— Бродить полуголым и выглядеть, точно голодающий эмигрант.
— Я действительно голодаю.
— Не надеюсь, что мне удастся понять вас, но что же делать! Давайте, ради Бога, проходите!
Огромная комната — не меньше «бальной аудитории» замка Флюхштайн — была полна элегантно одетых людей, большинство из которых блистали обильными драгоценностями; кто-то потягивал шампанское, другие собрались в маленькие группки. Струнный квартет, благоразумно окруженный горшками с папоротниками, играл тот вальс, что я услышал из прихожей. Несколько пар пытались танцевать, но постоянно сталкивались друг с другом. В толпе сновали официанты с подносами, уставленными бокалами с шампанским и крошечными холодными закусками. Когда мимо меня проскользнул молодой слуга с надменным взглядом, я попробовал схватить одну.
— На вашем месте, я бы этого не делал, сэр.
— Но я голоден!
— Вам не понравился ужин? Мне казалось, жареный гвинейский петух удался на славу. Не говоря уже о глазированном диком лососе и…
— Я пропустил ужин. Я только что пришел.
— Ах, вот как. Но я все равно не трогал бы его, сэр.
— Почему?
Он заговорщически подался вперед и прижался пухлыми влажными губами к моему уху. На секунду я подумал, что сейчас он меня поцелует. Затем официант прошептал:
— Боюсь, что мадам Петровска уже подержала его во рту, не говоря уже о других вещах. Потом она заметила чесночный соус, который ей, конечно же, ввиду состояния здоровья строго запрещен. Поэтому она вытащила его и положила назад. Приглядитесь, сэр, здесь есть слабые отметки ее зубных протезов.
— А как насчет остальных? Ведь…
— Боюсь, она перепробовала все до единого. Они все с чесночным соусом. Говорят, это не заразно, но я бы не стал рисковать.
|
— Просто я очень голоден…
— Послушайте, я могу спуститься на кухню… за вознаграждение, естественно, вы же понимаете, сэр! И найти для вас что-нибудь. По-моему, осталось немало горячего, свежего хлеба.
— Нет! — воскликнул я несколько громче, чем намеревался; пара гостей с любопытством обернулись в мою сторону. — Только не хлеб, пожалуйста!
Официант отпрянул и весьма нагло расправил плечи.
— Что ж, сэр, — сказал он, — думаю, вы обойдетесь бокалом шампанского.
Я расслышал, как, отойдя, он шепнул кому-то:
— Наш хлеб для него недостаточно хорош! Надутое ничтожество!
В моем желудке по-прежнему было пусто, и шампанское почти мгновенно ударило мне в голову. В целях разведки я обошел комнату, стараясь выглядеть как можно естественней и непринужденней, но в грязном, разорванном полосатом костюме, в таком месте, среди таких людей, я чувствовал себя просто ужасно. Не раз я ощущал устремленные на меня осуждающие взгляды суженных глаз. До меня доносились перешептывания, я видел подталкивания, замечал сделанные украдкой оценивающие жесты. Куда, черт побери, я вообще попал?
— Наслаждаетесь собственным обществом?
Я повернулся. К моему полному изумлению, слова принадлежали — но разве такое возможно? — Адельме!
— Вы! — с трудом выдохнул я. — Как… я хочу сказать… как, ради всего святого, вы здесь оказались?
Она улыбнулась, и у меня задрожали ноги.
— Так же, как и вы!
— Но я не понимаю…
Тут ее рука скользнула в мою, и она медленно повела меня через комнату. Адельма выглядела просто ослепительно — персиковое платье из эластичной ткани, усыпанное блестками, облегало — целовало! — контуры ее совершенного тела. Я видел маленькие выступы сосков, ложбинку пупка, округлую линию… ах! С тем же успехом она могла и не одеваться. Ее бледное горло охватывала черная бархатная лента с единственной жемчужиной.
|
— Я все объясню, — произнесла она и снова улыбнулась, потом скорчила недовольную гримасу, округлив свои роскошные губы.
— Куда мы идем?
— В более спокойное место, Хендрик. Думаю, в спальню.
Я едва заметил устланные ковром ступени, завешанные картинами в позолоченных рамах стены и старинные гобелены; я не считал множество дверей, мимо которых мы прошли по тихому, залитому пламенем свечей коридору; знаю только, что, когда мы вошли в просторную спальню с золотыми жалюзи, полную шелков и камчатного полотна, с огромной, занимающей почти все пространство кроватью под пологом, с взбитыми вышитыми подушками, мое тело неудержимо дрожало и трепетало.
Адельма закрыла дверь.
— Ну что, — прошептала она, — ты одобряешь?
— Да… о, да.
— Садись на кровать, Хендрик.
Я выполнил ее приказ; правда, скажи она выпрыгнуть из окна — и я бы повиновался.
— А теперь снимай одежду. И ничего не забудь! Ты должен быть совсем, совсем голым. Я хочу видеть все.
— Обоюдное желание, — заметил я и начал раздеваться, поспешно, неумело нащупывая пуговицы и запонки, дергая завязанный невозможно сложным узлом галстук, стягивая носки, а потом, с некоторым опасением, и нижнее белье. Трусы упали на пол, и я отбросил их.
Адельма, уже обнаженная, стояла лицом ко мне. Она действительно была богиней! Идол, достойный безоговорочного поклонения, восхитительное безупречное божество какого-то иноземного культа последователей любви и красоты. О, как я жаждал стать посвященным! Я не мог отвести глаз от облачка огненно-рыжих волос, в котором таилась сладкая щель между ее белоснежными стройными бедрами. А зачаровывающий изгиб живота, нежные выпуклости грудей… ее рот, глаза…
|
— Это сон, Хендрик, — мягко сказала она.
— Райский сон…
— Нет. Просто сон.
Я смутился.
— Что ты имеешь в виду?
Она подошла и села рядом со мной на кровать. Я ощущал жар ее тела. Как это может быть сон? Она здесь, со мной… она настоящая, из плоти и крови…
— Я имею в виду, что ты спишь. Или мне надо рассердиться, и оскорблять тебя, и обзывать, ведь тебя это, кажется, так быстро возбуждает?
— Нет. Я хочу, чтобы ты, для разнообразия, была со мной милой, — прошептал я в ответ.
— Я буду такой, какой ты захочешь. В конце концов, это же твой сон.
— Но это глупо! Если бы я спал, меня бы здесь по-настоящему не было…
— Да.
— А если я не здесь… то где же?
— Ты уверен, что хочешь знать?
— Конечно! Ой… нет, подожди… я ведь не в поезде? Без билета?
Адельма покачала головой.
— В поезде? Нет. А почему ты так думаешь, дорогой?
— Давай не будем сейчас об этом говорить. Так где же я?
— Лежишь на земле возле замка Флюхштайн.
— Что?
— Тебя сбила лошадь — или это была корова? — но, слава Богу, серьезных повреждений нет. Просто несколько отвратительных синяков. Ты без сознания и насквозь пропитан коровьей мочой. Скоро кто-нибудь придет и унесет тебя в дом.
— О Господи… да… я припоминаю, как что-то ударило меня…
— Именно. Но беспокоиться не о чем. Коровы с позором бежали, а отец заполучил еще парочку трофеев, чтобы набить их и…
Немного лукавя, я робко посмотрел на Адельму.
— Говоря о набивке…
— Да, Хендрик?
Неожиданная мысль потрясла меня.
— Кстати, а где же находишься ты? — спросил я.
— В своей комнате, естественно. Я читаю книгу «Вывод уравнения Стокбиндера в квантовой механике». Я стащила ее из папиной библиотеки вместе с «Историей кириллического алфавита с примечаниями». Мне категорически запрещено туда заходить, но я не обращаю внимания.
— А почему запрещено?
— Всем запрещено. Отец считает, что это всего лишь миллионы слов. Слов, которые не из нашего мира, которые принадлежат…
— Миру снаружи, — закончил я. — Вне нас.
— Да. В общем, я ушла с твоей глупой лекции перед нападением коров. Честно говоря, Хендрик, я не верю, что ты — ведущий специалист в искусстве пения йодлем; по-моему, ты вообще ничего о нем не знаешь.
— Да, не знаю. Я даже не знаю, кто я такой. Хендрик — определенно не мое имя. По крайней мере, мне так не кажется, хотя, раз уж я не знаю своего настоящего имени, полагаю, меня могут звать и Хендриком. Быть может, я по-прежнему сплю в поезде и вижу во сне все это.
— Но я же сказала, что ты спишь.
— Я имею в виду совсем все: замок Флюхштайн, миссис Кудль, архиепископа и его жену, коров, твоего отца… тебя.
— О! Я до определенной степени вполне реальна, — медленно произнесла Адельма.
— Только до определенной степени?
— Да. Но не здесь. Сидя обнаженной, рядом с тобой, на роскошной кровати — всё это сон.
— По-моему, нам будет удобнее, если мы ляжем, тебе так не кажется?
Она посмотрела мне в глаза и улыбнулась.
— Все, что захочешь, Хендрик, — Адельма мягко усмехнулась.
Она оказалась всем — всем и даже больше — о чем я когда-либо мечтал. Но ведь, согласно Адельме, мне снился сон. Я целовал этот невероятный рот, и мой язык встречался с ее, и мы праздновали эту восхитительную встречу; я сосал ее упругие маленькие соски, обхватив руками груди и заглядывая ей в глаза, сужающиеся от наслаждения, удивления и растущего желания; затем я двинулся ниже, к нимбу сияющих волосков, охватывающих ее влажную, нежную щель, снова пустил в ход язык, потом пальцы, потом — не в состоянии дольше выносить всепоглощающую сладкую муку — приподнялся и вошел в нее. Ее ноги обхватили мою спину, пятки колотили меня по ягодицам — и тут non plus ultra[46]ее страсти, наконец, прорвалась и постепенно рассеялась.
Адельма подобралась к моему уху и ласково прикусила мочку.
— Стоит мне проявить высокомерие и начать оскорблять тебя? — шепнула она.
Я продолжал свои размеренные движения, понимая, что очень скоро потеряю контроль и обильно, многократно, беспомощно извергнусь в ее сладкое тело. Так что момент для оскорбления был идеальный…
— Как ты смеешь! — пробормотала она, но нежность в ее голосе не соответствовала жестокости слов. — Как ты смеешь делать со мной это? Сначала ты таращился на мое обнаженное тело, потом бесстыдно лапал его своими грязными руками, а теперь — теперь ты заставляешь меня участвовать в этом отвратительном, ужасном акте совокупления!
— Да, о, да…
— Ты монстр, злобное животное! Что ты делаешь? Прекрати немедленно, слышишь? Я презираю, я ненавижу тебя…
После кульминации я, трепеща, упал на ее покрытую капельками пота грудь и прошептал:
— Адельма… Я люблю тебя.
И в тот момент я действительно любил ее.
Позже, когда она лежала в моих объятиях, и мы раскинулись на подушках и шелковых простынях, я сказал:
— Интересно, когда я проснусь? Я бы хотел вообще не просыпаться. Тогда мы остались бы здесь навечно.
— Таких вещей, как вечность, не существует, Хендрик. Ты же не можешь пролежать возле замка Флюхштайн всю ночь. Ты замерзнешь насмерть — и больше никогда меня не увидишь.
— Но ты, та, которую я увижу, проснувшись, будешь не той, что сейчас лежит рядом, правильно?
— К сожалению, да. Бодрствующая я не буду заниматься с тобой любовью, как это только что сделала я спящая. Или, наверное, правильнее сказать я, которая спала. Кажется, сон подходит к концу.
— Что это за место, Адельма? Кто такие баронесса и кто — мадам Петровска?
— Понятия не имею. Думаю, они на самом деле не существуют, только во сне. Это так важно знать?
— Может быть, и нет, но мне все равно любопытно. Почему мне приснились именно они? Я не знаю никого по фамилии Петровска. Или…
Призрачный луч забрезжил где-то в пыльных, темных подвалах моего сознания.
— Или что? — спросила Адельма. Она начала небрежно поигрывать одним из своих сосков, и я заметил, что он затвердел и напрягся.
— Или я действительно знаю кого-то по фамилии Петровска, только не помню. Может, в своем беспамятстве я забыл о ней, и она по-прежнему где-то на задворках, ждет, когда я вспомню. Это хорошо объясняет, почему она оказалась частью моего сна.
— И кем бы она могла быть?
— Я не уверен… но врач запретил ей есть чесночный соус из-за какой-то там ее болезни. Неужели мне могла бы присниться столь незначительная деталь, если бы никакой мадам Петровска не существовало на самом деле? С другой стороны, если в моей настоящей жизни-в жизни, которую я не могу вспомнить — я на самом деле знаю женщину, которой нельзя есть чесночный соус, почему бы ей не переселиться в мой сон? — Весьма возбужденный собственными рассуждениями, я повернулся к Адельме, но ее рука ускользнула под простыни и медленно, лукаво двигалась там. Глаза девушки приобрели отсутствующее выражение.
— Тебе так скучно, что ты предпочитаешь развлекать себя, пока я говорю? — раздраженно поинтересовался я.
— Вовсе нет, — промурлыкала она. — Я очень внимательно тебя слушаю.
— Неужели ты не видишь? Первая вероятность состоит в том, что я по-прежнему еду в поезде и мне все это снится…
— Почему ты так прицепился к поездам, Хендрик?
— Неважно. Это, конечно, был бы наилучший вариант, потому что, проснувшись, я вспомню, кто я такой. Вторая вероятность — что все произошедшее после того, как я сошел с поезда, правда… кроме сна, который мне сейчас снится.
— А снится тебе баронесса и мадам Петровска, потому что ты их на самом деле знаешь, — сонно вставила Адельма и зевнула. Она перестала ласкать себя. Вообще-то, она почти задремала.
— Именно. Что означает, что, как только я выясню, кто они такие, я начну вспоминать, кто я такой. Это ключ, мое собственное подсознание пытается мне помочь, я уверен!
— Для меня это совершенно безразлично. Сон или бодрствование, какая разница? Кроме того, если ты все еще спишь в поезде, значит, я — только часть твоего сна и на самом деле не существую. Такая идея мне совсем не нравится.
— Один человек в поезде сказал мне то же самое.
— Кто же?
— Доктор Фрейд. Ему это тоже очень не понравилось.
Наполовину уснувшая Адельма потянулась к моему мужскому достоинству, нежно сжала его, потом положила голову мне на плечо.
— На самом деле, — сказал я, — я и сам порядком утомился.
— Поспи, — посоветовала она невнятным, едва слышным голосом.
— Но я и так сплю! Сплю и вижу сон, помнишь?
— А ты не можешь заснуть внутри сна?
— Не уверен, что стоит.
Тем не менее, я закрыл глаза.
— Отчего же нет?
— Никогда не знаешь… Мне может присниться сон внутри сна.
— Это невозможно, ты, глупый мальчик, — пробормотала Адельма.
— Ты уверена? — спросил я.
— Конечно.
— Ты ни в чем не можешь быть уверена во…
— Сон во сне? Как глупо!
Но она ошибалась.
Прошло время, и я начал слышать другие голоса — разные голоса, не резкие и злобные, но и не дружелюбные — шуршащие, словно сухие листья на продуваемой осенними ветрами аллее. В них звучали зловещие нотки, только, наверное, так казалось потому, что они были очень далеко. Однако я ясно различал отдельные слова:
О да, если он вообще когда-нибудь очнется!
— Это будет просто чудом. Да, чудом!
— Может, снова спеть ему йодль? Знаете, говорят, что знакомые и любимые звуки, часто повторяемые, могут, в конце концов, пробиться в то темное, глубокое место, где он сейчас.
— Я так не думаю, граф.
— А может, мы устроим ему еще одну постельную ванну? Я это сделаю! Он не обрадуется, если, очнувшись, почувствует ужасную вонь!
— Не стоит, Малкович.
— А что вы предлагаете, доктор Фрейд? Эти проклятые коровы, твари-убийцы!
— Если бы я верил в Бога, я бы предложил помолиться. А так, думаю, ждать и наблюдать — единственный наш выбор. Всегда есть надежда.
— Святые небеса, ваше сострадание безгранично, доктор! Все так говорят, и они не ошибаются!
— Спасибо, Малкович.
— Вы точно уверены насчет постельной ванны? Я бы отнюдь не возражал протереть его мужскую штучку… для его же блага, я хочу сказать.
— Хорошо Малкович. Приступайте.
Эти слова проникли-таки ко мне, в льнущие, затягивающие глубины. Мысль о Малковиче, «протирающем мою мужскую штучку», выдернула меня из бессознательности, точно попавшую на крючок рыбу из воды, и, наверное, ничто другое не подействовало бы лучше. В темноте забрезжил свет, сперва слабый, потом разгорающийся с каждой секундой. Завеса вынужденного сна дрогнула и порвалась, обитатели мира фантазий убежали в дальние тени, и когда я, наконец, открыл глаза — отвратительно слипшиеся и слезящиеся — первое, что я увидел, были толстые лапы Малковича, сжимавшие серебряный кувшин. Капельки воды, сверкая, падали на простыни.
— Нет! — вскрикнул я, потрясенный звуком собственного голоса. — Я не хочу постельную ванну!
Удивленный Малкович уронил кувшин, который, падая, неприятно лязгнул об пол. Кондуктор недоверчиво уставился на меня.
— Вот это да, очнулся! — воскликнул он.
Я оглядел комнату: рядом с Малковичем стояли доктор Фрейд, граф Вильгельм и дородный мужчина, в котором я узнал архиепископа Стайлера — он облачился в черную сутану с короткой, обшитой серебром пелериной. Его лицо смутно виднелось надо мной; по красному, в прожилках носу стекали бусины пота.
— Итак, — пробормотал архиепископ, — вы — тот самый молодой человек, что раздел и содомировал мою жену на глазах у толпы аплодирующих зевак, да?
У меня не было ни сил, ни желания поправлять это ужасное искажение истины.
— Как вы себя чувствуете? — гораздо приветливее осведомился граф.
— Плохо, — с трудом прошептал я.
— И это меня ничуть не удивляет! Боже мой, просто чудо, что вы живы!
— Что… я имею в виду… что именно произошло?
— Точно сказать не могу, только приблизительно. Говорят, вас сбила лошадь и почти затоптала корова. Мы очень вовремя нашли вас: еще чуть-чуть — и вы бы замерзли до смерти. Однако, доктор Фрейд уже провел тщательный осмотр и, к счастью, не нашел переломов.
— Доктор Фрейд — психиатр, — произнес я.
— Он врач, верно? Мы подумали, что в данных обстоятельствах это подойдет. А Малкович устроил вам пару-тройку постельных ванн.
— О, Господи…
— Вот! — закричал Малкович. — Вопиющая неблагодарность! Да, надо было оставить вас валяться в собственной грязи!
— Ладно, Малкович, — заметил доктор Фрейд. — Не стоит проявлять излишнюю резкость. Помните, Хендрик пережил глубокую травму, включающую физические и психические повреждения. Возможно, он не осознает, что говорит…
— Осознаю! — заявил я. — И у меня нет психических повреждений!
— Значит, ты просто неблагодарный ублюдок! — пробормотал Малкович.
— Вы голодны? — быстро вмешался граф.
— Как волк!
— Я попрошу миссис Кудль принести вам несколько тостов.
— Хлеб?
— А из чего еще вы собираетесь делать тосты? — с презрительной веселостью фыркнул Малкович. — Из кусочков копченой ветчины? Утиных грудок? Бифштекса с кровью, пропитавшегося собственным соком, жареных цыплят с маслом и чесноком, бекона, пирога со спаржей, острых пирожков, ризотто[47], спагетти… Ха, ха!
Я расплакался.
— Доктор Фрейд считает, что пока вам лучше ограничить свою диету, — сказал граф Вильгельм, безуспешно пытаясь придать голосу заботливость и утешение. — Он хочет удостовериться, что у вас не перекрутились никакие трубки, или не уплощилась диафрагма, или не произошло еще чего-нибудь в таком духе.
— Уплощилась диафрагма? Что за чушь!
— Вы снова заявляете, что доктор Фрейд несет чушь? — угрожающе вопросил Малкович.
— Да!
— Послушайте, — не унимался граф, — мы всего лишь заботимся о вас. Мы хотим, чтобы вы как можно быстрее встали на ноги. В конце концов, вам же придется повторить лекцию!
— Что?
— Ну, вы ведь едва начали, когда ворвались эти дикие твари. А все так ждали! Теперь животные заперты в загоне на краю леса, так что они нас больше не побеспокоят, по крайней мере, пока. Просто в следующий раз постарайтесь обойтись без практической демонстрации.
— Следующего раза не будет, — ответил я, вытирая глаза тыльной стороной ладони и чувствуя себя совершенно по-дурацки из-за столь бурного проявления своих эмоций.
— О, но я настаиваю, мой мальчик! — сказал граф Вильгельм весьма странным голосом. — Вы не выйдете отсюда, пока не прочитаете эту лекцию.
Я медленно оглядел комнату, потом их лица.
— Я должен вернуться.
— Что, на то поле? К обезумевшим коровам? — воскликнул архиепископ Стайлер.
— Конечно, нет! Я имел в виду комнату.
— Какую комнату? Эту комнату? Вы и так в этой комнате, мой дорогой мальчик!
— Мне снилось, что я в спальне…
— Ага! — громко вскричал доктор Фрейд, размахивая в воздухе скрюченным пальцем. — Это, несомненно, символ лона! Он хочет вернуться в материнскую матку.
— Ерунда! — как можно решительней возразил я.
— А может матка быть не материнской? — с почти профессиональным интересом осведомился архиепископ.
— Конечно, ваша светлость! Если, например, она принадлежит вашей сестре, которая бесплодна.
— Откуда вы узнали, что моя сестра бесплодна? — архиепископ покраснел.
— Я не знал, я просто использовал этот пример как иллюстративную гипотезу.
— Но она действительно бесплодна!
— В конце концов, мы же не считаем каждый пенис отцовским, — продолжал вещать доктор Фрейд. — Хотя Харкбендер в его «Психологии мужской анатомии», в сущности, доказывает, что в определенных случаях…
— Мне снилось, что я в спальне с жалюзи…
— С жалюзи, да? — пробормотал доктор Фрейд. — Это указывает на затруднения с половым актом. Матка закрыта для вас, вот что означают жалюзи. Вы импотент? У вас проблемы с эрекцией?
— Спросите лучше у Адельмы! — я слегка улыбнулся.
— Ты, ненасытный мерзавец! — конечно же, это был Малкович.
— Кроме того, ваша интерпретация неверна, доктор. Я не пытался проникнуть в комнату, я уже находился в ней.
— В таком случае, — провозгласил доктор Фрейд, — ваш сон означает, что вы не хотите покидать матку и, следовательно, страдаете от психического инфантильного слабоумия. Очевидная регрессия в самой тяжело излечимой форме.
— Со мной в комнате находилась Адельма, — говорил я, не обращая внимания на этот глупый и оскорбительный диагноз. — Мы оба были раздеты.
— Ты, грязное животное! — снова Малкович.
— И я должен вернуться.
— Зачем?
— Потому что, после того, как мы с Адельмой занимались любовью — и так страстно! — мне приснился сон внутри сна. Что-то произошло. Там была другая комната…
— Он бредит, — прошептал Малкович.
— Да заткнитесь же! — рявкнул я на него.
— Эй-эй, — сказал граф, — вовсе незачем так грубить. Вы больны, физически и душевно. Вам нужен отдых, сон, множество горячих тостов с маслом…
Я приподнялся на локтях.
— Еще одно слово насчет тостов, — раздельно произнес я, — и я вышибу ваши чертовы мозги! Я не могу выразиться яснее!
— Быстро, быстро! Вколите ему что-нибудь, доктор! — зашипел Малкович доктору Фрейду. — Он становится непристойным и грубым! По-моему, он теряет над собой контроль!
— А твоего мнения никто не спрашивает, ты, жирный, надоедливый, отвратительный идиот!
— Он снова назвал меня жирным, доктор…
— Думаю, нам необходим публичный обряд! — вмешался архиепископ Стайлер. — Хотя он почти порвал внутренности моей бедной жены во время этого жестокого акта неоднократного изнасилования, мне жаль мальчика. Ему нужен Обряд Исцеления. Публичный обряд. Я все организую!
— Я не хочу участвовать в ваших дурных обрядах! — закричал я.
— Думаю, чем раньше, тем лучше, — произнес доктор Фрейд своим старческим, дрожащим голоском.
Они отошли от кровати, и архиепископ Стайлер открыл дверь. Прижавшийся к нему Малкович толкал его в плечо. Доктор Фрейд оглянулся и сочувственно посмотрел на меня.
— Я немедленно свяжусь с деканом[48]Курмером, — донесся из коридора голос архиепископа. — Доктор Фрейд, усыпите его, если необходимо.
— Или закуйте маньяка в кандалы! — испуганно добавил Малкович.
Доктор Фрейд бесшумно закрыл за собой дверь.
Некоторое время я лежал, уставившись в потолок, и нежно размышлял об Адельме. Мне приснилось, что мы занимались любовью, но все казалось таким восхитительно настоящим. Помнит ли она этот сон? Так же живо, как и я? Или, быть может, ее дремлющая душа ничего не знает? Надо найти ее и спросить!
Выбраться из кровати было просто, а вот удержаться на ногах оказалось значительно более трудной задачей. Сначала я опирался на разные предметы: железное изголовье кровати, ночной столик, стенку шкафа… — потом, вытянув руки, чтобы не потерять равновесия, медленно прошел в центр комнаты… и, наконец, добрался до двери. Затем я заставил себя снова вернуться к кровати и опять пройти к двери. Я проделал это несколько раз, пока не почувствовал уверенность в своей походке. У меня кружилась голова, меня слегка тошнило, но я приписал слабость долгому лежанию — интересно, сколько времени я пролежал на кровати? Мой желудок роптал. Я страшно хотел есть. Правая сторона моего тела немного ныла, а когда я слишком быстро поворачивался, боль пронзала поясницу. Несмотря на все это, я, однако, чувствовал себя вполне хорошо. Докторская чушь насчет уплощенной диафрагмы действительно оказалась чушью. Я открыл дверь и вышел в коридор.
Где же она может быть, моя прекрасная Адельма? Да где угодно! Одной рукой держась за стену, я побрел в сторону лестницы. Прогресс, хоть и не стремительный, был очевидным. Дойдя до лестницы, я оперся на балюстраду и посмотрел на нижний этаж, судя по всему, прихожую замка Флюхштайн, которую я узнал по вычурному черно-белому мраморному полу. Развернувшись, я начал подниматься вверх. Там оказался еще один коридор, увешанный причудливыми чертежами в позолоченных рамках. Для меня они выглядели совершенно непонятными — сплошные каракули, цифры и загадочные алгебраические формулы. Коридор кончался единственной черной дверью. Были ли на этом этаже другие комнаты? Очевидно, нет. Однако, если здесь кто-нибудь есть, возможно, он скажет мне, где найти Адельму. Во всяком случае, такая вероятность существовала.
Дойдя до двери, я приник к ней ухом и несколько секунд прислушивался, но не услышал ничего, кроме слабых шуршащих и скрипящих звуков. Я мягко постучал по твердой лакированной поверхности. Нет ответа. Я постучал снова. Потом в третий раз, посильнее.
— Я слышал тебя, я слышал! — раздался голос изнутри.
Взявшись за латунную ручку, я медленно повернул ее, потом приоткрыл дверь дюймов на шесть. Из комнаты лился тусклый свет.
— Можно войти? — спросил я.
— Ты математик?
— Нет.
— Философ?
— Нет, не философ.
— Ты отвергаешь поиски вселенской мудрости?
— Я считаю это ерундой.
— Что делает тебя философом.
— Правда? В таком случае…
— Ты физик, биолог, теолог, астроном, астролог, френолог или картограф?
— Боюсь, что никто из вышеперечисленных.
— Не бойся, это хорошо.
— Почему?
— Потому что я — все они, и если бы ты тоже был кем-то из них, то нахождение нас двоих в одной комнате привело бы к тому, что межпространственный атомный фундамент взорвался. Я в этом абсолютно уверен!
— Исходя из моего опыта, — печально заметил я, — нельзя быть абсолютно уверенным в чем бы то ни было.
— А в этом ты уверен? — спросил голос.
Я уже несколько раз вел такой диалог, по крайней мере, один раз — в поезде, но прежде чем мне удалось придумать ответ, голос добавил:
— В таком случае, можешь войти.
Огромная комната выглядела так, словно межпространственный атомный фундамент уже взорвался или здесь порезвились сумасшедшие коровы графа Вильгельма. Там царил полный, ужаснейший хаос: везде валялись книги, рукописи, листы бумаги, журналы и блокноты; пару опрокинутых стульев так и не удосужились поднять; на каждой подходящей поверхности торчали самодельные подсвечники со свечными огарками; в темных углах лежала скомканная, грязная, засыпанная крошками одежда — носки, нижнее белье, жилеты, рубашки; повсюду красовались остатки старых завтраков, обедов и ужинов, в том числе надкушенная отбивная, покрытая пылью и зеленым налетом. Плотные шторы были опущены, и за сплошь покрытым мусором столом напротив окна восседал высокий костлявый мужчина с длинными, падающими на плечи прямыми седыми волосами и седой козлиной бородкой. На его носу были очки с толстыми линзами, а одет он был в потрепанный запачканный балахон. Несколько раз мигнув, мужчина уставился на меня.
— Кто ты такой? — спросил он слегка дрожащим и отнюдь не слегка безумным голосом.
— Не знаю.
— Хорошо. Это отличное начало. Одно из лучших, на самом деле. Почему на тебе ночная рубашка?
— Я лежал в постели.
— Это не тот ответ, что мне нужен.
— Почему?
— Потому, что он просто означает, что, как и предполагается, ты лежишь в постели в ночной рубашке. Но не объясняет, почему ты сейчас в ней. Это все равно, что выйти голым на улицу и на вопрос «почему?» ответить, что ты принимал душ.
— Я забыл одеться.
— Уже лучше.
Кивнув, он протянул мне свою длинную, тонкую, клешнеобразную руку — и тотчас отдернул ее.
— Я — профессор Бэнгс, — представился он.
— Я слышал о вас.
— Откуда?
— Граф упоминал. Он сказал, что вряд ли мы встретим вас, потому что вы сейчас очень заняты своим великим трудом.
— Я всегда занят своим великим трудом. Не просто в какое-то определенное время, а всегда.
— Могу я сесть? — спросил я.
— А ты видишь что-нибудь, на что можно сесть? Я беспомощно огляделся.
— Думаю, нет.
— Значит, тебе придется постоять. Я занимаюсь великим делом. И беспорядок меня не волнует, господин… Э-э-э… Как мне тебя называть?
— Хендрик вполне сойдет.