Вопрос: каково значение семейного воспитания?

Педагогическая ситуация В.А. Сухомлинского.

Когда Сергей рассказывал мне свою "повесть о жизни", перед моими глазами предстали картины, которые с первого взгляда могут показаться страшными, удивительными, уму непостижимыми в наши дни.

Потом, когда мы с Сергеем поехали в его село, когда я узнал о семье и школе, где прошло раннее детство мальчика, я убедился, что нередко одно-единственное слово старших — отца и матери, учителя— на всю жизнь оставляет глубокий след в человеческом сердце, определяет всю его жизнь.

Отец и мать Сергея — колхозники, живут в большом украинском селе степного юга. Есть у мальчика 6-летний брат и 5-летняя сестренка. Попал Сергей в детскую исправительно-трудовую колонию год назад за тяжелое преступление.

«А началось все, когда я учился в 3 классе, - мальчик.— Однажды просыпаюсь ночью - слышу мать и отец спорят. Из соседней комнаты не слышно было слов, я встал, подошел к двери, тихонько приоткрыл, и то, что я услышал, ошеломило меня. Отец и мать решили развестись. «Что значит развестись?»— искрой вспыхнула мысль. Я понял, что мать и отец будут жить в разных ме­стах, по ни отец, ни мать не хотят брать меня. Отец настаивал на том, чтобы я остался у матери, а мать говорила: пусть сын идет к отцу, ни

чего я с ним не сделаю, он уже не слушается меня. Ночной спор все больше разгорался, и я впервые услышал оскорбительные, грязные слова, что я ужаснулся. Услышал страшное: отец сказал, что я, наверное, не его сын».

В горе и отчаянии мальчик едва дошел к кроватке, не мог уснуть до утра. Утром пошел в школу. В тот день 3 класс собирался идти в лес. Екатерина Петровна накануне сказала, чтобы каждый взял с собой кто хлеба, кто сала, кто картошки, - будем варить в лесу кашу. Сергею надо было взять стакана 2 пшена. Но это ли было в голове у мальчика?

«Где же пшено?» — спросила учительница. Мальчик молчал. Нe мог говорить. И пшено, и прогулка в лес и костер на поляне — все это казалось ему мелочным, ненужным в сравнении с тем горем, которое свалилось на него.

«Учительница еще раз спросила меня, я ничего не ответил, а по­том пробормотал что-то в ответ. Не помню и сам что. Позднее узнал, что из уст у меня сорвались грубые слова: «Почему вы ко мне привя­зались?» Если бы день тому назад кто-нибудь сказал мне, что я могу так ответить учительнице, я никогда не поверил бы».

Слушаю рассказ мальчика и думаю: почему же учительница не сумела увидеть, прочитать горе в детских глазах? Какое это дремучее педагогическое бескультурье: не понять, не почувствовать, что в сердце ребенка — смятение, горе, страдание! Ведь от этого мгнове­ния зависела судьба, вся жизнь человека.

«Не пойдешь в лес! Оставайся дома, грубиян! — закричала Ека­терина Петровна.— И не только сегодня, но никогда не пойдешь — ни летом, ни осенью».

Что-то ожесточилось в груди у ребенка, в глазах потемнело. Он пошел, сам не зная куда. В школьном саду над астрами летали пчелы, ветерок колыхал ветви черешен с крупными желтыми ягодами, в го­лубом небе пел жаворонок. И от этой красоты мальчику стало еще тяжелое.

«Никому я не нужен!» — когда эта мысль обожгла сердце, где-то в глубине его родилась злость. «Ах так, если вы делаете мне зло, то и я заплачу вам тем же!» Ему захотелось увидеть горе, страдание в глазах у Екатерины Петровны. Захотелось, чтобы товарищи его, одноклассники — мальчики и девочки,— не радовались, а были опе­чалены.

"Не думая о том, что я делаю, я стал срывать астры, бросаю цветы па траву. Сорвал все цветы, потом ста рвать серебряные стебельки шелковой травы. Сорвал цветы мака. Помню, сидел возле сорванных цветов и плакал».

Если бы в эту минуту кто-нибудь добрый, сердечный подошел к мальчику, сказал хоть одно ласковое слово, пожалел, спросил о его горе — не так, совсем не так сложилась бы его жизнь.

Но подошел недобрый человек и не с ласковым словом. Подошел школьный сторож. «А, так вот кто у нас цветы рвет! — сказал он и, увидев, что наделал Сергей в саду, закричал: — Подлец ты, преступник, что же ты наделал? Вот придет директор, выгонят тебя из школы».

Мальчик молча пошел домой. На другой день не пошел в школу, прятался в камышах. Разжег костер, пек картошку. Там нашел его отец.

«Отлупил ремнем, отвел меня в школу. Пионервожатая взяла меня за руку, водила из класса в класс и говорила: вот кто сорвал все цветы в саду. Что делать с этим хулиганом, как вы думаете? Я ни­чего не видел, слышал только, как кто-то предлагал исключить меня из школы».

Сергея не исключили, но для него пришли трудные дни. Учитель­ница на каждом шагу напоминала, что Сергей — маленький прес­тупник. Класс шел на экскурсию, а Сергей — домой. А матери и отцу некогда было заниматься сыном, другое было у них в голове. Отец уже собрался было куда-то ехать, связал вещи в узлы, сложил чемоданы. Потом узлы развязал, а чемодан так и стоял у шкафа.

В конце учебного года класс поехал на экскурсию по Днепру — в Канев и в Киев. Сергей любил книги о дальних краях, представлял те места, куда ехали одноклассники, и мысль о том, что он никому не нужен, пекла теперь особенно нестерпимо. Та неделя, когда класс был на экскурсии, стала для него тяжелым испытанием. В детском сердце росла озлобленность. Он стал ненавидеть всех. Раньше чтение было любимым, очаровательным миром — теперь же и этот мир стал казаться ему лицемерным, он перестал верить не только людям, но и книгам. Ходил как неприкаянный — в дубраве, по бере­гу пруда, по лугу. Разжигал костер в зарослях кустарника. Нашел старую, кем-то выгнанную из дома собаку, она стала его единствен­ным другом, он кормил ее жареным картофелем с мясом. А когда ва­реной пищи не было, взял из дома курицу, зарезал, зажарил на ог­не — ел вместе с Жучкой.

Так прошла эта тяжелая неделя... И вот однажды Сергей увидел, как одноклассники возвращаются домой. Веселые, загоревшие. Ека­терина Петровна ласково улыбается маленькой Зое, ведя ее за руку. «А я никому не нужен...» И снова из глубины души поднялось озлоб­ление: радость человеческая стала жечь детское сердце невыносимой болью.

«Мне снова захотелось принести боль и горе тому, кто счастлив. Я пошел в школу, зашел в теплицу, сломал, изувечил растения, раз­жег на полу костер и убежал. Издалека наблюдал, как вспыхнули сухие рамы теплицы. Злорадство наполняло мое сердце. Теперь никто не мог обвинить меня — никто не видел.

Учительница долго спраши­вала: «Это ты все сделал?» Но я умел теперь говорить неправду, гля­дя людям в лицо, и уверять: и сном и духом ничего не ведаю, я в то время дома был, спросите у матери...»

Сергей тяжело вздохнул, как будто бы это был человек, узнав­ший и испытавший много на своем веку. Боль сжала мое сердце. Хо­телось привести сюда отца, мать, учителя, хотелось сказать им: ведь это самое страшное, что можно себе представить,— озлобленность детского сердца. Как же вы допустили это горе, почему не увидели его в самом зародыше?

Шли месяцы и годы. Сергей жил в одиночестве, никто никогда не прикоснулся ласково к детской головке, никто не спросил, что у мальчика в сердце. Родители несколько раз расходились и опять сходились. Сергей слышал страшные, оскорбительные слова о чело­веке, о матери и женщине. В школе ого посадили на последнюю пар­ту. Некоторое время оставляли после уроков, чтобы выполнял до­машние задания, но потом махнули рукой — делай, что хочешь. Сердце ребячье одеревенело. Сергей стал каким-то бессердечным и безжалостным. Однажды осенью — это было в шестом классе — уби­рали на школьном участке кукурузу. Девочки сложили на меже пла­точки и узелки с пищей. Сергей первым окончил ломать початки на своем ряду, подошел к платочкам, стал на них ботинками, втоптал в грязь. Сделал это без какого бы то ни было намерения причинить зло — просто так, безразлично было все. Его наказали: запретили заниматься в школьной мастерской и в спортивном зале, а отец «от­лупил, как всегда, когда учителя сообщали о моем поведении...»

«И школьные, и домашние наказания совершенно не влияли на ме­ня. Чем больше бил меня отец, тем больше озлобленности было в мо­ем сердце. А о школьных наказаниях нечего и говорить. Они были рассчитаны на то, чтобы сделать мне больно,— так мне всегда каза­лось.

Знал директор школы, что единственным.любимым предметом остался для меня труд в мастерской,— и запретил посещать мастер­скую. Вскоре возле сверлильного станка сгорел мотор. Директор и не догадывался, почему он сгорел.

И вот теперь это, последнее преступление, за которое меня суди­ли... Мне сейчас стыдно говорить о нем, и, наверное, мой стыд — хо­рошее чувство. Я хочу очистить свое сердце от ледяного безразличия от равнодушия...»

Он не рассказывал о своем последнем преступлении, но я знал о нем. Во время новогоднего праздника, когда, все дети были у елки он бросил кусок проволоки на электропроводку. Произошел пожар. Два ученика искалечены на всю жизнь.

«Меня много раз спрашивали — и во время следствия, и после: что было непосредственным поводом к преступлению? Возможно тебе запретили приходить на праздник новогодней елки? Нет, не запрещали. Я годы был одинок, в моем сердце запеклась озлобленность и, наверное, жестокость — я теперь много знаю о самом себе плохо это или хорошо? С той ночи, когда я впервые узнал, что я не нужен ни отцу, ни матери, я не слышал доброго стона».

«Повесть о жизни» Сергея приближалась к концу. Как много горя пережило твое сердце, мой юный друг, и каким равнодушным, бессер­дечным надо быть, чтобы пройти мимо твоего одиночества! Вдумыва­ясь во все перипетии и повороты отношений между мальчиком и учителями, я боялся мысли: неужели настоящий педагог может направ­лять все свое творчество, всю изобретательность в том направлении чтобы придумывать наказания, которые могли бы выставить напоказ то, что есть в человеке плохого, ошеломить, принести боль? Почему это так произошло, что сердце мальчика оделось в ледяной панцирь? Почему никто в школе не подумал о том, чтобы прикоснуться к этой льдинке теплом, душевностью, участливостью? Почему 10-летний ребенок видел в глазах старших только подозрение и недоверие?

Я увидел в глазах Сергея не только боль и страдание. Увидел желание стать настоящим человеком. Сердце ребенка билось о ледяной панцирь, стремилось растопить лед неверия в людей. Подросток стремился теперь сам воспитывать себя, стремился утвердить в себе то, что должно было утвердиться тогда еще, когда учила и воспитывала его Екатерина Петровна. Неужели педагог может дойти вот до чего: "оставить непослушного, строптивого, как говорила Екатерина Петровна, ученика у шкафа и сказать: «Постой, погуляй, а товарищи пусть посмотрят па твои ноги»?