+T- Сноб.
Главный тест, однако, впереди. И связан он с традиционно болезненной в России темой, точнее стереотипом, согласно которому Иван III якобы разрушил Великий Новгород. Без сомнения, стереотип этот ставит под сомнение всю мою и без того спорную гипотезу о Европейском столетии. Это как открытая рана. Понятно поэтому, что подходить к разговору о ней должен я не только осторожно, но и очень тщательно. Разрушение стереотипа ─ работа всегда ответственная, а такого тем более. Начну по этой причине с портрета архитектора того удивительного в русской истории столетия, единственного, когда, как видели мы в первой части главы, Россия оказалась более Европой, чем сама Европа.
ВЕЛИКИЙ ЗОДЧИЙ
Когда в марте 1462 года юный князь Иван III вступал на престол, Москва не только не была еще европейской державой ─ какой он ее 43 года спустя оставил ─ она и единым-то государством была разве что по имени. Еще была она данницей Орды. Еще опаснейшие в прошлом конкуренты - великие княжества Тверское, Рязанское, Ростовское и Ярославское - жили сами по себе, лавируя между Москвой и Литвой. Еще в вольных городах Новгороде, Пскове и Хлынове (Вятке) бушевали народные веча, и решения их нередко носили антимосковский характер. Еще северная колониальная империя Новгорода, простиравшаяся далеко за Урал, Москве не подчинялась, отрезая ее от доступа к морю ─ и к Европе. Еще удельные братья великого князя способны были поднять на него меч. Еще жила память о том, как во время предыдущей гражданской войны был ослеплен своим племянником Димитрием Шемякой отец князя Ивана Василий, прозванный Темным.
Вот из такого разношерстного и неподатливого материала предстояло ему собрать свою "отчину", построить страну, завершая дело предков ─ собирателей распавшейся под ударами Орды и Литвы Киевско- Новгородской Руси, своего рода русской Реконкисты. В этом состояла первая часть его жизни.
Он был из рода Ивана Калиты, не только "издавна кровопивственного", как писал впоследствии Курбский, но и наделенного неслыханным фамильным упорством. Деды в этом роду не смущались быстротечностью дней человеческих, веря, что начатое ими доделают внуки и правнуки. От этого рода и пошла на Руси поговорка "не сразу Москва строилась". Каждый умел следовать за счастливой прадедовской звездой, словно внутри у него был политический компас.
И все-таки отличался от них князь Иван кардинально. Классик русской историографии С.Ф. Платонов заметил: "До середины XV века московские князья еще были удельными владельцами, которых трудно назвать политическими деятелями... Политика этих князей не государственная". Другое дело Иван III. "Рожденный и воспитанный данником степной Орды, – пишет о нём Карамзин, – сделался он одним из знаменитейших государей в Европе... без учения, без наставлений, руководствуемый только природным умом, он дал себе мудрые правила в политике внешней и внутренней".
Добивался своего Иван III смело, но осторожно, с большим политическим тактом и по возможности малой кровью. Во всяком случае, с большим тактом и с меньшей кровью, нежели его французский современник Людовик XI. В этом отношении походил он скорее на английского своего современника Генриха VII. Так же, как и тот, был он скуп, расчетлив, сух, лишен предрассудков и дальновиден. Так же, как и тот, считал, что худой мир лучше доброй ссоры. Всюду, где можно было избежать драки, предпочитал уступать.
Не было в его характере ни претенциозного упрямства, ни высокомерия и безумной жажды первенствовать в мире, которыми страдал внук его, Иван Грозный. И трусом, как этот внук, он не был. Но умел льстить без зазрения совести, когда было нужно. Поистине рожден он был великим князем компромисса. Никогда не играл ва-банк, уважал противника, если тот заслуживал уважения, и всегда оставлял ему возможность почетного отступления. Превыше всего ставил князь предание, самый сильный, как мы помним, аргумент средневековой политической логики – "старину".
Николай Иванович Костомаров завещал нам такую характеристику Ивана III: "Холодный, рассудительный, с черствым сердцем, непреклонный в преследовании избранной цели, скрытный, чрезвычайно осторожный; во всех его действиях видна постепенность, даже медлительность... он никогда не увлекался, зато поступал решительно, когда дело созрело до того, что успех несомненен". Откуда мог знать это Костомаров, если великий князь был скорее всего неграмотным (во всяком случае не оставил нам ни строчки, написанной его рукой, даже подписи не оставил)? Надо полагать, оттуда же, откуда знаю и я. Из монументального памятника, который оставил он после себя.
И памятником этим была не только созданная им великая держава, но и самый процесс ее созидания. Не только то, что было сделано, но и то, как это было сделано ─ при помощи каких маневров, подходов, интриг, посольств, браков и переговоров. Нет недостатка в документальном материале, чтобы рассмотреть, как сквозь всю эту хаотическую мозаику, сквозь все словно бы бессвязные курбеты политической акробатики проступают монументальные архитектурные формы, как из разрозненных тактических акций складывается далеко наперед продуманная стратегия, отражающая не только манеру, особенности политического творчества великого зодчего, но и его характер.
Отличало князя Ивана от всех последующих русских царей, кажется мне, непогрешимое, как абсолютный слух у музыканта, чувство стратегии. Не найдете вы у него ни одного политического шага, как бы ни был он незначителен, который в свое время, пусть и много лет спустя, не оказался бы ступенькой к поставленной им себе с самого начала цели. Шел он к ней долго, с упорством и спокойствием государственного мужа, ищущего не сиюминутной, непременно прижизненной выгоды, не сенсационного эффекта, но основания новой, фундаментальной исторической традиции.
Ну, кто мог бы сказать, например, в 1477-м, что конфискация монастырских земель в Новгороде, превратившая Север Руси в "крестьянскую страну", окажется на самом деле много лет спустя деталью гигантского плана церковной Реформации, акции общенационального значения, которая и в голову не могла бы прийти его предшественникам? Кто угадал бы наперед, что сентиментальный интерес отнюдь не сентиментального Ивана к скромной секте "заволжских старцев", людей не от мира сего, монахов, покинувших монастыри и живших в одиноких лесных скитах, что интерес этот был на самом деле началом широкого плана создания мощной политической партии "нестяжателей", предназначенной стать идейным штабом этой Реформации?
И вот так во всем, что он делал. Он был живой загадкой для современников. Циничный прагматик, реалист, известный своей цепкостью и практицизмом, он жил словно в каком-то ином, непонятном им измерении. Об этом, впрочем, у нас еще будет случай поговорить. А сейчас - о второй части его жизни.
"ОТЧИНА" И "ВОТЧИНА"
К восьмидесятым годам XV века фамильная звезда, что вела за собою десять поколений московских князей, угасла. Дальше вести она не могла. Русь ─ то, что осталось от древнего Киевско-Новгородского конгломерата после монгольского погрома, и не было проглочено Литвой ─ была собрана, стала единым государством. И что же? На наших глазах человек, исчерпавший прежнюю традицию, тотчас зажигает новую звезду, которая тоже, как мог он думать, станет фамильной. Он создает новое поприще, достойное того, чтобы состязались на нем его внуки и правнуки, как сам он состязался на поприще "собирания Руси" со своими дедами и прадедами.
Очень точно и кратко сформулировал это тот же С.Ф. Платонов: "Когда он начал княжить, его княжество было окружено почти отовсюду русскими владениями... В конце своего княжения он имел лишь иноверных и иноплеменных соседей – шведов, немцев, литву, татар".
И вот что самое во всем этом замечательное: человек, которому суждено было прожить как бы две жизни, в двух абсолютно непохожих мирах - сначала в суетном и склочном мире междукняжеских распрей и удельных раздоров, а затем в мире большой политики и общенациональных задач ─ человек этот чувствовал себя дома в обоих мирах. Мало того, он уже в первой своей жизни подготовил все важные плацдармы, все исходные точки для второй ─ не провинциального московского князя, а государя европейской державы. Едва был закончен процесс "собирания", продолжаться могла Русь лишь на арене европейской политики.
До этого она была "вотчиной", родовой собственностью одной княжеской семьи. Теперь превращалась она в нечто принципиально отличное ─ в "отчину", в народ, в члена европейской семьи народов. И соответственно, "вотчинная ментальность" становились анахронизмом. "Отчина" - государство - требовала новой идейной платформы, новых единых стандартов и норм национальной жизни, даже новых слов, обозначающих прежде не существовавшие понятия.
Судя по его действиям, великий князь хорошо это понимал. К сожалению, современным западным экспертам такое понимание дается с трудом. Уж не язык ли тому виною? Даже мы, говорящие по-русски, не сразу улавливаем разницу между словами "отчина" и "вотчина". Корень у них общий, да и по смыслу они частично совпадают - то, что досталось в наследство от отцов. В реальной политической жизни конца XV века, однако, значение этих слов разошлось ─ до полной противоположности.
Слово "отчина" употреблялось теперь главным образом во внешнеполитическом контексте и звучало как "отчизна", "отечество". Оно наделялось высоким идейным смыслом: в нем воплощался призыв к восстановлению поруганной родины. А "вотчина" означала теперь не великокняжеский домен, как прежде, но лишь наследственную собственность ─ бояр или крестьян.
Кстати, аналогичную внутреннюю трансформацию пережил и термин "старина". Он тоже стал звучать как политический лозунг, означающий общее прошлое всех русских земель. Вместе с лозунгом "отчины", под которым имелось в виду их общее будущее, он создавал цельную идеологическую конструкцию, и этот символ национального единства цементировал всю внешнеполитическую стратегию Ивана III.
А на английский оба слова переводятся одинаково - "patrimony" Случается, впрочем, что путают их и отечественные авторы. Например, Николай Борисов, автор единственной русской биографии Ивана III, цитируя его послание новгородцам, начинавшееся словами «Отчина моя, Великий Новгород», так комментирует реакцию новгородцев: «Им не понравилось, что московский князь называет Новгород своей вотчиной». Перепутал. На самом-то деле не понравилось новгородцам то, что московский князь называет Новгород своей "отчиной".
На этой семантической путанице вырос еще один миф о России как о "патримониальном государстве" – собственности её царей. Но ведь достаточно просто задуматься: почему-то же сохранились в лексиконе оба термина! Ведь "отчина" не вытеснила "вотчину": на право боярской собственности Иван III, в отличие от внука, никогда не покушался. Как иначе мог бы привлечь он к себе князей и бояр из Литвы, из Твери и Рязани, бежавших к нему со своими вотчинами? На этой вотчинной основе и формировал он свою аристократическую элиту.
И сформировал ее настолько мощной, что внуку его, действительно воскресившему архаическую "вотчинную" концепцию государства как царской собственности, понадобились революция и тотальный террор, чтобы сломить сопротивление аристократической элиты, созданной его дедом.
Но ведь Грозный-то строил совсем другую, самодержавную государственность, где, единственным "вотчинником" в стране должен был, по его мнению, быть он сам. Ничего из этой его попытки, как мы увидим, несмотря на террор, не получилось. Более того, результат оказался прямо противоположный: в вотчины превратились даже вчерашние "поместья". Но об этом разговор у нас еще впереди. Что сказать, однако, о современных экспертах, безоговорочно поверивших именно его, Грозного, патримониальному толкованию "вотчины", даже не заметив жесточайшего конфликта между политическими представлениями внука и деда?
Остался нам последний стереотип, гласящий, как мы уже знаем, что Иван III якобы "разрушил" Великий Новгород, на самом деле, как мы сейчас увидим, он такая же напраслина, как и прежние, придуманная все теми же изобретателями "антиевропейского консенсуса".
НОВГОРОДСКАЯ КОНТРОВЕРЗА
Сложность истории не всегда усложняет жизнь историка. Порою она облегчает нам споры. Я не знаю, например, как можно было бы сейчас опровергнуть “патримониальный” миф, наглядно продемонстрировав читателю принципиальную разницу между традициями “отчины” и “вотчины”, когда б не аналогичные акции в отношении Новгорода, предпринятые дедом и внуком, разделенные между собою столетием. Словно бы нарочно поставила история такой эксперимент, чтобы с графической, можно сказать, скульптурной рельефностью запечатлеть эту разницу. Все, что требуется в таких случаях от историка - это просто её заметить.
Однако, поскольку тема новгородской республики и её традиционных вольностей болезненна в сегодняшней России, придется нам предварить разговор о ней заметками о связанной с ней контроверзе.
Когда Иван III взошел на престол, Новгород, как мы уже говорили, представлял собою автономное политическое тело в том сложном и неуправляемом конгломерате, который условно назывался Московским государством. Так же, как германские торговые города, родственные ему по политической структуре, Новгород, собственно, был олигархической республикой, чем-то вроде русского Карфагена. Формально высшим органом власти считалось в нем всенародное вече. Оно ежегодно избирало посадника (президента республики) и тысяцкого (генерала, командовавшего народным ополчением), и те ведали администрацией, военным делом и юстицией. Реально же это выборное правительство контролировал, говоря словами В.О. Ключевского, считающегося лучшим знатоком вопроса, "Совет господ, Herrenrath, как называли его немцы, или госпОда, как назывался он в Пскове. В истории политической жизни Новгорода этот боярский совет имел гораздо большее значение, чем вече, бывшее обыкновенно послушным его орудием".
Это тем более бросалось в глаза, что вече, конечно, не было представительным учреждением, делегатов туда не избирали. Просто, заслышав звон колокола, все граждане города бежали на сходку. И потому "на вече не могло быть ни правильного обсуждения вопроса, ни правильного голосования. Решение составлялось на глаз, лучше сказать, на слух, скорее по силе криков, чем по большинству голосов. Когда вече разделялось на партии, приговор вырабатывался насильственным способом, посредством драки: осилившая сторона и признавалась большинством". Еще хуже обстояло дело, когда страсти достигали такого накала, что враждующие партии собирали свои отдельные веча, одно на Софийской стороне, другое на Торговой. В этих случаях исход "голосования" решался буквально побоищем двух огромных толп на большом Волховском мосту.
При всем том, однако, вольности Новгорода были вполне реальны. Выражались они главным образом в двух вещах. Во-первых, новгородцы свободно избирали должностных лиц республики: сменяемость власти была законом. Во-вторых, с князьями, которых они приглашали для защиты своей империи, отношения у них были договорные (и, согласно договору, во внутренние дела республики князья вмешиваться не могли). А поскольку "устройство новгородской земли... было лишь дальнейшим развитием основ, лежавших в общественном быту старших городов Киевской Руси", то вольности Новгорода были живым свидетельством что, вопреки Карамзину, Русь эта от самого своего начала оставалась вполне европейской страной, где самодержавием и не пахло. Так или иначе, новгородцам было что терять. Такова одна сторона контроверзы.
Другая состоит в том, что, не присоединив Новгород, новорожденное российское государство практически не имело шансов стать органической частью Европы. Просто потому, что новгородская империя контролировала весь Север страны (самую развитую и процветающую в ту пору её часть), отрезая тем самым России возможность непосредственной коммуникации с Западом. В буквальном смысле: новгородская империя действительно перекрывала все её тогдашние выходы к морям – как к Балтийскому, так и к Белому. А если еще иметь в виду, что от сухопутных связей с Европой Москва была тогда отгорожена, как выразился мой коллега из Вильнюса, "могучим литовским задом", то независимость Новгорода обрекала её на полную изоляцию от Европы.
Короче говоря, не присоединив новгородскую империю, которую князь Иван справедливо считал своей "прародительской отчиной" (в конце концов, страна от самого своего начала была Киевско-Новгородской Русью), Москва не только не могла завершить свою Реконкисту, но и оказывалась безнадежно отброшенной в Азию. Вот и спрашивается: что было важнее для будущего России – сохранить новгородскую империю или все-таки дать стране шанс стать европейской державой?
Честно говоря, я не знаю историков, кроме Ключевского, которые всерьез задумывались бы над этой коварной контроверзой. Для советской историографии проблемы тут вообще не существовало: централизация страны была для неё альфой и омегой (как мы еще увидим в Иваниане, именно необходимостью этой централизации ухитрялась она оправдывать даже зверства опричнины, а не только ликвидацию новгородской империи). Для большей части дореволюционной и эмигрантской историографии проблема Новгорода состояла не столько в его вольностях, сколько в том, что он служил яблоком раздора между Литвой и Москвой, чтоб не сказать, между "латинством" и православием. И потому, как с полным сознанием своей правоты восклицает эмигрантский историк Василий Алексеев: "со стороны православной Москвы это была действительно борьба за Родину и за Веру!" Для западной же историографии проблемы тут и вовсе не было, ясно ведь, что не мог московский деспотизм мириться с новгородскими вольностями. Так над чем тут задумываться?
Самое интересное, однако, в другом. Даже в книге, призванной, казалось бы, служить обобщающим итогом постсоветской историографии (с обязывающим названием "История человечества, т.VIII. Россия"), проблема по-прежнему выглядит двусмысленно. С одной стороны, «объективно победа этой [пролитовской партии в Новгороде] означала бы сохранение городских свобод, избавление от тяжелой руки Москвы и движение по пути других восточно-европейских стран, находящихся в орбите европейского цивилизационного развития». С другой стороны, однако, "для России борьба с католицизмом означала защиту от идеологической агрессии западных стран".
Но что означало это для России, отрезанной от Европы? Об этом ни слова. Совсем не та контроверза. Впрочем, имея в виду, что все царствование князя Ивана проходит у авторов этого тома под рубрикой «Формирование государства по евразийской модели», изоляция России от «латинской» Европы их нисколько не заботит: Всё равно ведь принципиально другая у нее, евразийская, "модель государственности", другая, извините, цивилизация. Удивляться ли, если редактором этого тома был все тот же А.Н.Сахаров, срочно перековавшийся из марксиста в евразийца?
Словом, похоже, что единственным серьезным историком, который высказал свою точку зрения на новгородскую контроверзу ясно и недвусмысленно, действительно был все тот же Ключевский. "Уничтожение особенностей земских частей независимо от их политической формы, – говорит он, – было жертвой, которую требовало благо земли, становящейся строго централизованным и однообразно устроенным государством". Другими словами, как ни жаль нам новгородских вольностей, но они были обречены. Чего, однако, никто, сколько я знаю, не заметил, это что Иван III, как мы сейчас увидим, думал иначе.
В конце концов, Новгород был богатейшей и процветающей частью его «прародительской отчины», её сокровищницей, живой нитью связывавшей её с Европой. И если для того, чтобы сохранить эту сокровищницу, требовалась даже очень широкая автономия республики, пусть и с вольностями, великий князь, судя, во всяком случае, по результатам его первого похода на Новгород в 1471 году, был готов и на это – при условии, конечно, что пролитовская партия в Совете господ Новгорода сложит оружие раз и навсегда. Это, конечно, гипотеза. Но судите сами.
Как пишет британский эксперт Джон Феннел в книге "Иван Великий", "на протяжении шестидесятых напряжение [между Москвой и Новгородом] росло. Раскол Новгорода... становился все более определенным и вел к беспорядкам в городе... пролитовская фракция становилась все более сильной и дерзкой. Она действовала так, словно пыталась спровоцировать Ивана на акт финального возмездия".
Представителей великого князя публично оскорбляли; земли, в прошлом уступленные Москве, были снова захвачены. Платить налоги республика отказывалась. Могла демонстративно пригласить на княжение сына Димитрия Шемяки, ослепившего в свое время отца великого князя. Обычным делом были переговоры с Казимиром литовским. И в довершение ко всему, архиепископ новгородский вступил в контакт с киевским митрополитом, ставленником этого самого Казимира.
Что удивляет тут больше всего − это терпение великого князя. Почему, в самом деле, даже перед лицом открытых провокаций медлил он призвать к порядку мятежную отчину? От нерешительности? Из малодушия? Можно поверить в это, если не знать, какая могучая и беспощадная воля, какой хитрый умысел стояли за этими колебаниями. Ивану III нужно было, чтоб все поверили: он не решается на экспедицию против Новгорода. Это было частью его плана. Так же думает и Феннел: "Одни лишь оскорбления... вряд ли могли быть использованы как предлог для серьезной экспедиции, предназначенной сокрушить то, что, в конце концов, было русским православным государством".
Если припомнить на минуту, что столетие спустя Иван Грозный тоже предпринял новгородскую экспедицию, превратившую тот же русский православный город в пустыню, ─ без какого бы то ни было предлога (если не считать, конечно, стандартного обвинения в “измене”, какие фабриковались тогда на опричной карательной кухне тысячами), это объяснение может, пожалуй, выглядеть до смешного наивным. Представить Грозного царя спрашивающим себя, достаточно ли у него оснований для карательной экспедиции, ─ за пределами человеческого воображения.
Тем более необъяснимо, на первый взгляд, что такое словно бы само собою напрашивающееся сравнение даже в голову не пришло Джону Феннелу. А ведь оно тотчас же продемонстрировало бы пропасть между дедом и внуком, между "отчинным" и "вотчинным" представлением о своей стране, между, если хотите, европейской и патерналистской Россией.
Как бы то ни было, даже когда измена Новгорода, и политическая и конфессиональная, стала очевидной, и тогда великий князь не бросился опрометью его наказывать. Он разыграл эту локальную революцию, как гроссмейстер сложную шахматную партию. И вовсе не новгородцы, которые действовали крайне неуклюже и беспрестанно попадались в великокняжеские ловушки, были его настоящими противниками, а сама "старина" со всем её могущественным авторитетом: новгородские вольности были ее воплощением. Просто нагрянуть в один прекрасный день и стереть город с лица земли, как сделал его внук, Иван III не мог. Мысль его работала принципиально иначе. И замысел, как можно понять, заключался в том, чтоб предоставить Новгороду первым нарушить священную "старину". Вот тогда он и выступит ─ не разрушителем, а охранителем национального предания. Выступит против ниспровергателей "старины". Его атака должна была выглядеть лишь как ответный удар, как акт национальной самозащиты.
И он, конечно, дождался. Новгородцы заключили с Казимиром договор, "докончание". И тогда великий князь выступил против Новгорода. 14 июля 1471-го он нанес сокрушительное поражение республиканской армии на реке Шелони. Республика лежала у его ног, безоружная и беззащитная. Казалось, наступила минута, которую он терпеливо ждал целое десятилетие. И что же? Использовал он свою победу, чтоб разгромить Новгород политически? Разграбить его богатства? Уничтожить его вольности? Читатель мой уже, надеюсь, понимает, что должен был сделать наш герой в этой ситуации. Конечно же, он вступил в переговоры и согласился на компромисс. В договоре рядом со словами, подтверждающими, что Новгород "наша отчина", стояло: "мужи вольные новгородские". Другими словами, Новгороду действительно была предложена автономия. Вечевой колокол у него во всяком случае остался.
Даже Феннел, сын страны компромисса, с удивлением замечает: "И все-таки Иван показал замечательное милосердие". Согласитесь, для русского царя получить такой комплимент от британца − дело почти неслыханное. Правда, и это не смогло поколебать его изначальной убежденности в том, что Россия страна от века тоталитарная, и ничего иного строить князю Ивану не было дано, так сказать, по определению. Просто, как и большинство западных историков, Феннел при всех обстоятельствах сохраняет верность Правящему Стереотипу мировой историографии, даже если обстоятельства ему противоречат. Не вмещается в этот стереотип европейская Россия − и все тут. Оставалось лишь недоумевать: "Почему нужно было терпеть еще семь лет аномалию независимой свободолюбивой республики в том, что становилось централизованным тоталитарным государством?"
Но ведь ответ напрашивается сам собою. В отличие от будущих историков, великий князь подходил к проблеме без всяких стереотипов. Он экспериментировал. Пробовал разные формы сосуществования прошлого с будущим. В 1471 году Новгороду был дан шанс интегрироваться в рождающееся национальное государство на правах автономной республики – расставшись со своей империей, но с максимальным сохранением его вольностей. Окажись Новгород в состоянии при этих условиях разгромить пролитовскую партию в своем Совете господ, так бы, вполне возможно, оно и было. Все записи
Забрать себеВерсия для печати
МОЙ ВЫБОР 12:32 / 21.09.16 7098просмотров
А.Янов ТАК БЫЛО ЭТО С НАМИ ИЛИ НЕ БЫЛО? Маленький тест для читателя. Окончание
+T-
.
.
".
.
.
ИСТОРИЧЕСКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ
Но нет, не в силах в это поверить выученики Правящего Стереотипа – ни западные, ни отечественные. Не могут они принять очевидное свидетельство истории, даже когда оно бьёт в глаза. И самое любопытное ─ объяснения, которые дают они "милосердию" князя Ивана, вполне правдоподобны.
Феннел, например, пишет: "Конечно, жесткие методы на этой стадии не облегчили бы задачу управления городом; его [Ивана] несомненная непопулярность среди определенных членов [новгородской] общины возросла бы; лидеры оппозиции стали бы выглядеть жертвами в глазах публики; торговцы, чьей поддержкой Иван весьма дорожил, могли стать противниками московского дела и таким образом сорвать её [Москвы] экономическую программу".
Нечто подобное предлагает читателю и Борисов: "князь Иван не хотел задевать самолюбие всего Новгорода. Напротив, он надеялся расколоть городскую общину изнутри и привлечь на свою сторону основную её часть. Горожане должны были увидеть в нём не завоевателя, а защитника, не разрушителя всего и вся, а строителя".
Все верно. Но выгляни эти эксперты за пределы своей грядки, они тотчас убедились бы, что ни одно из этих соображений не могло даже возникнуть в уме самодержавного царя, руководившегося "вотчинными" представлениями о принадлежащей ему стране, как не пришло оно на ум Ивану Грозному во время его новгородской экспедиции 1570 года. Новгородских торговцев разграбил он беспощадно, ничуть не заботясь ни о московской экономической программе, ни тем более о своей репутации "среди определенных членов общины". Этих "определенных членов" - вместе, впрочем, с неопределенными ─ он просто подверг массовой экзекуции. И уж конечно, мысль, что "жесткие методы", если позволительно так назвать устроенную им в Новгороде кровавую баню, не смогут "облегчить задачу управления городом", не остановила его ни на минуту. Все слои населения города - и бояре, и духовенство, и богатые купцы, и бедные посадские люди, и даже нищие, которые посреди свирепой зимы были изгнаны замерзать заживо за пределы городских стен, - истреблялись методически, безжалостно, целыми семьями.
Так почему же внук пренебрег соображениями, которые, согласно русскому и западному биографам князя Ивана, были для него определяющими? Что лежало в основе этой поразительной разницы? Свести разговор к несходству характеров деда и внука было бы, согласитесь, в нашем случае сверхупрощением. Ибо перед нами не просто разные люди, но политики, живущие словно бы в разных временных измерениях. Если политическое мышление деда пронизано заботой о будущем его отчины, внуку, в полном согласии с "евразийской моделью государственности", страна представлялась безгласной собственностью, «вотчиной», которой он вправе распоряжаться, как ему заблагорассудится. Нельзя даже сказать, что он был лишен чувства ответственности за судьбу государства. Просто эта судьба не существовала для него вне его собственной судьбы.
Для того, однако, чтобы удивиться этой ошеломляющей разнице, чтобы сопоставить политическое мышление деда и внука по отношению к Новгороду, чтобы понять различия между их экспедициями как исторический эксперимент, требовалось выйти за пределы своей грядки, не говоря уже о пределах Правящего стереотипа. Увы, этого биографы,что русский что британский, сделать даже не попытались.
Вернемся, впрочем, к деду. Нет, не справился Новгород с условиями сохранения своей автономии ─ и вольностей ─ не смирилась со своим поражением антимосковская партия. Опять затеяла она интриги с Литвой - и опять пошло за нею вече. Доказательства были налицо. Через семь лет после первого похода Иван III, вооруженный, как всегда, солидными документальными уликами, снова выступил против мятежной отчины. И снова она была у его ног. И ─ что вы думаете? ─ он опять дает Феннелу повод воскликнуть: "Можно только удивляться тому терпению, с которым Иван проводил переговоры".
Впрочем, терпение терпением, но на этот раз великий князь расправился с антимосковской партией радикально и жестоко: ее лидеры были сосланы, а некоторые казнены, вечевой колокол снят, целые роды потенциальных крамольников переселены на юг и на их место посажены верные люди.
Что ж, компромиссная комбинация "отчины" с "вольными мужами" не сработала. И признав свое поражение, великий князь ликвидировал "вольности". Но даже и тогда расправился он с антимосковской партией, а не с Новгородом. Пусть и лишенный автономии Новгород нужен был ему как часть "отчины" – живая, здоровая и богатая, а не обращенная в пепел.
Академик М.Н. Тихомиров авторитетно подтверждает, что именно так и обстояло дело после второго новгородского похода князя Ивана: "Присоединение Великого Новгорода к России отнюдь не привело к падению его экономического значения. Наоборот, после присоединения к Российскому государству Новгород поднялся на новую высшую ступень своего экономического развития. И даже остатки прежней новгородской вольности сохранялись еще очень долго".
ФИНАЛ ЭКСПЕРИМЕНТА
Так или иначе, столетие спустя, перед походом Грозного, это все еще был Великий Новгород, богатейший город земли русской, самый развитый, самый культурный, все еще жемчужина русской короны. Но там, где проходила опричнина, и трава не росла. "Опричные судьи вели дознание с помощью жесточайших пыток... опальных жгли на огне... привязывали к саням длинной веревкой, волокли через весь город к Волхову и спускали под лед. Избивали не только подозреваемых в измене, но и членов их семей... летописец говорит, что одни опричники бросали в Волхов связанных по рукам и ногам женщин и детей, а другие разъезжали по реке на лодке и топорами и рогатинами топили тех, кому удавалось всплыть...".
Никогда больше не суждено было Новгороду стать Великим.
А между тем, к 1570-му в нем давно уже не было ни республики, ни Совета господ, ни веча, ни автономии, ни вообще антирусской партии. Не было больше врагов Руси в Новгороде. И, тем не менее, армия и полиция, институты, созданные для поддержания общественного порядка, обрушились на собственный, совершенно беззащитный от них народ, православный, заметьте, народ, растерзали его, надругались над ним, превратив жемчужину в прах.
Бессмысленная жестокость? Но в том-то и дело, что террор был лишь формой событий, сутью его был обыкновенный грабеж. Сразу же после погрома в городе опричники вдруг принялись за монастыри. Как говорит летописец, "по скончанию того государь со своими воинскими людьми начат ездити около Великого Новгорода по монастырям". Результаты этого вояжа не оставляют сомнений в его целях: "Государев разгром явился полной катастрофой для новгородских монастырей. Черное духовенство было ограблено до нитки... Опричники ограбили Софийский собор, забрали драгоценную церковную утварь и иконы, выломали из алтаря древние Корсунские врата". И словно специально, чтоб продемонстрировать, как мало в этом деле значила новгородская "измена", экспедиция тотчас обрушилась и на монастыри псковские - они тоже были обчищены. У монахов отняли не только деньги, но и кресты, иконы, драгоценную церковную утварь и книги. Даже колокола опричники сняли с соборов и увезли. сам бывший Великий Новгород. "Опричники произвели форменное нападение на город. Они разграбили новгородский торг... Простые товары, такие, как сало, воск, лен, они сваливали в большие кучи и сжигали (этой зимою на русском Севере царил страшный голод, именно потому скопилось в Новгороде так много нищих). В дни погрома были уничтожены большие запасы товаров, предназначенные для торговли с Западом. Ограблению подверглись не только торги, но и дома посадских людей. Опричники ломали ворота, выставляли двери, били окна, горожан, которые пытались противиться, убивали на месте". И что еще страшнее, "младенцев к матерям своим вязаху и повеле метати в реку…".
ТЕСТ
А вот и обещанный тест. Условия такие:
I. Ничего похожего на зверства, вандализм и грабеж, учиненные Грозным в 1570 году в Новгороде, не наблюдалось во время обеих экспедиций Ивана III. Более того, после этих экспедиций Новгород как был, так и остался Великим, а Русь получила доступ к морю. Иначе говоря, к Европе.
2. Единственный в русской истории прецедент, когда случилось нечто подобное новгородскому погрому Ивана Грозного, произошел лишь во время монгольского завоевания Руси. Только тогда дело доходило до того, что в иных городах (в Киеве, например) не осталось после погрома ни одной живой души. Именно поэтому и приравнял Н.М.Карамзин правление Ивана Грозного к "татарщине". До Новгорода завоеватели не дошли.
Вопросы:
Исходя из этого, как охарактеризовали бы вы разрушение Великого Новгорода:
1. как логическое продолжение политики Ивана III ("дед начал, внук закончил", как брутально сформулировали в "Русской системе" Ю.С.Пивоваров и А.И.Фирсов)?
или
2. как символ возрождения "татарщины", на этот раз отечественной? Другими словами, согласны вы с авт<