в должность на пять дней раньше времени, чтобы помочь мессенцам. Он быстро собрал ахейцев, но они и телом ослабели и воинский дух утратили, а потому при Кафиях Арат потерпел поражение. Слыша упреки в излишней горячности, которая, дескать, и привела к неудаче, он сразу же пришел в отчаяние и отказался от всех своих планов и надежд, так что ни разу не воспользовался случаем сквитаться с этолийцами, хотя такие случаи представлялись неоднократно, и терпеливо сносил все наглые бесчинства врага, который словно бы справлял праздничное шествие по землям Пелопоннеса. Снова ахейцы с мольбою простирали руки к Македонии и звали Филиппа вмешаться в греческие дела, главным образом рассчитывая на его расположение и доверие к Арату и потому ожидая найти в царе благосклонного заступника и сговорчивого союзника.
48. Но как раз в эту пору Апеллес, Мегалей и еще кое‑кто из придворных впервые начали клеветать на Арата, и Филипп, поверив этим наветам, поддержал на выборах его противников и заставил ахейцев избрать стратегом Эперата. Новый стратег, однако, не пользовался ни малейшим уважением, а Арат совершенно устранился от дел, ничего хорошего из этого избрания не вышло, и Филипп, в конце концов, понял, что совершил огромную ошибку. Он снова обратился к Арату, целиком подчинил себя его влиянию, и поскольку весь ход дальнейших событий способствовал росту славы и могущества Филиппа, дорожил связью с этим человеком, считая, что обязан ему своим возвышением и громким именем. Все убедились, что Арат прекрасный наставник не только для демократии, но и для царской власти, ибо образ его мыслей и его характер как бы окрашивали действия и поступки царя. Сдержанность молодого государя по отношению к провинившимся лакедемонянам, его обхождение с критянами, благодаря которому он в течение нескольких дней привел весь остров к покорности, поход против этолийцев, отличавшийся редкостною стремительностью, – все это приносило Филиппу славу человека, чуткого к добрым советам, а Арату – славу доброго советника.
Зависть царских приближенных разгоралась все сильнее, и, ничего не достигнув тайными нашептываниями, они перешли к открытой брани и нагло, с шутовскими кривляниями оскорбляли Арата на пирах, а однажды, когда он после обеда возвращался к себе, преследовали его до самой палатки и забросали камнями. Филипп пришел в ярость и немедленно наложил на виновных штраф в двадцать талантов, а позже, убедившись, что они наносят вряд его делам и сеют беспорядок, приказал их казнить. (49). Но когда милости судьбы вскружили ему голову и он дал волю своим многочисленным и сильным дурным страстям, когда природная испорченность одолела наносную сдержанность и вырвалась из‑под ее власти, постепенно обнажился и выявился истинный нрав Филиппа. Прежде всего, царь нанес обиду младшему Арату, нарушив его супружеские права, и долгое время никто об этом не догадывался, ибо Филипп был семейным другом обоих Аратов и пользовался их гостеприимством. Потом он начал выказывать враждебность к государственным порядкам греков, а вскоре уже открыто давал понять, что хочет избавиться от Арата.
Первый повод к подозрениям доставили события в Мессене. В городе вспыхнула междоусобная борьба, Арат с помощью запоздал, и Филипп, явившись на день раньше, тут же подлил масла в огонь: сначала он особо беседовал с властями и спрашивал, неужели у них нет законов против народа, а потом, в особой беседе с вожаками народа, спрашивал, неужели у них нет силы против тираннов. Обе стороны осмелели, и власти попытались схватить и взять под стражу вожаков народа, а те во главе толпы напали на своих противников, убили их и вместе с ними – еще без малого двести человек.
50. Меж тем как ужасное это дело, подстроенное Филиппом, уже свершилось и царь старался еще сильнее ожесточить мессенцев друг против друга, прибыл Арат, который и сам не скрывал своего возмущения, и не остановил сына, когда тот набросился на Филиппа с резкими и грубыми упреками. Сколько можно судить, юноша был влюблен в Филиппа и потому, среди прочих злых слов, сказал ему так: «После того, что ты сделал, я больше не вижу твоей красоты, нет, теперь ты самый безобразный из людей!» Младшему Арату Филипп ничего не ответил, хотя и кипел от гнева и несколько раз прерывал юношу яростными воплями, а старшего – прикидываясь, будто спокойно проглотил все сказанное и будто по натуре он сдержан и терпелив, как подобает государственному мужу, – старшего взял за руку и увел из театра в Ифомату[1895], чтобы принести жертву Зевсу и осмотреть место. Оно укреплено не хуже Акрокоринфа и, занятое сторожевым отрядом, становится грозным и неприступным для тех, кто живет поблизости. Филипп поднялся наверх и совершил жертвоприношение, а когда прорицатель подал ему внутренности заколотого быка, взял их обеими руками и показал Арату и фаросцу Деметрию, наклоняясь к каждому по очереди и спрашивая, что усматривают они во внутренностях жертвы: суждено ли ему удержать крепость или же вернуть ее мессенцам. Деметрий засмеялся и ответил: «Если у тебя душа гадателя, ты потеряешь это место, а если царя – то крепко схватишь быка за оба рога». Он имел в виду Пелопоннес, который оказался бы целиком подвластен и покорен царю, если бы Филипп к Акрокоринфу присоединил Ифомату. Арат долго молчал и, наконец, в ответ на просьбу Филиппа высказать свое мнение, промолвил: «Много высоких гор на Крите, Филипп, много вершин поднимается над землею беотийцев и фокейцев. И в Акарнании – и в глубине страны, и на берегу – тоже немало удивительных твердынь. Ни единого из подобных мест ты не занимаешь, однако ж все эти страны добровольно подчиняются твоим приказам. Разбойники гнездятся в скалах и ищут убежища среди отвесных круч, но для царя нет твердыни надежнее верности и любви. Это они открывают тебе Критское море, они отворяют ворота Пелопоннеса; через них ты, в твои молодые годы, уже сделался у одних народов вождем, а у других – владыкою». Не успел еще он закончить свою речь, как Филипп отдал внутренности жертвы прорицателю, а Арата взял за руку, привлек к себе и сказал: «Ну что ж, пойдем и дальше той же дорогой», – точно соглашаясь освободить Мессену, побежденный правотой его слов.
51. Теперь Арат начал отдаляться от двора, мало‑помалу прекращая общение с Филиппом, и, когда царь двинулся в Эпир и просил его принять участие в походе, отвечал отказом и остался дома из опасения, как бы действия Филиппа не покрыли дурной славой и его. Когда же Филипп самым позорным образом лишился в борьбе с римлянами флота и вообще потерпел полную неудачу[1896], а затем возвратился в Пелопоннес и снова попытался обмануть мессенцев, но сохранить тайну не сумел и стал чинить открытое насилие и разорять их страну, – тут же Арат порвал с ним окончательно, тем более, что проведал и о бесчестии, которое Филипп нанес его дому, и был тяжко опечален, но сыну ни о чем не рассказывал: ведь ничего, кроме сознания собственного позора, молодому Арату это дать не могло, ибо отомстить обидчику он был не в силах.
Мне кажется, что Филипп претерпел самую крутую и самую неожиданную перемену, из милосердного царя и скромного юноши превратившись в разнузданного и гнусного тиранна. Впрочем это не было переменою в характере, просто при полной безнаказанности вышло наружу зло, долгое время таившееся во мраке, под гнетом страха. (52). Да, ибо чувство, которое он питал к Арату, с самого начала складывалось из стыда и страха, и об этом свидетельствует его расправа с прежним своим наставником. Филипп хотел убить Арата в уверенности, что пока тот жив, ему никогда не быть не только что тиранном или царем, но даже свободным; все же прибегнуть к прямому насилию он не решился и поручил Тавриону, одному из своих полководцев и друзей, извести его тайком, лучше всего с помощью яда, и вдобавок в такое время, когда его, Филиппа, на месте не будет. Таврион сумел сблизиться с Аратом и дал ему яду, но не сильного и не быстродействующего, а такого, что вначале вызывает легкий жар и небольшой кашель, а потом постепенно приводит к чахотке. Арат понял, в чем причина его недуга, но переносил его спокойно и молча, словно какую‑нибудь самую обычную болезнь, понимая, что никакими разоблачениями делу не помочь. И только раз, когда один из близких друзей, сидя у него в комнате, увидел, как он харкает кровью, и удивился, Арат сказал ему: «Это, мой Кефалон, воздаяние за дружбу с царями».
53. Так он скончался в Эгии, в семнадцатую свою стратегию, и ахейцы непременно желали там же его и похоронить и воздвигнуть памятник, достойный жизни этого человека. Но сикионяне считали для себя несчастием, если тело Арата не будет предано погребению у них и убедили ахейцев уступить им эту честь, а так как в Сикионе существовал древний обычай, запрещающий хоронить мертвых в городских стенах, и так как обычай этот поддерживался сильнейшим суеверием, послали в Дельфы спросить совета у Пифии. Пифия изрекла им следующий оракул:
Ты решил, Сикион, вождя, ушедшего ныне,
Славной наградой навеки почтить и священным обрядом?
Да, оскорбленье ему нанести – нечестивое дело,
Землю и небо оно оскорбит, и широкое море.
Все ахейцы обрадовались этому прорицанию, но больше всех радовались сикионяне, которые превратили скорбь в праздник и немедля, украсив себя венками и облачившись в белые одежды, с хвалебными песнопениями и хороводными плясками, понесли труп из Эгия к себе в город. Выбрав видное отовсюду место[1897], они погребли Арата, величая его основателем и спасителем Сикиона. Место и поныне зовется Аратием, и здесь ежегодно приносили Арату две жертвы: одну в день, когда он освободил город от тираннии. – в пятый день месяца десия, который афиняне называют анфестерионом, и сама жертва именовалась Избавительною, а другую – в день и месяц его рождения. Первый из обрядов совершал жрец Зевса Избавителя, второй – жрец Арата, головная повязка у него была не чисто белая, а белая с красным, и жертвоприношение сопровождалось звуками песен, которые под кифару пели актеры, а в шествии участвовали мальчики и подростки во главе с гимнасиархом, за ними следовали члены Совета в венках и всякий желающий из прочих граждан. Кое‑какие из этих обрядов сикионяне благоговейно хранят и теперь и совершают их в те же самые дни. Но большая часть почестей, которые прежде оказывались Арату, забыта с течением лет и под бременем новых забот.
54. Вот что рассказывают писатели о жизни и характере старшего Арата. Сына же его гнусный Филипп, с жестокостью соединявший наглую разнузданность, отравил ядом, не смертельным, но лишающим рассудка. Им овладели странные и страшные желания, он испытывал неодолимую тягу к нелепым поступкам, к вещам, столько же постыдным, сколько губительным, и смерть, хотя он был еще так молод, пришла к нему не бедою, но избавительницей и исцелением от бед. Правда, и Филипп понес заслуженное возмездие за свое подлое злодеяние, держа ответ перед Зевсом‑Покровителем Дружбы и Гостеприимства. Разбитый римлянами[1898]и сдавшись на милость победителей, он лишился своей державы, лишился всего флота, за исключением лишь пяти кораблей, а кроме того обещал уплатить тысячу талантов и выдал сына заложником – и лишь на этих условиях удержал за собою Македонию и данников Македонии. Беспрерывно истребляя самых достойных людей государства и ближайших своих родственников, он наполнил всю страну ужасом и ненавистью к царю. Среди всех этих бедствий лишь одна была у него удача – замечательных достоинств сын, но, завидуя почестям, которые оказывали юноше римляне, Филипп убил его и престол передал другому сыну, Персею, – как идет слух, не кровному, а подкидышу, появившемуся на свет у какой‑то штопальщицы Гнафении. Этого Персея провел в триумфальном шествии Эмилий, и на нем царский род, получивший начало от Антигона, прекратился. А потомство Арата и в наши дни процветает в Сикионе и в Пеллене.