«Сказка для детей», «житийная легенда», «анекдот о выборе вер», «греческий фальсификат» – так называет А.В.Карташев широко известную версию «Повести временных лет» о выборе веры князем Владимиром. Еще один греческий миф?..
Кое-кого это несколько шокирует– ведь у нас ныне какое отношение к грекам: «отцы наши, милостивцы, куда бы мы без вас, отцы-матери наши, вселенские учители, осчастливили нас без конца и края, отцы-милостивцы вы наши...» и пр. Скуфью сшить – конечно, на греческий манер, рясу сшить – тоже по-гречески, косичку заплести ражему мужчине – в подражание грекам же (и смеялись же на Руси над этими греческими косичками еще в XVII веке – отечественная традиция запрещала духовенству отращивать длинные волосы, тем более заплетать их в девичьи косы), и «лизуны», безконечные льстивые лобызанья-целованья-ликованья (дико это было Третьему Риму: «Семенка-чернец подскочил ко мне и лизал меня», – удивленно говорит Аввакум о Симеоне Полоцком, понатаскавшемуся по греческому Востоку; Третий Рим помнил из аскетических назиданий преп. Иоанна Кассиана Римлянина: «храните осязание» – по уставу целование, христосование, только один раз в году, на Пасху). Византийское пение тож с большим энтузиазмом «возрождаем» (как будто оно когда-то на Руси было), и без всякого энтузиазма относимся к реставрации отечественного знаменного распева (чай, не от «вселенских учителей» идет, что ж суетиться-то, да и могли ли мы, убогие и темные, сами, помимо «учителей», создать что-то стоящее, кроме самовара и кваса). Только и осталось, что греческую кухню завести, и заводили, было такое.
Дело в том, что в середине XVII века, когда у нас византийская прелесть развилась до состояния зрелого абсцесса, сверху последовала строгая команда: «равнение – на греков!» Так было запрограммировано и на будущее, несмотря на то, что Греческая Церковь тогда находилась в состоянии великого упадка. И началась в Русской Церкви вакханалия безудержной грецизации, отзвуки чего, и не только отзвуки, дошли, и до наших дней в виде косичек, лобызаний, греческих шапочек и пр. «В Греции всё есть...» Параллельно же был запрограммирован и внушен комплекс национальной неполноценности, уникальнейшее явление, – ни у одного народа мира, кроме русских, такого нет: «вестимо, что хорошего может быть у нас, сиволапых? эвон за морем-то не в пример лучше пепси-кола...» Что может быть хуже такой, не побоимся этого слова, диверсии?.. Неминуемо должен был последовать откат волны этого искусственно привитого сверху национального самоуничижения, что мы и наблюдаем уже в XIX-XX веках, некая болезненная гипертрофия национального чувства, когда заявляют уже в наше время: «Я горжусь, что я русский». Такого не услышишь ни от немца, ни от англичанина, ни от француза и пр.
Итак, не будем забывать заповедь: не сотвори себе кумира.
Как повествует наш древнейший летописный свод: «И придохом же въ грекы, и ведоша ны, идеже служат Богу своему, и не свемы, на небеси ли есмы были, или на земле: несть бо на земли такого вида или красоты такоя, недоумеем бо сказати»[1].
И было это, яко же рекоша, во времена былинного великого князя киевского Владимира, Красное Солнышко.
«Из всех возглавителей древней и старой Руси, – пишет историк А.Карташев, – эпическая память народа исключительно выделила только двух вождей: святого Владимира, которого наименовала «ласковым князем и Красным Солнышком», любившим бедный люд и любимым им, и – грозного царя Ивана, справедливого судью, безпощадно казнившего обидчиков народа»[2].
Итак, «Повесть» утверждает, что послы князя Владимира увидели в греческом богослужении такую красоту, что «недоумели» и сказать.
«Большим препятствием к реалистическому постижению обращения князя Владимира, – продолжает Карташев, – является та житийная легенда, которая вставлена в состав летописного киевского свода под 988 годом, на месте других более ценных для нас кратких сведений, истребленных официальной цензурой греческой церковной власти первого греческого киевского митрополита Феопемта, поставленного во главе Русской Церкви в 1037 году уже при Ярославле Владимировиче»[3].
Ученые рассматривают «Повесть временных лет» как памятник литературы, донесший до нас как записи устных исторических преданий, так и монастырские рассказы о подвижниках. Это литературно изложенная история Руси, на основе, как полагают историки, других предшествовавших летописных сводов.
«Древняя литература, – пишет академик Д.С.Лихачев, – по характеру своего бытования и создания стояла ближе к фольклору, чем к личностному творчеству нового времени. Произведение, раз созданное автором, затем в безчисленных переписываниях изменялось писцами, переделывалось, в различной среде приобретало различные идеологические окраски, обрастало новыми эпизодами и т. д., поэтому почти каждое произведение, дошедшее до нас в нескольких списках, известно нам в различных редакциях, видах и изводах»[4].
«Повесть», которую можно назвать своеобразной исторической энциклопедией своего времени, – произведение многих авторов-летописцев, последним из которых является инок Киево-Печерского монастыря Нестор (начало XII века), придавший летописи художественную и идейную законченность и давший ей название: «Повесть временныхъ (прошлых) лет, откуду есть пошла Руская земля, хто в ней почалъ первее княжити, и откуду Руская земля стала есть»[5].
Итак, одно дело строгий исторический документ: родился тогда-то, там-то, воевал с теми-то, умер тогда-то, – и совсем другое дело литературный памятник, много раз редактировавшийся, литературно изложенная история прошлых лет, базирующаяся не только на какой-то летописи, но и на монастырских преданиях, изустных рассказах и легендах (пойди докажи теперь, было это, не было), с присущей своему времени идеологической окраской и назидательной функцией.
«Не знаем, на небе ли мы были или на земле»... Что это – действительные психологические переживания Владимирских послов, благодатное озарение или это литературный прием, поучение народу, недавно принявшему христианство?
Зашли в св. Софию язычники-славяне и сразу были покорены красотой византийского богослужебного пения?..
Но если для адекватного восприятия знаменного распева нужен определенный период адаптации (месяц, два и даже более), то это, конечно, можно сказать и о византийском пении, да плюс еще языковый барьер и интонационно-музыкальная чужеродность.
«Данный этой вставной повестью материал об обстоятельствах религиозного переворота у князя Владимира представляется совершенно неудовлетворительным ни логически, ни психологически, – пишет А.Карташев. – Владимир – неистовый фанатик, вдруг становится каким-то апатичным, почти индифферентным искателем вер. И даже не сам лично торопится исследовать их, а посылает в разные страны своих послов наподобие коммерческих агентов или политических разведчиков. Это – ненатуральная сказка для детей. Но сами по себе факты посольских от князя Владимира и обратно к нему сношений с окружающими и отдаленными народами это – фон событий безспорно реалистический. Оценка Владимиром различных вер и культов носит опять былинно-сказочный и даже юмористический характер».
С жесткой критикой житийной версии обращения князя Владимира выступили еще до А.Карташева известный церковный историк Е.Голубинский, и некоторые гражданские историки, о чем ниже.
А.Карташев, впрочем, гипотетически допускает, что разведки, посольства нужны были Владимиру для убеждения собственного народа.
«Еще такой смысл житийного рассказа может быть гипотетически принятым. Но никоим образом не тот противоестественный, почти безсмысленный, который дал повод Голубинскому почти с возмущением критиковать этот житийный материал. Критический анализ материала и Голубинским, и академиком Шахматовым убедительно доказал, что вся ненатуральность основной концепции этой житийной повести проистекает из искусственной и ультра-дипломатической ретушировки всего сложного факта первоначального устройства Русской Церкви князем Владимиром в борьбе и формальном разрыве с греческой церковной цареградской властью. Владимир из-за вероломства греков поставил новооснованную им национальную Русскую Церковь в каноническую зависимость от церкви фактически автокефальной, Болгарской Ахридской архиепископии. Как увидим ниже, греки были виноваты в этом резком повороте против них князя Владимира»[6].
А по официальной версии все шло тихо, мирно и гладко: Владимир крестился, крестил свой народ, и сделал Русскую Церковь канонической частью Церкви Царьградской.
«Правда, не все уложилось складно в эту фиктивную рамку, – пишет А.Карташев. – Искусственность ее выдается каким-то необъяснимым эпизодом Владимировой войны с греками за город Корсунь, за невесту – греческую принцессу Анну, и загадочным отсутствием в летописи имен первых возглавителей Русской Церкви, греческих митрополитов, вплоть до первого имени Феопемта только уже при Ярославе в 1037 году».
Известно, что при сыне Владимира, Ярославе Мудром, отношения с греками политические и церковные наладились, но именно тогда, как пишет А.Карташев, «все житийные и летописные тексты были тенденциозно переработаны и приспособлены к официальной версии, будто от начала все шло просто и гладко»[7].
У трех русских писателей XI века – митрополита Илариона, инока Иакова и Киево-Печерского инока Нестора –, по мнению А.Карташева, можно найти разгадку событий.
«У русских писателей XI века, близких ко времени всеобщего крещения Руси, мы находим драгоценный и подлинно-исторический материал, необходимый для объяснения происшедшего на Руси великого исторического переворота. Все в этих свидетельствах чуждо аляповатой сказочности, напускной наивности, все серьезно, психологически натурально и надлежаще духовно-таинственно. Возьмем знаменитое похвальное слово митрополита Илариона (половина XI века) кагану Владимиру. Автор потрясен глубиной и загадочностью обращения Киевского князя, гонителя веры Христовой, в пламенного ее апостола. Он не допускает и мысли о какой-то внешней, анекдотической разведке о верах, о внеших культовых и бытовых мелочах. Он весь переворот в душе Владимира объясняет его духовной талантливостью и благодатным озарением от Духа Божия. В свете Иларионовой похвалы Владимиру греческий фальсификат, вставленный в летопись, является каким-то унижением всего величественного образа князя Владимира»[8].
И действительно, Иларион ни слова не говорит о какой-то разведке вер и обычаев, как будто бы приценивался великий князь (подход утилитарно-коммерческий), или о дальновидном политическом прагматизме Владимира (главный пункт современных нецерковных историков), но говорит о чуде обращения. «Како ти сердце разверзеся?.. Не виде апостола, пришедша в землю твою... Дивно чюдо!»[9] Именно, как Савл-гонитель стал Павлом-апостолом внезапно, неотвратимым Божиим велением; с теплохладным, приценивающимся по мирским меркам, такого не может произойти, теплохладный Богу не нужен – «о, если бы ты был холоден или горяч!» (Апок. 3, 15) –, как рисуют его нам наши древние летописи, великий князь Киевский был, несомненно, горяч.
Карташев: «Митрополит Иларион не огрубляет никакими второстепенными утилитарными политическими мотивами обращения князя Владимира. И повторно бьет в ту же точку таинственного, лично свободного, бескорыстного, благодатного переворота в духе Владимира... «Пришло на него посещение Вышнего... воссиял в сердце его разум... и взыскал единого Бога»[10].
Так же свидетельствует об обращении Владимира другой писатель конца XI века, «мних» (инок) Иаков, о котором современный историк говорит следующее: «Иаков собирал о Владимире устные сведения «от многих». Он пользовался также древнейшим летописным сказанием. Писал он явно по заказу великого князя (Ярослава Мудрого) и излагает новый официальный взгляд на правление Владимира»[11].
Третий русский писатель второй половины XI века, Киево-Печерский инок Нестор, будучи еще более чуждым утилитарных соображений, переносит мотивы крещения Владимира в область сугубо мистическую, чудесную.
Так русские писатели, почти современники князя Владимира, «ищут серьезных глубоких причин его религиозного кризиса и тем спасают достоинство его биографии от плоского, принижающего и ничего не объясняющего уровня официальной легенды»[12].
Пальму первенства в критическом анализе жития св. Владимира, как уже говорилось, следует отдать церковному историку Е.Е.Голубинскому.
А.Карташев дает исключительно высокую оценку Е.Голубинскому как историку (возможно, и завышенную): «Великан науки, умеющий при помощи ученых средств и методических приемов оживлять во мраке прошлого лица и факты и делать их понятными». Отмечая богатую эрудицию ученого, обладающего выдающимся критическим талантом, его редкую проницательность и силу анализа, новизну и оригинальность в освещении фактов, Карташев также отмечает, что «строго научная почва, на которой покоятся все общие рассуждения автора, гарантирует ему и то высокое достоинство беспристрастия, примером коего может служить хотя бы его отношение к вопросу о поставлении митрополитов из природных русских в домонгольскую эпоху»[13].
Его двухтомную «Историю Русской Церкви» Карташев назвал замечательным произведением, которым Голубинский «обогатил нашу науку», «принес редкую услугу исторической истине» по ряду вопросов. «Вспышек исторического света» очень много на страницах его исследования, «он способен захватывать и увлекать читателя». Истории митрополитов Исидора, Даниила, Макария и др. – «вместо схем и загадок тут живая история, так что исторический труд высокопреосвященного Макария (Булгакова) за этот же период является уже, при сравнении с изложением Голубинского, просто лишь систематическим собранием материалов»[14].
Поставить Голубинского как историка выше знаменитого митр. Макария (Булгакова) – это, пожалуй, высшая похвала.
Карташев напоминает также поучительную и печальную историю уже далеких прошлых лет.
«После памятного докторского диспута 1881 года, на котором защищал свой первый том Е.Е.Голубинский, а блестящим оппонентом ему был В.О.Ключевский, в творческой психологии Голубинского наступил род катастрофы. После прискорбного политического безумия, цареубийства 1 марта 1881 года, естественно усилившего политическую реакцию, под руководством вождя ее, обер-прокурора Святейшего Синода, К.П.Победоносцева, Синод наложил свой интердикт на «Историю» Голубинского. Она была запрещена к приобретению во все библиотеки церковного ведомства, кроме, конечно, духовных академий. Это подрезало крылья творцу. Не хватало вдохновения торопиться писать, как он выражался, «для своего письменного стола». Писание замедлилось, и когда, по истечении двадцатилетия, в которое утекло очень много воды в политической жизни России и воздух ее культуры глубоко изменился, тот же К.П.Победоносцев, сам в молодости профессор и вообще человек высокопросвещенный, внял голосу представителей русской науки, снял цензуру с публикации «Истории» Голубинского, то у последнего оказались готовыми к напечатанию только исправленные и дополненные две части первого тома, а из второго тома лишь первая половина... Русские ученые ждали от него повышения энергии для доиздания его знаменитого исторического труда. И сам Е.Е.Голубинский вдохновился этой возможностью. Но, увы, было уже поздно. Вот что пишет он сам: «В мае 1904 года по приезде домой из Петербурга, я принялся было за приготовление к печати второй половины второго тома «Истории Русской Церкви», но вскоре увидел свое старческое бессилие сделать дело и оставил его. Да простит меня Бог, и да простят меня люди, которых интересует дело!»... Пока все здание «Истории Церкви» Голубинского является незаконченным к великому ущербу нашей науки. Будто средневековый собор с одной недостроенной башней»[15].
«Вождь политической реакции», обер-прокурор Синода, заморозивший на долгие годы исследование Н.Ф.Каптеревым никоновской «реформы», загубивший талант Е.Голубинского (хотя в панегирике последнему А.Карташев, возможно, несколько перехлестнул), и принесший великий ущерб не только нашей науке, широко известен по крылатой фразе А.Блока, ставшей как бы историческим штампом, знаком эпохи:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла.
Итак, еще в 1880 году историк Е.Голубинский осмелился сказать во всеуслышание, что общеизвестная стройная и гладкая, без сучка и задоринки, повесть о крещении Владимира не заслуживает доверия. Вот и головная боль обер-прокурору и его единомышленникам – «как можно сметь свое суждение иметь?», верить надо так, как начальство приказало, и никакой критики, ни-ни... Доказательства, говорите? Не нужны нам доказательства, основы колеблете! А потому поддержим ложь всей мощью империи. И невдомек почему-то ученейшему обер-прокурору, что борьба с Истиной – это, в конечном счете, борьба со Христом, что не на пользу никому, в том числе и империи. А Истина победит рано или поздно (для империи может быть уже поздно). Не так ли и в наши дни с критикой лживой никоно-алексеевской «реформы»? Блюстители чистоты никонианства из кожи лезут, только бы сохранить честь мундира (никонианского, разумеется). А король-то голый! «Любяй неправду ненавидит свою душу» (Пс. 10,6).
«Справедливо замечают наши исследователи, – пишет Голубинский, – что этот выбор Владимиром веры есть случай единственный во всей известной истории, но не совсем понятно, как они не замечают, что он есть случай вместе и невозможный, что он есть выдумка, с одной стороны, пожалуй, затейливая, а с другой стороны вовсе несостоятельная, чтобы не сказать более, с которою серьезной науке пора, наконец, расстаться»[16].
«К великому князю Киевскому приходят послы от разных народов с предложением своих вер; князь посылает своих послов к народам для осмотра вер на местах; наконец, из всех вер русские выбирают веру самую лучшую: вот эта, всем более или менее известная повесть о крещении Владимира, – начинает свое исследование ученый. – Прискорбна обязанность посягать на то, относительно чего весьма многие так привыкли и так хотели бы не сомневаться, и в чем тщеславие этих весьма многих находит себе удовлетворение. Но неумолимый долг историка заставляет нас сказать, что повесть эта не заключает в себе ничего истинного, что она есть позднейший вымысел и при том даже вымысел, по всей вероятности, не русский, а греческий»[17].
Голубинский пересказывает подробно эту ставшую «классической в нашей истории» повесть и попутно отмечает, что это «позднейшая вставка в летописи» и «поставлена в ней без всякой связи с предыдущим».
И заключает: «Кто любит занимательные и замысловатые повести, не заботясь ни о чем другом, для кого сказка предпочтительнее всякой действительной истории, лишь бы имела указанное качество, того сейчас переданная повесть о крещении Владимира должна удовлетворять вполне, ибо достоинство замысловатости ей принадлежит бесспорно»[18].
Далее ученый предлагает подумать, порассуждать. Неужели речи послов, которые передает летописец, это их подлинные речи? Конечно, нет – они сочинены самим летописцем, ибо если бы он даже был современником Владимира и присутствовал при встрече послов, то и тогда мог бы лишь до некоторой степени передать их речи, «но никак не самые речи в их подлинном виде». А летописец, между тем, жил и писал через сто с лишним лет после Владимира.
Голубинский: «А таким образом чрез сто слишком лет летописцу вовсе никак не могло быть известным, что говорили Владимиру послы, к нему приходившие, что отвечал он им сам, и вообще что было кем бы то ни было говорено. Следовательно, повторяем, все речи, которые влагаются в повести в уста говорящих в ней лиц, суть ни что иное как простой позднейший вымысел самого летописца, и следовательно, за уничтожением речей в повести остаются только те два голые факта, что, во-первых, приходили послы ко Владимиру с предложением вер, и что, во-вторых, он посылал своих послов для осмотра вер на местах»[19].
Голубинский допускает вероятность первого факта, то есть что в принципе миссионеры с проповедию о верах могли приходить, и категорически отрицает вероятность второго: «не могло быть, чтобы Владимир сам посылал своих послов для осмотра вер на местах».
Действительно, что язычник мог заключить по чисто внешнему впечатлению, глядя на непонятные ему обряды различных конфессий? Идите, посмотрите – у какого народа лучше совершается церковная служба. И что в языческом понимании «лучше»: у кого она веселее совершается, пышнее?
«Неужели Владимир мог в чем-нибудь подобном полагать лучшую веру, и не видит ли читатель, что дело получает совсем, так сказать, тривиальный смысл?»
То, что речи пришедших к Владимиру послов есть позднейший вымысел, для Голубинского аксиома, доказывать которую излишне и странно.
«Но возьмите, наконец, самые речи, – пишет он в примечаниях. – Неужели проповедники магометанские могли приходить к Владимиру затем, чтобы держать перед ним возможно срамные речи и таким образом доказать ему, что вера их есть самая срамная в мире? Неужели проповедники еврейские приходили затем, чтобы сказать, что евреи суть народ, Богом отверженный?.. Автор повести, как это необходимо думать, повторяет басни, выдуманные греками насчет магометан».
О богослужении магометан послы Владимировы отзывались так: «несть веселья в них, но печаль и смрад велик». «Всякий, конечно, сам собою понимает, что действительного смрада в богослужении магометан нет никакого (свои мечети они содержат в строгой чистоте и ведут себя в них опрятнее, чем мы в наших храмах)».
Оценка вер у Владимировых послов чисто внешняя: у магометан нет в богослужении «веселья», у немцев – «красоты», зато «у греков нашли такую «красоту», что недоумели сказать». Однако, говорит историк, «у латинян богослужение отличается нисколько не меньшим великолепием, чем у греков, а в особенно торжественных случаях и значительно превосходит последнее, вдаваясь в совершенную театральность»[20].
«Итак, – заключает Голубинский, – повторяем, дело невозможное, чтобы Владимир выбирал веру и для этого посылал послов к народам. Само по себе возможно только то, что к нему приходили послы от народов с предложением вер... Но и этого возможного само по себе не было на самом деле»[21].
Историк ссылается на трех древнерусских писателей, митрополита Илариона, инока Иакова и Нестора Печерского, о которых мы уже говорили.
«Если бы существовали факты, во-первых, прихода к Владимиру послов от народов, во-вторых, его обращения в православное христианство проповедью посла или миссионера греческого, то эти писатели должны были бы знать и должны были бы сказать о них. Но все трое не только ничего не говорят о них, а напротив того – положительно, прямо и ясно дают знать, что дело было совершенно иначе, именно, что Владимир решился принять христианство сам собой, без всякого чьего-нибудь посредства, участия и содействия»[22].
Главная мысль повести о крещении Владимира, помещенной в летописи, та, что у князя хватило ума выбрать из многих вер именно предлагаемую греками. Казалось бы, Иларион в своем «Слове» должен был бы восхвалить острый смысл, благоразумие князя Владимира, что он не дал увлечь себя проповедникам вер ложных. Однако у Илариона «совершенная диаметральная противоположность» рассказу летописи, он «именно находит заслуживающим удивления то, что Владимир решился принять эту веру, не быв никем в ней просвещен и не быв никем к ней призываем, что он не слышав никаких проповедников, своим великим умом в состоянии был понять, что христианство лучше язычества»[23].
Инок Иаков также «ни единым словом не говорит и не намекает о послах, будто бы приходивших к Владимиру убеждать его переменить веру».
В «Сказании о Борисе и Глебе» преп. Нестор Печерский (не путать с летописцем) «подобно двум предшествующим, ничего не зная и не говоря о послах, приходивших ко Владимиру, говорит подобно им обоим, что Владимир решился принять христианство сам собою, будучи понужден к тому просвещением свыше».
Голубинский: «Факт прихода к Владимиру послов и его обращения в христианство проповедью посла греческого, если бы действительно имел место, представлял бы собою в истории крещения Владимира такой крупный и важный факт, что не мог бы не быть общеизвестным, и следовательно, как таковой, никоим образом не мог бы остаться неизвестным помянутым писателям; но зная о нем, они никак не должны были бы пройти его молчанием по той же самой его величайшей важности, по которой, в случае его существования, не должны были бы остаться о нем в неизвестности. Между тем они не только ничего не говорят о нем, а напротив того, прямо и ясно представляют дело совершенно иначе и совершенно устраняют всякую мысль о посольстве. Полагаем, отсюда совершенно необходимо следует то заключение, что факт посольства вовсе не существовал, и что оно есть ничто иное, как вымысел самого летописца»[24].
В повести о крещении Владимира, вставленной в летопись, говорится, что он буквально завоевал веру у греков посредством взятия их города Корсуни (Херсонес Таврический), где и крестился. Однако инок Иаков сообщает, что Владимир крестился за два года до похода на этот город.
Голубинский: «Если бы это завоевание Владимиром веры было действительною правдой, то оно представляло бы собой исторический казус весьма оригинальный и весьма недоуменный и столь же единственный в своем роде, как и выбор веры (так что и вообще наша церковная история была бы единственною в своем роде). К разрешению крайне смущающего недоумения, и это завоевание веры оказывается ничем иным, как простой фабулой»[25].
Голубинский пространно рассматривает различные аспекты возможного крещения князя Владимира и приходит к выводу, что он крестился не от греков. В частности, указывает на то, что Русская Церковь в продолжение длительного времени после крещения Владимира оставалась без митрополита и без надлежащего церковного управления. Действительно, возникает вопрос, если Владимир крестился от греков, то почему они сразу после этого не дали нам митрополита и не обеспечили полное церковное управление?
«Никаких причин придумать нельзя, – говорит Голубинский, – и следовательно, единственно возможное из сего заключение есть то, что Владимир крестился не от греков, и что в продолжение того или другого времени после крещения он действительно не завязывал с ними сношений. Наконец, можем прибавить и то, что летописцы греческие не говорят о крещении Владимира от них, хотя и говорят об его женитьбе на их греческой царевне. Если не греки были крестителями Владимира, то или болгары, или домашние христиане. После принятия христианской веры Владимир имел нужду входить в сношения с болгарами для заимствования от них славянских богослужебных книг (которые, как нужно принимать, он получил непосредственно от болгар, а не через посредство греков)»[26].
По свидетельству инока Иакова и преп. Нестора Печерского князь Владимир крестился в 987 году, что подтверждают и летописцы греческие, как отмечает историк.
«Итак, – заключает Голубинский, – отстранив баснословие повести, мы получаем относительно обращения Владимира в христианство и относительно его крещения следующее немногое: подобно своему деду Игорю и своей бабке Ольге, Владимир расположен был к принятию христианства киевскими варягами-христианами; он крещен был, по всей вероятности, священниками этих варягов-христиан; год его крещения 987-й, который был девятым годом его правления»[27].
Говоря о творце знаменитой повести, вставленной в летопись, Голубинский говорит, что «есть вся вероятность предполагать, что он был не русский, а грек, то есть один из числа многих греков, живших в России в период домонгольский».
Люди склонны к сочинительству, говорит историк, и может быть, это самое простое объяснение причины появления этой повести.
Однако, если мы примем, что автором повести был грек, то остальное становится легче объяснить.
«Средневековые греки ни малейше не стеснялись измышлением, как очень хорошо знает всякий, кто имеет с ними хотя небольшое знакомство: а между тем для какого грека не могло быть приятным и желательным убедить русских в том, что вера, которую они, русские, приняли от них, греков, есть вера самая лучшая? Таким образом, дело о появлении на свет нашей повести изъяснялось бы весьма просто. Но нам сильно подозревается, что оно должно быть изъяснимо и еще проще, именно, что повесть в своем первоначальном виде явилась не как прямо намеренное измышление, а как плод простого невежественного недоразумения»[28].
Впрочем, историк это говорит о первой редакции повести, относительно же второй редакции заявляет, что это есть «намеренное сочинение, которого не представляется возможным объяснить никаким неумышленным недоразумением».
«Весьма нам думается, – пишет в примечаниях историк, – что и вторая редакция повести принадлежит также греку, а не русскому. Решительное доказательство этого мы наклонны видеть в словах, которые автор нашей редакции повести влагает в уста Владимира: «Руси есть веселье питье, не можем без того быти». Чтобы русский устами Владимира хотел санкционировать русское пьянство, это представляется нам совершенно невероятным. Слова эти вложены в уста Владимира, очевидно, в насмешку над русскими и хотят сказать, что-де русский не забывает о вине, когда говорит и о верах, и что-де при рассуждении о достоинстве вер для него первый вопрос: а позволяет ли вера пить вино? – Басни о магометанах, читаемые в нашей редакции повести, сколько знаем, не встречаются в том виде, как они в ней, в славянских, переведенных с греческого книгах. Это дает знать, что автор нашей редакции брал их прямо из греческих книг, и следовательно, что он был грек»[29].
Знаменитая фраза о «веселии Руси», приписываемая князю Владимиру лукавым фальсификатором, сделала свое черное дело сполна, способствовала спаиванию многих русских авторитетом самого святого Владимира, вплоть до сегодняшнего, «впереди планеты всей», уже катастрофического уровня алкоголизма в России.
Крупнейший исследователь русского летописания академик А.А.Шахматов исследуя «Повесть временных лет» пришел к выводу, что в ней «соединены различные и к тому же противоречивые источники, которые составителю летописи пришлось согласовывать между собой»[30]. Шахматов, выявивший ряд связок внутри летописного повествования, служащих для согласования противоположных версий, в своей книге под названием «Корсунская легенда о крещении Владимира» отметил, что использование в рассказе о крещении Владимира нескольких агиографических тем указывает на искусственность рассказа в целом.
Не статья, а целая книга академика Шахматова «Корсунская легенда о крещении Владимира», 125 страниц, проливает свет на многие темные места начального периода первоустройства Русской Церкви.
«Летописный рассказ о крещении Владимира многими чертами обнаруживает свой составной и, если так можно выразиться, компилятивный характер. В нем сказалось несколько источников, которые пришлось согласовать и соединить в одно целое, с устранением из него явных противоречий»[31], – пишет Шахматов.
Скрупулезный анализ исследователем летописного рассказа убедительно подтверждает его заявление. Ученый обращает внимание на внутреннее противоречие в рассказе об испытании вер Владимиром.
«Все, решительно все, – пишет он, – готовит торжество греческой вере: и неудачные предложения магометан и иудеев, и находчивые ответы им со стороны Владимира, и опровержение их со стороны философа, и убедительная проповедь грека, и поразительное действие картины страшного суда – ясно, что все это уничтожит всякие сомнения во Владимире и приведет его к принятию крещения от греков. А между тем, усилия благочестивого проповедника терпят полное поражение; Владимир отвечает отказом: «пожду еще мало». Эти слова коробят самого летописца; он комментирует их: «Володимер же положи на сердци своем рек: пожду еще мало, хотя испытати о всех верах». Странный комментарий! Владимир дал уклончивый ответ, «хотя испытати о всех верах». Но он ведь уже испытал их; магометане, иудеи и немцы присылали ему своих миссионеров и познакомили его с сущностью своих религий. Комментарий летописца, как он ни странен, оказывается во всяком случае целесообразным. Вслед за ним рассказывается действительно об испытании Владимиром вер, при чем на этот раз испытание происходит уже не в Киеве, а на местах, посредством добрых и смысленных мужей, отправленных к болгарам (волжским), к немцам и к грекам в Царьград. Не ясно ли, что комментарий к ответу Владимира вызван последующим рассказом? Но не ясно ли также, что самый ответ Владимира сочинен автором приведенного комментария? Этому лицу, редактировавшему сказание о крещении Владимира, надо было соединить один рассказ, повествовавший об испытании вер в Киеве и об обращении Владимира греческим философом, с другим рассказом, повествовавшим об испытании вер на местах и о последовавшем затем крещении в Корсуне. Итак, первый рассказ дошел до нас не в полном виде. Он оборван для того, чтобы дать место второму рассказу. Отсюда является возможность предположить, что первый рассказ (в отдельном своем виде, вне летописи) оканчивался сообщением о крещении Владимира от философа в Киеве»[32].
Во втором рассказе послы, возвратившись из поездок, дают отчет князю и дружине, и в результате их горячей речи в пользу греческой веры решено принять закон греческий.
Шахматов далее: «Но князь и здесь, как и выше перед философом, поражает нас неожиданным оборотом. Там его не убедили вполне речи проповедника: он решает подождать немного. Здесь он убеждается вполне в необходимости принять греческую веру, но его останавливает вопрос: «где крещение приимем?» Этот вопрос он задает боярам, которые отвечают ему ничего на значащим: «где ти любо». Ответ бояр безсодержателен; он доказывает праздность вопроса заданного князем. Зачем бы и возникнуть такому вопросу, когда всем было ясно, что крещение русской земли может произойти только в самой этой земле? И конечно, у Владимира не могло возникнуть такого вопроса. Но вопросу этому естественно было возникнуть у летописца, который не мог не согласовать, с одной стороны, решения князя и бояр креститься, решения принятого в Киеве, с другой стороны, факта или предания о принятии крещения в Корсуне. Итак, летописцу пришлось согласовать находившийся в его распоряжении материал. Но что именно согласовано им – исторические факты, народные предания или литературные источники? Думаю, что именно литературные источники, ибо, как увидим ниже, рассказ о крещении Владимира в Корсуне является искусственным произведением, построенным не на фактическом, а на чисто литературном материале, а рассказ об испытании вер, по самой скудости своего содержания, обличает свое литературное происхождение. Летописцу пришлось согласовать два дошедших до него в литературной обработке известия: первое – о крещении Владимира в Киеве после испытания вер, второе – о крещении его в Корсуне после такого же испытания. Летописцу, согласовавшему эти два источника, слившему их в одно целое, пришлось преодолеть не малые трудности... Летописец свидетельствует сам, что ему были известны различные противоречивые сказания или предания о крещении Владимира. Чтобы слить оба свои источника, летописцу пришлось отсечь конец первого из них; ему пришлось также сочинить переходные фразы, как ответ Владимира философу: «пожду еще мало», как