Отец сказал, что просит прощения за то, что отель у него без бассейна, но можно ходить в оздоровительный клуб по соседству, куда он купил мне абонемент. Он был опять мой отец — отец, который помнил о том, что дочь любит плавать, и заботился обо мне. В двенадцать лет я вместе с ним поехала в Санта-Фе, ж мы ужасно там огорчились, потому что в гостинице, которую он выбрал только ради бассейна, бассейн оказался закрыт на ремонт, и мы узнали об этом, когда уже распаковали вещи. Впрочем, в тот раз я подхватила ангину, так что мне в любом случае пришлось бы обойтись. Отец позвал мне тогда врача, накупил лекарств, и я валялась в постели — спала, заказывала себе в номер апельсиновый сок и читала комиксы.
В Японии я решила избавиться от своего пристрастия к валиуму, недолгого и совершенно случайного. Начала я его принимать — и той весной принимала уже по шестьдесят миллиграммов в день — по одной-единственной причине: моей подружке удалось раздобыть его где-то целый большой пузырек. Вечером в день приезда отец предложил мне выпить на ночь полтаблетки в пять миллиграммов — чтобы, как он сказал, легче привыкнуть к разнице во времени. Я смотрела, как он аккуратно разрезает таблетку пополам, и едва удержалась от смеха. Сама я собралась принять две с половиной и сомневалась, что их почувствую.
В тот раз мы с ним были вполне подходящая парочка. Я, без валиума заторможенная, и он, в очередном запое.
Днем Токио оказался пустым и унылым. Отец ложился поздно, потом отсыпался, так что я была предоставлена самой себе. Я изучала гигантское здание отеля и ходила в бассейн.
Но все же запои запоями, а развлекательную программу отец для меня придумал шикарную. Ему хотелось, чтобы я тоже полюбила эту страну, и он показал мне «Японию Ричарда Бротигана»: витрины с пластмассовой лапшой, пачинко, цветущую сакуру при луне и Киото, куда мы съездили сверхскоростным экспрессом.
На второй вечер мы пошли болтаться по центру города, где над домами, как яркие, разноцветные звезды, сияли неоновые огни. Отец привел меня на какую-то площадь, вроде нашей Таймс-сквер. Почти на всех углах там сверкали рекламы нового фильма с Барбарой Стрейзанд «Рождение звезды». У отца было отличное настроение, он шутил, смеялся. Я сыграла в пачинко, выиграла носки, которые потом весь вечер не знала куда деть и таскала в руках, а отец меня из-за них то и дело поддразнивал. Ужинали мы в ресторане, где были низкие столики и скамеечки, и нам подали целого морского окуня и суши. Как положено держать палочки, отец показал мне заранее:
— Никогда не бери вот так, иначе — смерть!
К счастью, суши мне понравилось — к счастью, потому что питались мы главным образом им. Единственным местом, где были американская кухня и вилки, был ресторан в отеле «Кейо-Плаза». Но по вечерам мы ели обычно в городе. Отец любил японские кафе и засиживался за бутылкой часов до двух-трех ночи. Я пила только «отвертку», потому что только ее и научилась заказывать. За отцом было не угнаться, но что алкоголь и впрямь заглушает боль, я уже поняла.
Люди, с которыми отец встречался в токийских ресторанчиках, были писатели или художники, и я стеснялась вступать в общий разговор. Я обычно сидела молча и слушала, как они беседуют между собой, сбивчиво, подыскивая нужное слово, мешая английский с японским. Бар «Колыбель», где собирались художники, оказался одним из самых замечательных, интереснейших мест, но, когда мы пришли туда в первый раз, я была такая уставшая, что у меня уже слипались глаза. Это заметила хозяйка бара, добрый друг отца, Сиина Такако, и уложила меня у себя на диванчике.
Приглашая меня в это время в Японию, отец приурочил мой приезд к празднику цветущей вишни. В ночь праздника мы отправились на прогулку и долго бродили по городу, глазея на людей, которые пели караоке на зеленых газонах под плотным розовым пологом распустившихся крон.
Один раз мы сели в такси и смотрели город из такси. В другой — он повел меня на спектакль в экспериментальный театр, в каком я была впервые в жизни. Помню, что все действие актеры ели капусту. На следующий день отец познакомил меня с моей будущей мачехой, необыкновенной красоты женщиной по имени Акико. Перед этим он дал мне понять, что их отношения очень много для него значат. Акико приехала в белой малолитражке и, по обычаю, преподнесла мне подарок — бумажных маленьких птиц.
В Киото я увидела японские храмы. В них загадывают желания.
— Ианте везде загадывала желания, ни одного храма не пропустила, — потом рассказывал друзьям отец.
Он даже не поинтересовался, о чем я так отчаянно там просила, и, по-моему, вообще в тот день мало обращал на меня внимания. После обеда мы все время провели в «Саду мхов» храма Сайходзи, где было спокойно и тихо. У меня до сих пор лежит купленный там, обтрепавшийся постер, напоминая, как я спускалась вслед за отцом к водопаду разглядывать камни.
Один раз мы выбрались в парк на пикник, и отец потом совсем заморочил мне голову, почта убедив, будто там на табличках написано «Осторожно. Обезьяны», но мне до сих пор не верится, чтобы дикие обезьяны могли свободно разгуливать по парку.
В наших прогулках по Токио я очень быстро поняла, что если хочу попасть в отель не к утру, то должна сама следить, сколько отец выпьет, и проситься домой, пока он еще в состоянии встать со стула.
Экскурсию на гору Фудзи из-за его похмелья пришлось отменить, зато на следующий день мы сели в тот же сверхскоростной экспресс и поехали на телестудию смотреть, как снимали телесериал. Там была актриса — как всегда в Японии, в кимоно, — которая по сценарию должна была войти в комнату и зажечь фонарь. Фонарь не желал зажигаться, и они снимали и снимали одну эту сцену. В конце концов помощник режиссера пошел спрятался за столом и в нужный момент зажег фонарь сам.
На день рождения отец купил мне очень дорогие прелестные часики в виде кулона на золотой цепочке. Мне было крайне приятно получить такой подарок. Отец сделал его на свой вкус, и эти часы мне очень дороги. Обычно он мне дарил то, что я просила.
Улицы в Токио казались мне красивыми, но одинаково тусклыми, серыми, как цвет тамошнего неба. Отец беспрерывно пил, хотя понять почему невозможно. У них с Акико только-только начинался роман. Отец должен был быть тогда счастлив. Но счастлив он не был.
Перед самым моим отлетом на Канарских островах случилась авиакатастрофа: на взлетной полосе столкнулись два «Боинга-747» и погибло больше ста пассажиров. Фотографии изуродованных тел напечатали во всех американских журналах, какие я покупала в Японии, и, когда я летела назад, они так и стояли у меня перед глазами. В конце концов я решила попытаться уснуть и легла, вытянувшись на трех пустых креслах. Я сложила руки на груди, а стюардесса, которая подошла помочь, защелкнула пристяжные ремни на ногах и на поясе, чтобы во сне я не свалилась.
1977–1978
В четвертое, и последнее, лето в Монтане я чувствовала себя лишней. Лошадь моя погибла. У отца появилась жена, которую я не знала и видела только один раз в Токио. Акико мне нравилась, но была совершенно чужая.
Возвратившись из Токио на Гавайи, я продолжала глотать транквилизаторы, и тянулось это до тех пор, пока я однажды вдруг отчетливо не поняла, что если не брошу, то жизнь моя рухнет. Закончив школу, я вернулась в Монтану с намерением поселиться там навсегда. Дин и Лекси помогли мне найти работу в Чико-Хот-Спрингз, знаменитом курорте в той же долине поблизости от Пайн-Крик. Отец отвез Акико в Сан-Франциско, а сам опять улетел в Японию. Акико в Штатах оказалась почти совсем одна, и я жалела ее, потому что сама не раз бывала в таком положении и прекрасно знала, что такое одиночество. Полететь с отцом она в тот раз не могла из-за сложностей с визой.
Я пошла на службу, где выполняла обычную канцелярскую работу, но поначалу ужасно боялась, что не справлюсь и меня выгонят. К своему великому удивлению, справилась я отлично. Немного поверив в себя, я решила отправиться в Калифорнию и поступать в колледж.
Отец прилетел в Сан-Франциско уже перед самым началом учебного года. В то время он, под влиянием Акико, не пил и потому, заглянув и ко мне в Монтану, помог разобраться с моими планами. Мы вместе уехали в Сан-Франциско, я записалась в колледж и несколько месяцев прожила у них, в новой квартире, а потом перебралась в Болинас. В Болинасе дом стоял пустой, и оттуда до моего колледжа, находившегося по другую сторону Тамальпаиса, было всего около получаса ходьбы. Жить одной в компании с привидениями было не очень приятно, но я с этим смирилась.
В жизни отца всегда возникали новые интересные люди. «Апокалипсис наших дней» мы пошли смотреть домой к самому Фрэнсису Форду Копполе. Чаще всего он знакомил меня с кем-нибудь в кафе «Бар и гриль» на Вашингтон-сквер, куда они все любили прийти посидеть, и то ли поздно завтракали, то ли рано обедали, а я обожала слушать их болтовню.
С Деннисом Хоппером я познакомилась у отца дома, в их с Акико квартире на Русском холме, когда отец с Деннисом веселились до утра. Я уже ушла спать, а они все пили, Деннис по просьбе отца, считавшего того лучшим исполнителем Гамлета, всю ночь читал из Шекспира, и голос его разносился по всей квартире. Утром, когда я проснулась, то не нашла Акико, которая, рассердившись на отца, ночью ушла из дома. Отец спокойно спал в своей спальне, а протрезвевший Деннис рыскал по кухне в поисках чем опохмелиться. Я стала ему помогать, но они на ночь прикончили все. Я нашла только сувенирную бутылочку японского ликера с плававшей в нем ящерицей. Потом вернулась Акико, и никогда не забуду, как она, увидев, что Деннис еще не ушел, завопила: «Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!» Прежде я ни разу не слышала от нее ни единого грубого слова.
Вскоре после этого вечера Акико усадила меня в кухне за стол перед собой и попыталась завести разговор об алкоголизме отца, но я ничем не могла ей помочь, я была беспомощна, как любой подросток, у кого кто-то из родителей пьет. К тому же я, в отличие от Акико, считала, что с тех пор, как они поженились, он стал пить намного меньше. Я плохо знала Акико, знала лишь, что она любит отца, хорошо относится ко мне, и всё.
Акико ушла от отца. Со мной она даже не попрощалась. После бракоразводного процесса отец уехал в Монтану. Процесс обошелся ему в немалую сумму, и это тоже его отрезвило. Отец сказал, что хочет меня увидеть, и в начале осени я в последний раз приехала в Монтану. Отец должен был вскоре отправиться в Японию, в большое турне, подготовленное издателем «Экспресс Токио — Монтана», а я должна была улететь в Нью-Йорк учиться в актерской школе. В Монтане меня ждали разные новости: Лекси вышла замуж за очень славного человека, который так же любил лошадей — почти как она. Наши соседи, Хьортсберги, развелись, и отец подружился с Марион Хьотсберг. Я пошла поработать на прежней работе в Чик-Хот-Спрингз. Отец бросил пить. Тем не менее, всякий раз возвращаясь домой, я не знала, что меня ждет. Однажды я, решив провести тихий, спокойный вечер, осталась дома и сидела в кухне, ела какие-то макароны, и вдруг в нашу заднюю дверь постучал незнакомый человек, небольшого роста и хорошо одетый. Я разрешила ему воспользоваться телефоном в отцовской спальне, и он сказал, пока набирал номер, что, кажется, те, кто его пригласил, уехали в Дип-Крик, находившийся от нас в восьми милях, на ранчо к Макгуэйнам.
Не зная толком, как быть, я предложила его туда отвезти. Человек тот оказался большой знаменитостью. И не привык, чтобы о нем забывали. В дом к Макгуэйнам я не пошла. Я осталась сидеть в машине и оттуда смотрела, как он выяснял отношения. По-своему я любила всех этих блестящих людей, которые оказали на мою жизнь огромное влияние, даже не помышляя обо мне. Все они, как и отец, казались мне участниками веселого странствующего карнавала. Но с наступлением осени веселости поубавилось. Ветер трепал деревья, и с тихим шорохом листья слетали на землю.
Отец завел себе новую подружку, миленькую, но почти мне ровесницу. Он опять много пил, зато больше не злился на мои замечания.
Однажды, когда мы вместе ужинали в одном ресторанчике, он чуть не ушел оттуда со стаканом недопитого виски. Его остановила молоденькая официантка, он повернулся к ней и, глядя прямо в глаза, медленно разжал пальцы, и стакан упал и разбился.
— Теперь, кажется, никаких проблем, не так ли?
У официантки лицо стало такое, будто она вот-вот заплачет. Всю дорогу домой я не хотела с ним разговаривать. На следующее утро меня разбудил его громкий шепот у закрытой двери моей спальни:
— Я же не гад из Освенцима. Сжалься над бедненьким стареньким папочкой.
Через окно на пол спальни падало солнце. В кухне меня ждала чашка растворимого кофе.
Отец возлагал очень большие надежды на только что вышедшую новую книгу и книжное турне. Это было первое за много лет турне, на которое он согласился.
В один из последних остававшихся до отъезда дней я отвезла его на ранчо к Пег Аллен; там у него были свои места, где ловилась форель. Ему захотелось на ужин свежей форели, и он, едва выбрался из машины, отправился вверх по ручью. Я просидела одна до темноты, отбиваясь от комаров, тучей носившихся над водой. Отец появился так же беззвучно, как и исчез. В этот момент возле нас остановился грузовичок, из окошка высунулся фермер и крикнул отцу:
— Ну и как тут рыбалка?
Отец печально покачал головой.
— Мрак, — сказал он. — Ничего.
Пока он убирал снасти, меня волновало только одно: как развернуться на узкой гравиевой дороге. Уже на шоссе, сообразив, что мы остались без ужина, я вслух на это посетовала.
— Кто сказал? — удивился он.
— Ты, — ответила я. — Ты же сам сказал фермеру.
— Ах, я фермеру. Ну нет, ужин у нас есть.
Он рассмеялся себе под нос, а мне оставалось только неодобрительно хмыкнуть и покачать головой.
Дома, пока я занималась салатом, отец приготовил форель. Потом мы сели и, наслаждаясь беседой, ужинали в нашей теплой кухне, залитой светом, настолько ярким, что он озарил весь тот темный осенний вечер.
Через несколько дней мы налили в трубы антифриз и закрыли дом, еще не подозревая, что вместе мы здесь в последний раз. Американская критика враждебно встретила и «Экспресс Токио-Монтана», и следующую книгу отца, маленький шедевр «Чтоб ветер не унес все это прочь». Писал отец чем дальше, тем лучше, но времена менялись, и в восьмидесятые годы на волне консерватизма все спешили откреститься и от шестидесятых, и, вместе с ними, от моего отца. Тогдашняя критика отвергла его за то, что отец шел в литературе своим путем.
Вскоре после его смерти ранчо пошло в уплату за долги.
Как-то раз мне приснилось, будто я снова оказалась в нашем доме, вошла в ванную, открыла шкафчик, который у нас был над раковиной, и с изумлением обнаружила, что между стеклянными полками видно весь штат Монтана. Осторожно я вынула полки и выбралась через шкафчик на вершину горы над Парадиз-Велли. Я смотрела вниз, и во сне долина лежала передо мной без дорог и без телефонных линий. «Какая она большая», — сказала я себе. Я и забыла, какая она огромная, Монтана. Рано утром, проснувшись, я вспомнила свои прогулки высоко в горы, мелкие горные речки, вспомнила, как хорошо было лежать на лужайке и смотреть в ночное черное небо, где сияли миллионы звезд. Вспомнила я и о том, что именно в Монтане отец вступил на путь смерти.
БОРЬБА В СНЕГУ
Как-то поздним вечером, когда было темно и светились только узкая полоска месяца и фонарь у нас на крыльце, вокруг которого искрился снег, отец с приятелем вдруг затеяли борьбу, и я стояла возле машины и ждала их. Отец падал, но снег был мягкий. Я понимала, что отцу не больно, и что приятель бьет не взаправду. Им было весело, а мне почему-то стыдно, и я хотела, чтобы все скорее закончилось. Я вдруг невольно тогда задалась вопросом. С кем здесь борется мой отец? Совершенно отчетливо я понимала, что не с приятелем, а с кем-то или чем-то совсем другим. Однажды отец рассказал мне, как во время Депрессии их с сестрой отдали на время в чужую семью. Сестра еще писалась в постели, и каждое утро ее за это били. В тот раз как-то к ним в гости приехал очередной отчим, который напился пьяный и заставил отца с ним драться, едва не сломав ему руку. К счастью, в комнату вовремя вошли хозяева дома и остановили гостя. Сейчас я сижу, вспоминаю, вижу себя — пятнадцатилетней, двадцатилетней, нынешней тридцати шести лет, вижу отца, барахтающегося в снегу, и пытаюсь понять, от чего он тогда старался освободиться. Один ключ он мне все же оставил — рыхлый снег в блесках лунного света.
ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ
Я вижу коридор, в одном конце его я, в другом — отец.
КАКОЙ Я БЫЛА
У меня очень много фотографий времен моего детства со мной и родителями. Две очень забавные. На одной мне шесть лет, я распаковываю чемодан. На другой — я в индейском наряде. Мои родители любили поймать момент и застать друг друга или меня врасплох — этим наши фотографии отличаются от фотографий дедушек и бабушек. После развода отец перестал заниматься фотографией. За четырнадцать лет с тех пор он даже не купил фотоаппарата.
Когда мне было восемь, мою фотографию напечатали на мягкой обложке сборника, где были «Рыбалка в Америке», «В арбузном сахаре» и «Пилюли vs. Катастрофа в шахте Спрингхилл». Нас тогда весь день снимал профессиональный фотограф, а потом отец выбрал меня и Никки. Никки была подружкой одного из отцовских друзей, ее фотография пошла и на отдельное издание «Рыбалки в Америке». Помню, что у нее была нежная розовая кожа. Не знаю, чем ему понравилась именно Никки — может быть, необычной внешностью. Тогдашней подружке отца, Валери, специально, чтобы фотографироваться, сшили новое платье. Я сидела перед камерой, напротив отца на табурете, вытянув руку и показывая на что-то пальцем. Рука ужасно устала. Тот день показался мне бесконечным, и с тех пор я усвоила, какой нелегкий у фотомоделей хлеб. Отец, Валери, и Никки, и фотограф по имени Эдмунд Ши до конца оставались бодрыми, свеженькими, а я скисла.
Однажды одна моя преподавательница из колледжа пересняла эту черно-белую фотографию и подарила мне. На каникулах она была в Миссисипи, заглянула в Читальный зал Сеймура Лоуренса и, увидев там меня на обложке старого издания, быстро достала из сумки свой фотоаппарат.
Эта фотография висит на стене у меня в кабинете. Сначала, увидев ее, я даже огорчилась: я поняла, до чего плохо себя помню. Взгляд у девочки на старом снимке твердый. Лицо суровое. Потом, ночью, мне приснился страшный сон. Во сне она медленно шла ко мне и хотела взять меня за руку. Но, едва подошла, я в ужасе отшатнулась. Я проснулась посреди ночи, сердце у меня колотилось — я должна была дать ей руку и не дала.
КОНЕЦ
Биографы путаются в объяснениях, пытаясь понять, что привело отца к самоубийству. К этому же вопросу все время возвращаюсь и я. Изменить то, что уже произошло, невозможно, и я пытаюсь измениться сама. С годами это начинает получаться. Я научилась видеть его в темноте Болинаса. В своей книге «Жестокий Бог: изучение самоубийства» А. Альварес пишет, что самоубийство в какой-то степени напоминает развод, человек стремится освободиться от жизни. Альварес, некогда сам совершивший попытку самоубийства, говорит, что сумел начать жизнь заново, когда понял, что для этого нужно построить новые отношения с ней и в ней.
Книга Альвареса помогла мне немного понять, что пришлось пережить отцу, когда он вступил в последнюю острую фазу. У отца тогда было много проблем — с деньгами, с женщинами, с алкоголем, но главной его проблемой было то, что он не хотел больше жить.
ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО
Скоро гробница будет готова, в нужный момент дверь откроется, кого-то опустят внутрь и оставят в ней навсегда.
Ричард Бротиган. В арбузном сахаре [34]
Я купила для отца место на маленьком кладбище приморского городка в гористой северной Калифорнии. Оформлять бумаги мне помогал пожилой человек, который служит там добровольным смотрителем. Рядом с кладбищем с одной стороны раскинулся овечий выгон, с другой — эвкалиптовая роща. Я выбрала место в верхней части, под старыми деревьями. Отец не любил открытого солнца, и мне захотелось и здесь защитить его от палящих лучей.
Смотрителю лет за семьдесят, он разводит овец. Он прекрасно знает историю кладбища и церкви. Когда-то ее построили норвежцы-овцеводы, а потом рядом с ней вырос этот городок. Церковь очень красивая — такая красивая, что хочется взять и увезти с собой в Сан-Франциско.
Купила я это место давно, много лет назад. Смотритель, конечно, не понимает, почему я до сих пор не ставлю надгробье и, главное, почему не похороню отца. У отца, конечно, должно быть свое место, свой камень, где будет написано его имя. Но прежде, чем ставить надгробье, нужно решить, что на нем написать. Прах отца лежит у меня в японской урне.
Когда я думаю о переносе праха, под ложечкой у меня до сих пор холодеет, а я знаю, что так бывает всегда, если я поступаю неправильно, и потому я снова и снова откладываю похороны. Надгробье будет из белого мрамора, но главное — нужно сначала найти точное последнее слово.
ШКОЛА
— Сегодня мне приснился самый страшный кошмар в моей жизни, — сказал однажды отец, когда мне было пятнадцать лет.
— Про что? — спросила я, сразу представив себе вампиров, ведьм и дорожные катастрофы, иногда снившиеся по ночам мне.
— Про школу. Я снова оказался в школе, — сказал отец, и в глазах у него был ужас.
Приняв решение учиться на степень бакалавра, я поначалу чувствовала себя предательницей. В нашей семье к академическому образованию относились с сомнением, но мне нравилось учиться. Когда я выходила замуж, то взяла фамилию мужа, избавившись от давно надоевших: «Неужели вы?..», «Каково это, быть дочерью?..» и «А вы знаете, кто это? Это…»
Но в дипломе я указала девичью фамилию, чтобы имя отца и отец навсегда остались со мной. Я видела его на выпуском собрании — он сидел в тени на зеленом пригорке, как всегда красивый, и, когда я шла получать диплом, не сводил с меня глаз.
О том, что отец закончил старшую школу, я не знала, пока не наткнулась на его аттестат. Ричард Гэри Бротиган. В уголке под тесьмой — по уголкам для украшения шла тесьма — была его фотография, сделанная в том же году. Наверное, отец вставил ее для меня на память, понимая, что когда-нибудь я буду разбирать его бумаги.
Он приснился мне примерно через месяц после начала занятий в колледже. Будто мы сидим с ним в аудитории и слушаем лекцию о значении материнских символов. Он пытается что-то рассказать о своей матери, но его перебивает человек, который сидит с нами. Я встаю.
— Прекратите! Дайте ему договорить, — говорю я.
Отец тоже встает. Снова начинает говорить, но слов уже не разобрать, он замолкает, протягивает ко мне руки и обнимает. Потом я вдруг оказываюсь в парке Золотые Ворота, в тумане, одна, и никак не могу понять, как туда попала.
ДОМ ОТДЫХА
Будь моя воля, я поселила бы отца с Куртом Кобейном.
— Папа, это Курт Кобейн. Молодой поэт, увлекается героином. Курт, это мой папа, старый поэт, увлекается алкоголем.
Выдала бы им по чашке кофе, принесла бы пижаму и сказала, что у них у обоих одинаково голубые глаза и светлые волосы, у обоих грустное детство и один родной город — Такома, штат Вашингтон.
После этой краткой вступительной речи вошли бы два здоровенных парня и отвезли обоих туда, где стоит тихий дом, построенный специально для блестящих молодых поэтов, которым еще нечего сказать и от этого страшно жить, и для блестящих не молодых, надломленных жизнью поэтов, которых больше никто не слушает, и от этого тоже страшно жить, и жили бы они там вдвоем. Отец научил бы Курта ловить форель, а тот показал бы ему пару гитарных риффов.
— Не так. Полегче. Отпусти леску. Да, черт побери, не тяни, так никакая рыба не клюнет.
— Блин, ну и фигня. Ты прижми струну, звук будет глубже.
Что, если на небесах люди остаются над родными местами и эти двое и в самом деле где-нибудь неподалеку сидят утром на холодке, едят радужную форель с кукурузной лепешкой, испеченной в чугунной сковороде, а потом, убрав со стола после завтрака, играют призрачные мелодии на призрачных электрогитарах? Их музыка проливается вниз от звезд на сине-белую, коричневую, зеленую землю и исцеляет людские души.
НЕБЕСНЫЕ СЛЕЗЫ
Два года после смерти отца у нас не было дождя. Были бури, но буря не дождь. Мы с мужем купили в Санта-Розе старый дом с прохудившейся крышей, и нас это нисколько не волновало. Сейчас, через десять лет, снова идет дождь.
Пережидая ливень около магазина, я оказываюсь рядом с человеком, у которого полная тележка консервных банок.
— Чем, по-вашему, не Ноев ковчег?
— Действительно, — улыбаюсь я.
Я начала писать об отце летом. Тогда, вспоминая о нем, я часто улыбалась. Теперь, зимой, вспоминая о нем, я часто плачу и он плачет вместе со мной. От моих слез у меня мокрые руки и платье. От его слез у него мокрое небо, и вот они льются вниз на мой дом двадцать семь дней подряд. Крыша, которую никто не менял девяносто два года, не выдерживает испытания, и соленые капли просачиваются внутрь. Я подставляю миски собирать отцовские слезы. Как-то ночью он так разрыдался, что я разбудила мужа, и мы стояли в пижамах в гостиной и смотрели в окно, где ночной неистовый ливень, желтый вокруг фонарей, отделил нас от прочего мира водяной стеной.
Я сижу раскачиваюсь.
Слезы — это не больно.
Дождь не перестает.
Нам с отцом давно нужно было поплакать.
ЧИСТОЕ НЕБО
Мне долго не снился отец, и вот я опять увидела его прошлой ночью. Он прочитал стихотворение и добавил потом еще одну строфу, где звучал вопрос. Помню написанные безупречным почерком строчки и тонкие пальцы, державшие лист за край: «Я свою жизнь записал. О чем будем дальше?» Во сне я точно знала, что спрашивает он не себя и не меня, а всех писателей и поэтов нового поколения.
Когда я проснулась, на губах у меня играла улыбка. В тот же день после долгого ненастья наконец выглянуло солнце.
— Какой хороший день, — сказала моя дочь, доедая за завтраком свои овсяные хлопья.
РУКИ
Отец не соблюдал правил, положенных сильному полу, которыми руководствуются почти все взрослые люди. Он не бросался вперед, чтобы первым поднять тяжелую сумку. Руки у отца были нежные, белые, всегда притягивавшие взгляд. Подвижные, легкие, они едва не светились — такая светлая у него была кожа — и были будто бы отражением его души, скрытой от посторонних глаз. Движения у них были сложные и очень красивые. Если отец был встревожен или же огорчен, то опускал голову, закрывал руками лицо, и жест этот напоминал быстрый взмах крыльев. Я помню, как он стоит, а руки на бедрах — легко, едва прикасаясь, помню, как он идет и они взмахивают на ходу. Тогда я не замечала, что руки у него молчат, лишь когда он был пьян.
Задумавшись, он запускал руки в волосы. Иногда так делает моя дочь, и мне становится не по себе.
НОЧНЫЕ СТРАХИ
Тревожился отец по любому поводу. Тогда он рассеянно грыз себе ногти, и ногти были обкусаны почти до крови. Вечером, перед тем как ложиться спать, он проверял на плите каждую ручку, убеждаясь еще и еще раз, что газ выключен. Он их трогал рукой, будто не верил глазам. А потом, будто и руке не верил, еще и еще раз заглядывал в кухню, пока наконец не убеждался, что все в порядке. Так же он вел себя, когда запирал замок, — поворачивал ключ, дергал ручку, проверял, заперто или нет, отходил, возвращался, снова отпирал, проходился по коридору, заглядывал в комнаты, снова запирал, проверял, шел к автобусу, опять возвращался и опять проверял.
Когда мы с мужем только что поженились, я лежала без сна, разглядывала тени на стенах, а потом спрашивала, выключили мы газ или нет. Помолчав, мой муж обычно говорил:
— С какой бы стати мы вдруг его не выключили?
— Вдруг недовернули кран, — говорила я, представляя себе черную ручку, что она, немного свернувшись влево, пропускает газ и тот вырывается с легким шипением, наполняет наш дом и к утру мы уже не проснемся.
Прабабушка у моего мужа была исландка, верила в эльфов и, иногда ненадолго уезжая, с фермы, перед дверью оставляла лоскут, чтобы потом точно знать, навестили эльфы дом в ее отсутствие или нет.
— Уф-ф-ф-ф-ф.
Я слышала тихое шлепанье по коридору, а потом мой муж снова нырял в постель.
— Выключили.
Только благодаря этим полузабытым воспоминаниям мой муж всерьез относился к моим страхам и шел в кухню проверять то, что он и так прекрасно знал. Однако эльфы народец мелкий и не могут долго держать в свой власти мужей, уставших после рабочего дня. Молчание после моих вопросов становилось все дольше, и однажды мой муж уснул, так ничего и не ответив. Я оставила его в покое и сама отправлялась на цыпочках в кухню проверять газ. Все краны всегда были закрыты.
ПОСЕЩЕНИЯ