Виктор Галактионов.
Рассказ «Последний сундук Ксараксеса».
Глава 1.
Я стоял посреди тихой безлюдной улицы и ждал, когда же, наконец, подъедет мой экипаж. Больше всего мне хотелось, чтобы этот треклятый дождь скорее закончился и чтобы мой кучер не заплутал где-нибудь дорогой.
В руках я держал тяжелые чемоданы и сумки, от серьезного веса которых пальцы мои побелели и потеряли всякую чувствительность. Как на зло, поставить багаж на землю я не мог, так как внутри находились крайне ценные вещи и, в частности, предметы одежды. Ну никак не хотелось мне, чтобы все мои шмотки оказались в грязной луже. Не столь страшно, если мои брюки, рубахи, пиджаки и свитера промокнут от дождя, а вот если они впитают в себя грязь – будет совсем плохо.
Я отчетливо помню, что все это происходило осенью. Но я совершенно забыл, какой именно это был месяц. Ну, думаю, судя по дождю чудовищной силы и по ледяному ветру, что пробирал ознобом до самой души, дело шло где-нибудь в конце октября или начале ноября. Приближалась зима.
Тяжелые капли с шумом обрушивались на меня со свинцовых туч. Ручейки быстро стекали по полям моей шляпы и по плечам. Вот я подумал, что даже если бы у меня имелся зонтик, то проку от него никакого не было бы все равно, так как руки мои были заняты багажом.
Мои старенькие ботиночки, которые за много лет уже изрядно поизносились, наполнились ледяной водой, отчего мерзкое онемение взяло не только пальцы моих рук, но и ног. Сначала мне хотелось уйти куда-нибудь, к примеру, на возвышенность или под навес, но таких мест поблизости точно не было. Улица, на которой я стоял и терпеливо ожидал экипаж, находилась в низине, отчего здесь скапливалась вода. Подъем на более высокую точку ландшафта начинался приблизительно в паре кварталов от моего местонахождения. Но я, разумеется, не стал бы отходить так далеко от назначенного места встречи. В конце концов, мой извозчик вот-вот должен был подъехать…
Прошло полчаса, но кареты так и не было видно нигде. Я вновь повторил про себя:
«Он вот-вот должен подъехать».
Но улица все так же была тиха и пуста. Ну… не то чтобы она была тиха, просто под этим изречением я подразумеваю то, что не было слышно людских голосов, стука колес и прочих звуков, которыми в обычные дни наполнен оживленный город. Звук здесь, разумеется, был – по бокам, спереди и сзади, сверху и снизу невыносимо шумел дождь. Звук этот был мне столь неприятен, что хотелось сию же секунду закрыть уши, лишь бы не слышать этого адского шипения, шелеста и хлюпанья. Но, опять-таки, руки мои были заняты багажом, словно бы скованны тяжкой цепью, а потому я был вынужден наблюдать серый размытый мир, несменные пейзажи которого сопровождались нескончаемой какофонией противных звуков.
Наконец, по прошествии еще минут тридцати, когда одежда моя насквозь пропиталась дождем (наверняка промокла не только та одежда, что была надета на мне, но и та, что лежала в чемоданах), явился извозчик.
Кучер мой был старым человеком лет, может, шестидесяти пяти, или даже больше. Одежда его была весьма убогой, хотя чего-то другого и не следовало бы ожидать, учитывая мизерное жалование у извозчиков. Из-под его густых усов, помню, торчала изношенная трубка, над которой поднималась струйка белого дыма. Ближе к нему я подходить не стал, так как знал, что от него дико смердит то ли мочой, то ли алкогольным духом, то ли всем этим сразу.
– Опять застрял где-нибудь в трактире, – пробубнил я, забираясь в карету. Не успев закрыть дверцу, крикнул ему: – Я из-за тебя насквозь промок и вымерз до полусмерти! Поезжай скорее! Нечего простаивать.
Видимо, он виновато что-то буркнул мне в ответ, но я этого не услышал. Признаться честно, мне и не хотелось чего-то от этого человека слышать. Думается мне, промычал он нечто вроде: «Простите, барин» или «Простите, барин. Виноват». Мне было не до его извинений. Сидя в такой же холодной, но хотя бы, по крайне мере сухой карете, я думал лишь о том, чтобы поскорее добраться до ближайшей деревни и зайти в гостиницу, где воздух пропитан теплом и дурманящим ароматом готовящейся еды. К слову сказать, в деревне меня ожидало срочное и неотложное дело, и именно поэтому я был вынужден отправиться в столь мерзкую погоду.
Весь путь занял не менее (а возможно и более) пяти часов. Около полутора часа я простоял под дождем, и еще пять часов ехал в ледяной карете. Пальцы мои свело от холода, одежда была мокрой, а в ботинках стояла вода. Наверняка следующее утро у меня начнется с сильного насморка и кашля, хотя, я думаю, будет даже хорошо, если дело обойдется только насморком и кашлем. Плевать даже, если у меня заболит горло от ангины – это не так страшно в сравнении, скажем, с воспалением легких.
Погода за все время пути ничуть не улучшилась. Кажется, она и вовсе стала хуже. Дождь лил с чудовищной силой. Мне даже не хватало воображения представить, как такие неизмеримые объемы воды могут находиться в облаках. В шутку я сравнил эту погоду с библейским потопом, но потом сразу же осек себя, потому как не следует шутить с подобными вещами.
Я одернул штору и заглянул в крошечное окно. Не знаю даже, что я хотел там увидеть, но вместе ожидаемых мною, скажем, серых пейзажей в виде проносящихся мимо деревьев или бескрайних горбатых полей, с которых еще не успели убрать урожай пшеницы, я увидел лишь беспросветную пелену густого тумана, прерываемую мельтешащими то тут, то там крупными каплями дождя. От такого зрелища мне сразу сделалось как-то не по себе, и я мигом задернул штору.
По крыше кареты барабанил дождь, и мне казалось, что скоро я сойду с ума от этих звуков. Иногда до моего слуха доносился непрерывный кашель извозчика.
– Ты, старый болван, уже все легкие себе прокурил! – Крикнул я ему, но сомневаюсь, что он меня услышал, а если и услышал, то вряд ли стал бы возражать моему заявлению.
Я не помню его имени. Кажется, его звали Кребс, или Кривс, или Крякс или еще как-то. Помню, что имя его начинается с буквы «К», после которой шла буква «р», а в окончании была буква «с». Извозчик мой постоянно курил трубку, набитую дешевым табаком, и пропивал последние деньги в трактире. Мне было сложно представить, как можно тратить все свое никчемное жалование на выпивку, и еще умудряться где-то добывать еду. Мне не было жаль этого человека. К слову, он и человеком не достоин был называться – это не мое личное мнение. Просто так уж сложилось в обществе. Мне не было жаль его, когда он заходился в приступе кашля, не было жаль, когда он рассеяно пытался подобрать оправдание для своего опоздания и когда устало или с грустью отводил взгляд в землю всякий раз, как я начинал его ругать. Ругал я его за частые задержки и постоянные пьянки. Я ругал его, кричал, но не жалел совсем. Зачем его жалеть? Ведь не я или кто-то другой виноват в его нынешнем состоянии. Это он сам себя до такого довел. Нормальный человек, как мне кажется, не должен тратить и без того небольшое количество денег на выпивку. Нормальный человек копил бы их, откладывал, чтобы в будущем пробиться в люди.
Когда карета остановилась недалеко от старой гостиницы, что расположилась в деревне, я отворил дверцу и вышел на улицу, вновь ступив на мокрую траву. В моих ботинках хлюпнула вода.
С кучером я рассчитался задолго до поездки, так что подходить к нему мне не нужно было. К слову, мне и не хотелось. Он уехал сразу же, как только мои ноги оказались на земле, а руки опустились под тяжестью багажа.
Я направился к дверям гостиницы. Это был высокий, сделанный из бревен дом в три этажа. Крышу покрывала глиняная черепица. Под навесом близ двери стоял одинокий стул, размокший от воды, что текла из дыры сверху.
Я потянул за кольцо. Дверь со скрипом отворилась, и я вошел внутрь. Было тихо. Я решил, что постояльцы – если они и были, – уже спали, так как время шло за полночь. Помещение заполнял теплый свет свечей. В жаровне посреди зала трещали свежие поленья, вверх поднимался дым, скапливаясь под сводами высоких потолков, и медленно выходил через специальное дымоходное отверстие.
У стойки сидел заведующий гостиницей. Это был пухлый человек низкого роста. Меня, раздраженного после долгой и мучительной поездки, позабавили его усы. Они были исключительно белые и торчали в разные стороны. Заметив меня, промокшего до самых костей, он подбежал ко мне.
– О боже, доктор Алан Бишор! – Да, да. Он назвал меня доктором. Я уже более десяти лет работал местным лечащим врачом, и все относились ко мне с почтением и уважением. – И угораздило же вас примчать сюда в такую погоду! – Он поспешно стянул с меня сырой пиджак, под которым был лишь тонкий жилет и рубашка. – Идемте скорее. Вам нужно сесть у очага. Господь всемогущий! У вас же руки холодны, как у мертвеца!
Я уже бывал ранее в этой гостинице, поэтому имя заведующего мне было хорошо известно. Его звали господин Боб Керсли. Он бережно усадил меня в кресло и пообещал немедленно принести теплый плед и таз горячей воды, чтобы согреть мои задеревеневшие ноги. Я попытался снять ботинки, но пальцы мои были слишком неуклюжи из-за холода. Я поднес их к огню. Чувствительности в руках так и не было, поэтому я старался держать их не слишком близко к пламени, чтобы случайно не обжечь. Будучи знатоком в медицинском деле, я прекрасно знал, что постепенно отходя от холода, руки мои, скорее всего, будут очень сильно болеть. Мало того, кожа может иссушиться и потрескаться. С того момента я корил себя за то, что не надел перчатки, хотя бы самые тонкие. В прочем, я тогда за многое себя корил. И за не надетые перчатки, и за не самую теплую одежду, и за то, что рассчитался с кучером заранее. Эх, надо было расплатиться с ним после приезда, тогда бы я дал ему меньше обговоренной суммы. Негодяй! Заставил меня ждать, мерзнуть под дождем, пока сам гулял по кабакам и распивал свои помои. Если б я уплатил меньше, то он, возможно, не стал бы в будущем так опаздывать и тунеядствовать.
В скором времени, когда к пальцам моим более-менее вернулась кое-какая подвижность, прибежал Боб. Его пузо подпрыгивало вверх-вниз, когда он пружинящим шагом приближался ко мне. В одной руке он нес бадью с водой, от которой в воздух поднимался горячий пар, а в другой – медный таз. С плеча его свисал шерстяной плед плотной вязки. Боб ловко стащил с меня ботинки и принялся растирать мои бесчувственные ноги какой-то жидкостью из флакона, который он достал из кармана брюк. Кажется, я уловил резкий запах кедра и еще каких-то цветов.
– Это хорошие масла из лекарственных растений, – пояснил он. – Нужно вернуть чувство вашим ногам.
Боб налил воду в таз и сунул в нее палец. Убедившись, что она не слишком горячая, он пододвинул таз ближе ко мне и поставил в него мои ноги. Еще сильнее запахло теми маслами. Боб бережно закутал меня в плед и ушел на кухню, пообещав, что скоро принесет чашку горячего супа. Я хотел ему что-то сказать, например, слова благодарности, но челюсти мои до сих пор сводило от холода. Боже мой, я бы никогда не подумал, что осенью может быть так холодно. Записывая эти строки, я все же полагаю, что дело было в начале ноября. Да, скорее всего, именно так. Начинались холодные дни, хотя на заморозки еще намеков не было. Просто погода с каждым днем делалась все сквернее и мрачнее.
По окнам барабанили тяжелые капли дождя. Казалось, что не будет конца этой бури. Я слышал, как завывал ветер. Деревья и голые кусты ветвями стучали в стекла окон, словно костлявые руки оживших мертвецов.
Теперь, собственно, дело, по которому я приехал в это место. По правде говоря, дел в этой деревне у меня было несколько. Во-первых, мне нужно было встретится с моим коллегой-врачом и передать ему целую кипу писем, которые по какой-то причине до сих пор приходили на мой адрес, а не на его. Странно. Он ведь обещал мне – и не один раз, – что разберется с этой проблемой. Но, по всей видимости, так и не разобрался. А потому письма и посылки продолжали приносить ко мне, а я благополучно доставлял их истинному получателю. Соблазна открыть конверт и прочесть его содержимое у меня никогда не было. Потому что мне это было не интересно, да и поступать так нельзя – я все-таки сохраняю репутацию порядочного человека.
Вторым же делом было посещение старого дома моей покойной матери, в котором, как мне помнилось, должны были сохраниться некоторые ценные вещи. Кажется, там оставалась резная шкатулка с ценностями, серебряная посуда и, возможно, совсем новая одежда, которую я когда-то покупал, но так ни разу и не надевал. Надеюсь, что там остались мои кожаные сапоги или ботинки – клянусь, если я еще раз выйду на улицу во время дождя в своей нынешней обуви, то точно схвачу какое-нибудь воспаление. Я сам, являясь лечащим врачом, меньше всего хотел бы оказаться на больничной койке в роли больного.
Ну и третье – самое важное – дело заключалось в том, что мне нужно было обязательно посетить дом, в котором жила одна семейка. Как мне объяснили, они уже не первый месяц сидят дома и почти никуда не выходят. Лишь изредка мать посылает своего отпрыска на рынок за продуктами. Я посчитал, что у этих людей проблемы больше с психическим, чем с физическим здоровьем. Но что уж тут поделать. Я врач, а значит, я должен провести осмотр и назначить лечение для больного. И не важно: с головой у него проблемы или с кишками.
Сразу скажу, что все эти запланированные дела я так и не сделал, потому что вскоре со мной произошло то, что перевернуло и изменило всю мою жизнь. Последующие события совершенно не поддавались логическому объяснению, и были столь ужасны, что я до сих пор (а прошло с того момента уже более десяти лет) содрогаюсь при их упоминании. Но об этом чуть позже.
К тому времени, как вернулся Боб Керсли, в мои руки вернулась чувствительность, но вместе с ней появилось и неприятное покалывание в кончиках пальцев. Слава богу, что не было той ломящей кости боли. Я сильнее кутался в плед и грел ноги в теплой воде. Языки пламени поднимались вверх, извиваясь, словно рыжие змеи. К слову сказать, я никогда не видел жаровен в других тавернах, гостиницах или трактирах. Сейчас, в основном, везде строятся камины или, в крайнем случае, железные печи. В прочем, эта жаровня, перед которой я сидел в кресле и согревал свое прозябшее тело, была очень даже похожа на привычный для всех нас камин. Она тоже была сложена из камня, вот только стояла посреди помещения, а труба ее высотой доходила лишь до средины зала. К тому же, выемка для поленьев была сделана чуть выше, чем у камина, а в выложенный каменными кирпичами цилиндр снизу, который был, по сути, основанием, ссыпалась зола, которую выгребали оттуда, открыв маленькую дверцу. Вот такая хитрая, но по задумке своей крайне простая система. Гениальное творение, подумал я тогда. Получалось так, что огонь в жаровне давал тепло, а скопившаяся за долгое время зола внизу поддерживала это тепло. К тому же, совсем не составляла проблемы чистка дымохода – нужно было всего лишь подставить лестницу и прочистить засор.
Уж не знаю, зачем я посвятил столько строк этой жаровне. Просто она действительно вызывала у меня восторг своей простотой и гениальностью. И простой гениальностью. Я даже вообразил, что когда подкоплю денег, разъезжая по вызовам, построю себе дом и сделаю точно такую же жаровню.
Боб поставил на мои колени глиняную миску с горячим супом и подал ложку.
– Благодарю вас, – сказал я и принялся есть принесенную еду.
В тарелке был густой, как каша, суп, от которого исходил дивный аромат пряностей и грибов. Помню, там было много зелени, лука, картошки и помидоров. Наверху плавали кусочки куриного мяса. Я до сих пор помню вкус этого блюда. Оно было изумительно вкусным. Думаю, что больше мне не доведется попробовать что-нибудь подобное. По крайней мере, не в ближайшее время. Кстати, аромат грибов, о котором я написал ранее, мне вовсе не почудился. В супе действительно были грибы, что меня очень обрадовало.
– Что там с той семьей, что заперлась в доме? – наконец спросил я, доев последние остатки супа. Боб все это время сидел рядом и рассказывал мне про людей, которые все чаще и чаще уезжают из деревни, про стариков, что недавно почили, про шумных постояльцев и наглых мальчишек, которые умудрились разбить окна в амбаре. На все это я лишь кивал и многозначительно мычал, не особо вникая в суть его слов – меня больше волновало содержимое тарелки.
– Они так и сидят там, – ответил Боб. – Последние несколько недель они и вовсе не выходили на улицы. Совсем. Иногда в окнах горит тусклый свет, но ничего более.
– А кто они вообще такие? – спросил я, отложив тарелку на столик, что стоял рядом с креслом.
– Ну, я толком и не знаю. Известно лишь, что приехали они сюда три года назад. Сначала были общительные, приветливые. Часто гуляли. У них, к слову, двое детей. Парень лет десяти на вид и девчонка.
– И как давно они начали запираться дома?
Боб задумался, вспоминая.
– Месяца четыре уж, я так думаю, – сказал он. – Да, именно так. Четыре месяца – не меньше.
– Понятно.
– Подождите еще минутку, доктор Бишор, я принесу вам молоко с медом. Желаете ли к молоку печенье или блин?
– Давайте блин, – ответил я.
Боб снова ушел на кухню, захватив мою тарелку, и вернулся, как обещал, примерно через минуту. Я взял кружку с подслащенным медом молоком и блюдце с блинами, щедро политыми топленым сливочным маслом.
– У вас всегда самая лучшая еда, господин Керсли, – сказал я, и лицо мое осветило что-то похожее на улыбку.
Улыбка для меня была редкой роскошью. А все потому, что в основном не было повода. Жизнь моя была до боли скучна и однообразна: дом, работа, толпы больных, дом, потом снова работа и снова толпы больных. А еще и эта постоянно мерзкая погода. Я жил в этом городе более двадцати лет. Последние три-четыре года, по моим личным наблюдениям, существенно отличались от всех предыдущих. Погода становилась все мрачнее. Все вокруг затянулось туманом. Серая пелена объяла город. А дожди шли слишком часто. И все это было не только осенью. Все лето стояла погода, как, скажем, в конце сентября. Серый и мрачный мир вокруг меня. Неприятный, унылый и скучный, скучный, скучный.
– Всегда рады стараться, – поклонился Боб.
Он, когда я выпил молоко и съел блины, отвел меня в мою комнату, заранее подготовленную для заселения, и внес мои вещи, что было крайне любезно с его стороны, ведь он вовсе не обязан был это делать.
Комната моя была, признаюсь, очень хороша. В ней была большая двуспальная кровать, покрытая теплой периной, беленые стены сверкали чистотой, и лишь в некоторых местах были едва заметны следы копоти от свечей. В углу стоял письменный стол с пюпитром, кипами листов бумаги и набором чернильниц с перьями – как пояснил мне Боб Керсли, раньше в этой комнате проживал некий ученый. Гостиница ему так пришлась по нраву, что, уезжая, он решил оставить на память владельцу некоторые из своих личных вещей. Я еще, помню, у одной из бревенчатых стен – единственной небеленой – расположилась небольшая кирпичная печка, в которой догорали поленья. Комната была наполнена приятным теплом. Оно касалось моей кожи и давало забыть о той ужасной буре снаружи
Еще эта комната порадовала меня тем, что находилась она на цокольном этаже, а это значит, что окон здесь не было, и меня это очень и очень устраивало. Мне не думалось, что в скором времени ситуация с погодой улучшится, поэтому я был счастлив находиться вдали от шума дождя и от серости внешнего мира.
– Извольте-с расположиться, доктор, – сказал Боб, поставив мои чемоданы и сумки у кровати. Крайне мило было с его стороны то, что он заранее обтер их сухой тряпкой. – Ночь обещает быть холодной, доктор Бишор, так что я схожу за дровами. Располагайтесь: все здешнее окружение – абсолютно полностью в вашем распоряжении, – его слова еще больше согрели мне душу.
Я вообще редко сталкивался с вежливыми людьми. Сказать по правде, я уже почти и позабыл, что значит, когда тебе говорят «спасибо». Да, я врач. Да, я лечу людей. И я не понимаю, почему получается так, что люди приходят чуть ли не с мольбами ко мне, а за оказанную мною помощь благодарят мистику и потусторонние силы. Не помню я, когда последний раз мне доводилось слышать слова благодарности. Видимо, люди не понимают, или не хотят понимать, что это именно врачи спасли им жизнь, именно врачи не позволили им умереть. Врачи, такие как я. Но за спасение они возносят хвалу своим богам, или демонам, или чему-то там еще, а за смерть или невозможность вылечить пациента обвиняют нас. Но, видимо, такова человеческая натура, а посему я не смею жаловаться. И вообще я считаю, что постоянно жаловаться – крайне нецелесообразно. Жалобами мы ничего не решим. Чтобы что-то решить, нужно приступать к действиям. Но и действовать я тоже не могу, потому как я особо ничего не изменю в характере людей, да и не нужно мне это. Я работаю не за благодарность людскую, а за средства выживания. Да, деньги – это, конечно, очень важно, но не стоит думать, что я корыстный человек, делающий все лишь ради звонких монет и ценных бумажек. Отнюдь. Я работаю – лечу людей – еще и потому, что могу делать это хорошо. А еще потому, что мне это нравится. Помощь немощным и больным – мое призвание, которое я не намерен бросать или не любить только из-за того, что некоторые люди не сказали мне «спасибо».
Дощатые полы в моей комнате были застелены теплыми, толстыми коврами, которые когда-то были рыжие, но со временем уже выцвели, при этом, вовсе не потеряв своей мягкости. Когда мы спускались сюда, я боялся, что ноги мои вновь будут мерзнуть, однако из-за ковров полы были теплыми, и у меня совершенно не осталось поводов для волнений. К слову, Боб выдал мне шлепанцы из мягких тканей, в которых ногам моим было весьма комфортно.
Пока не было владельца гостиницы, я принялся осматривать содержимое моего багажа. Но прежде я снял с крючка у двери бархатный халат и накинул на себя. Сначала я открыл чемодан из твердой кожи. Все в нем, к моей величайшей радости, было сухим и ничуть не промокло. Все оказалось в целости и полной сохранности: Письма для моего коллеги Гектара Бродина, книги по анатомии и различным болезням, начиная с простого насморка и фолликулярной ангины, заканчивая тяжелейшими раковыми опухолями, прободением язвы желудка, неправильным положением плода и прочими. Во втором чемодане лежала некоторая моя одежда – она тоже, к счастью, была сухой. Настроение мое поднялось еще выше, когда я заглянул в свой саквояж. Внутри лежали деревянные шпатели, медицинские перчатки, медицинский халат, трубка для прослушивания дыхания и мои очки. О чудо! Все так же находилось в целости и сохранности.
К слову, об очках. Зрение мое было ни к черту, потому я поспешил надеть их. Долгое время, что я проводил за книгами, засиживаясь, порой до глубокой ночи, сильно сказалось на здоровье моих глаз, из-за чего я стал куда хуже видеть вдаль.
Я отложил вещи к комоду, что стоял недалеко от печки.
Вскоре вернулся Боб с охапкой дров в руках. Он аккуратно сложил их в углу.
– Ну, все, – облегченно выдохнул он. – Скажите, все ли вас устраивает? Хороша ли комната?
– Да, господин Керсли, более чем устраивает, – ответил я. – Спасибо.
Боб улыбнулся.
– Тогда я желаю вам спокойной ночи, господин доктор, – сказал он.
– А как же оплата? – спросил я, когда Боб уже почти вышел из комнаты.
– Не беспокойтесь вы так об этом, – заверил он меня. – Завтра все и обсудим. Не нужно забивать себе голову этими формальностями. Вам необходим отдых, здоровый сон.
Я еще раз сердечно поблагодарил его за столь великое радушие, после чего он, одарив меня теплой улыбкой, ушел из моей комнаты.
Мне хотелось немного почитать перед сном, но, как только я лег в постель, то сразу же провалился в глубокий сон.
Глава 2.
Причиной моего резкого пробуждения стал чудовищный раскат грома, сотрясший землю. Сердце мое замерло в ужасе. Горло сковало клешнями, когда я чуть не вскрикнул. Нет, я вовсе не боялся грозы и всего подобного. Просто на тот момент грохот такой силы был чем-то ну очень уж неожиданным. Тем более, я уже успел крепко заснуть.
В углу комнаты догорала окурок восковой свечи. В его тусклом свете, которого едва хватало, чтобы рассмотреть окружение, я увидел, что дверь в мою комнату чуть приоткрылась. И уже с этого момента началась та самая история, о которой я упоминал несколько ранее. Та самая история, которая изменила и перекосила мою жизнь.
Когда сквозь щель приоткрытой двери на пол пролилась полоса света, я сразу же с головой накрылся одеялом и притворился, что сплю. Лишь половина моей комнаты была застелена ковром, а потому я четко слышал, как кто-то вошел, ступая по голым доскам. Звучали шаги. Тук-тук-тук. Они были медленные и осторожные, но все же явно слышимые. Тук-тук. Тук-тук-тук-тук… и шаги стихли. Видимо, незнакомец ступил на ковер. Если так, то это значит, что он приближался ко мне. К моей постели.
Превозмогая жуткий страх, что волна за волной накатывался на меня, я приподнял краешек одеяла так, чтобы не было заметно, и заглянул в щель. Заглянул и обомлел. Мне опять хотелось закричать. Как в тот раз, когда раздался треск грома. Сейчас я опишу все, что увидел:
Передо мной стояла фигура человека. Высокая и черная, как сумрак ночи. Она стояла, не шевелясь, а в руках ее было нечто длинное и заостренное на конце.
В тот момент я уже покаялся всем богам, какие мне только были известны. Я подумал, что этот сумасшедший убил заведующего гостиницей Боба Керсли, возможно, он убил еще и всех постояльцев, а теперь пришел за мной. Да что б его! Через мгновение я увидел, что он потянул ко мне руку. Клянусь, в тот миг мое сердце сжалось, и словно бы превратилось в кусок камня. Я задохнулся. Мои ребра будто бы сомкнулись мертвой хваткой между собой, и я с великим трудом и усилием проталкивал воздух в легкие.
Но к счастью, опасения мои не оправдались. Незнакомец просто потряс меня за плечо, чтобы разбудить. Я, чуть было не взвизгнув как свинья, которую ведут на бойню, подскочил на кровати и заозирался. Неизвестный человек, как мне казалось, смотрел на меня так же удивленно, как и я на него. Я сразу приметил, что это был вовсе не господин Боб Керсли. Передо мной стоял высокий и болезненно худой мужчина. Лица я его не видел – оно было скрыто тенью.
– Что вы здесь делаете? – С каким-то даже недоумением спросил он. У меня сложилось впечатление, что он совершенно спокойно вошел в мою комнату, как в свой собственный дом, и крайне удивился постороннему присутствию. Моему присутствию.
– Я здесь живу, – выдавил из себя я, вглядываясь в черную тень перед собой. – А вы что делаете здесь?
– Живете? Нет-нет, вам нельзя находиться в этом месте, – сказал он, не обращая совершенно никакого внимания на заданный мною вопрос. – Вам нельзя быть в этой комнате!
– Что значит «нельзя»? – Недоумевал я. – Я за нее заплатил! Ну… почти заплатил.
Через секунду послышался голос Боба – заведующего.
– Господин доктор, – кричал он, но не слишком громко. Видимо, не хотел распугать постояльцев. Хотя… я даже не знаю, спали ли они. Тогда я даже не знал, был ли на дворе день, или же продолжалась темная ночь. – Простите, что вторглись к вам в столь поздний час, – значит, все-таки была ночь. – Сейчас… – Боб, тяжело дыша, вбежал в комнату, держа перед собой керосиновую лампу. – Сейчас я вам все объясню.
Боб подошел ближе. Я прищурил глаза, чтобы постепенно привыкнуть к слепящему свету. Теперь я мог во всех деталях разглядеть незнакомца, что стоял у моей кровати. Это был высокий худощавый человек с иссушенным лицом, в длинном черном плаще и цилиндре. Тот предмет, который почудился мне зловещим оружием в виде палки с заостренным концом, оказался всего лишь зонтиком. Мужчина стоял, как ровный столб и недоуменно смотрел на меня сквозь очки-полумесяцы (я приметил, что линзы в них были куда толще, в отличие от моих, а это значит, что зрение у него было значительно хуже). На вид этому человеку было лет, может быть, шестьдесят или шестьдесят пять.
– Доктор Алан, послушайте, – продолжал Боб, которому все никак не удавалось отдышаться. – Этот человек и есть тот самый ученый, что некогда селился в этой комнате.
– Если вы пришли, чтобы забрать свои вещи, – обратился я к человеку, – то, пожалуйста – забирайте. Но прошу, больше не нужно так бестактно врываться в теперь уже мою комнату и пугать меня до полусмерти.
– Ох… я искренне прошу прощения, мистер доктор, – сказал ученый. – Просто, так получается, что эта комната не должна была сдаваться на проживание. – Голос его и акцент был как у иностранца. Но я не знаю, с какой именно национальностью его можно было бы сравнить. – Понимаете ли, я уже обсудил все мистером Боб Керсли. – Со временем я обратил внимание, что он плохо выговаривал букву «р». Он картавил, если изъясняться точнее. – Видите ли, когда я жил в этой комнате, гостиницей управлял мистер Фридрих Геббель, а мистер Боб Керсли пришел уже после. У меня с Фридрих Геббель был договоренность. У нас был… условие, что никто не будет заселять эту комнату, потому как я сказал, что вернусь еще сюда. Полагаю, – сказал он, обращаясь к Бобу, – мистер Фридрих не оповестил вас об этом? Не правда ли?
– Сказать по правде, он не успел. Ну, я думаю, что не успел, – рассеянно ответил господин Керсли. – Думаю, он собирался мне рассказать, но не успел. Да-с, сэр, как есть. Почил он, да вот скоро слишком.
– А, да-с, мистер. Понимаю, – пробормотал ученый. По виду его мне показалось, что он был удивлен и огорчен известием о смерти предыдущего владельца постоялого двора. – Ах, да, – вспомнил он. – Вы, насколько мне стало понятно из слов мистер Боб Керсли, вы – врач, и имя ваше звучит как Алан Бошер?
– Алан Бишор, – поправил я.
– Ах, извините, я забыл. Что ж, я вновь приношу вам свои извинения за то, что вторгся в ваши ныне приобретенные покои и прервал ваш сон. Сожалею, что вызвал у вас испуг. Будем знакомы, – он протянул мне руку. – Меня зовут Генрих Адольф Роналд Вандердраус. Можете звать меня просто: доктор Генрих Вандердраус. Или доктор Генрих.
– Очень приятно, – сказал я, еще толком не отойдя от сонного и отчасти тревожного состояния.
Генрих Адольф Роналд Вандердраус… Гэ, А, Эр, Вэ… Гарв? Мне доводилось слышать о некоем профессоре Гарве, что добился больших успехов в сфере арифметики. Интересно. А может, этот доктор Генрих Адольф и был этим Гавром?..
– Полагаю, – начал ученый, – я мог бы называть вас коллегой. Вы ведь тоже доктор, как и я.
– Полагаю, можете, – не стал возражать я. – Ну… так вы мне объясните, что вообще происходит? Неужели вы не могли подождать до утра? Подождать, пока я сам проснусь? Действительно требовалось меня будить? – Нет-нет, я вовсе не был раздражен происходящим. Просто я находился в полном недоумении, из-за которого я просто не мог злиться.
– Ох, да-с, коллега. Дело крайне неотложное, – сказал доктор Генрих. Потом он обратился к Бобу. – Мистер Керсли, прошу, оставьте нас наедине.
Боб понимающе кивнул, оставил на столе керосиновую лампу и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь, а доктор Генрих после задвинул на ней щеколду.
– Теперь мы можем поговорить, – с полной серьезностью, как в лице, так и в голосе сказал ученый. Он подсел ко мне на кровати и начал объяснять причину произошедшего конфуза, в который я невольно попал. Сразу замечу, что рассказывал доктор Генрих так складно, и говорил столь поразительные вещи, что вся эта история произвела на меня великое впечатление и оставила глубокий след на моем подсознании. – Видите ли, доктор Алан Бишор, дело, над которым я работал на протяжении чуть ли не всей своей сознательной жизни, на данный момент нуждается в завершении. И является совершенно безотлагательным. Я лишь прошу вас проявить понимание и содействие. Данная комната, в которой мы имеем счастье находиться, несколько лет назад являлась моим кабинетом, моей лабораторией, в которой я трепетно следил за развитием моей работы. Я трудился днями и ночами. Днями и ночами я… как это говорится… я корпел над своими записями, делал заметки и продвигал планы. Но в скором времени мне нужно было немедленно уехать в свою родную страну, чтобы забрать оттуда некоторые материалы исследований. Теперь же я вернулся, чтобы закончить незаконченное ранее дело. Вы понимаете меня? – Спросил он, на что я молча кивнул. – Хорошо, что вы меня понимаете. Вы, как я могу видеть, человек образованный, а это значит, что я мог бы посвятить вас в детали. Вам доводилось слышать о сундуках Ксараксеса?
Я вообще не понимал, о чем он говорит и что имеет в виду. Сундуки? Какие еще сундуки? И что еще за… Ксараксес?
– Прошу простить, доктор Генрих, но нет. Я ничего подобного не слышал. Что это?
– Да, коллега, я вам расскажу. – Мне даже нравилось, что он называл меня коллегой. Это словно бы сближало нас. Ставило наравне друг с другом. – Когда-то давно, настолько давно, что даже мои самые далекие предки не застали тех времен, жил один великий человек. Он был прославленным, знаменитым и поистине удивительным ученым. И звали его Адус Лемерон. За всю историю человечества он был единственным, кто сумел познать почти все тайны мира. Мира, как привычного нам, так и того, что находится за пределами нашего понимания, за гранью вселенной. И в своей великой книге, что носит название Гнозис Мира, от которой осталось лишь несколько страниц, описал величественное царство древнего демона Ксараксеса. Из подробностей, что нам открыла книга, стало известно, что демон этот был обладателем непревзойденных по силе и могуществу артефактов. Неизвестно, сколько всего этих сундуков. Но в заметках Адуса Лемерона сказано, что найдено было всего пять ларцов во всем мире. Никто также не знает, почему они оказались в нашем мире. Возможно, это дар великого демона, возможно – его проклятье. Артефакты эти представляют собой небольших размеров сундуки, сделанные из каменных элементов, обитых медными пластинами. В пластины эти вделаны самоцветные камни, каких не найти в нашем мире.
– И что же такого в этих сундуках? – Спросил я. На самом деле, тогда я не воспринимал в серьез слова этого ученого, показавшегося мне немного безумным.
– Вот и именно, коллега. Никто не знает, что в этих сундуках. – Он положил на колени небольшой чемодан из черной кожи, который я сразу не заметил. – Возможно, – продолжил он, – внутри находится нечто ценное. Нечто крайне ценное. Возможно, там есть ответы на некоторые загадки и тайны мира. Но неизменно то, что содержимое его является объектом чрезвычайной ценности и важности. Знаете ли, – усмехнулся он, – многие считают, что я сошел с ума. Хотя, я и не виню их. Никто из известных мне людей не верит в существование этих сундуков.
– А вы сами-то верите? – Спросил я.
– Я не верил, – ответил он. – Не верил до тех пор, пока не нашел один из этих сундуков. У меня много лет ушло на поиски. И много усилий…
– Неужели? И что же вы намереваетесь с ним делать? – спросил я, все еще не особо веря словам Генриха.
– Я намереваюсь открыть его, – сказал ученый.
– И как же?
Доктор Гавр (да, я иногда буду называть его Гавром, чтобы затратить меньше чернил) раскрыл чемодан и повернул ко мне так, чтобы я мог увидеть его содержимое.
Внутри лежала стопка бумаг, чернильница с пером, банка-песочница и два свертка, один из которых был примерно величиной с ладонь, а другой – около шестнадцати дюймов в длину.
– Возьмите свертки, – подтолкнул меня Генрих. – Распечатайте их.
Я, не имея предчувствия возможной опасности, взял свертки. После мне пришлось взять еще и нож для писем со столика в углу, чтобы срезать веревку, которой была обмотана плотная шершавая бумага.
Я медленно распечатал маленький сверток. В нем оказался браслет медно-огненного цвета, весь испещренный непонятными мне узорами. Во втором был длинный кинжал с прямым лезвием, все того же цвета, что и загадочный браслет. На рукоятке и вдоль самого клинка так же виднелись таинственные символы.
– И это поможет? – Неуверенно спросил я, не отрывая взгляда от тех предметов, что держал в руках.
– О да, мистер Алан доктор Бишор. – Мистер Алан доктор Бишор? Видимо, иногда ему наш язык давался с большим усилием. – Эти инструменты создал сам Зетос Луи Тетстон, живший за много тысяч лет до нашего времени. Он <