В конце 2006 г. вышла книга Н.П. Полянского "Воспоминания банкира". Эти мемуары были завершены автором в 1921 г.
Рыбинск
(1880-1896 гг.)
Приехал я в Рыбинск в ноябре месяце 1880 года. Остановился в гостинице Зимина на Крестовой улице. Не успел, что называется, ввалиться в номер, нам докладывают, что старший помощник контролера Николай Михайлович Воскресенский желает меня видеть.
Входит невзрачного вида с красным лицом рябенький человечек и рекомендуется:
- Счел долгом явиться ваш старший помощник.
- Зачем, - говорю, - изволите беспокоиться? Ведь теперь всего один час дня и у вас должны идти занятия.
- Нет, занятия у нас всегда оканчиваются к часу дня. Я теперь совершенно свободен. Не нужно ли с моей стороны каких-либо вам услуг?
На мое удивление, что так рано они оканчивают занятия и что это должно быть неудобно для публики, он сказал, что публика к этому приучена, что в час дня заканчиваются занятия; и биржа, и что весь город в это время прекращает свою деловую жизнь. Обыватели расходятся по домам или гостиницам.
Поблагодарив Воскресенского за любезность, я пожелал ему всего хорошего, но он не уходил, сказав, что желает кое о чем меня предупредить.
Хотя я на это и поморщился, но все же приготовился слушать. Воскресенский начал на чем свет стоит разносить управляющего Николая Дмитриевича Погорельского и плести на него всевозможные гадости, причем особенно восторгался моим предместником Николаем Аркадьевичем Машновцовым, сумевшим после бывших при Погорельском растрат держать его в руках.
Все это, а равно и сам мой помощник Воскресенский, произвело на меня отвратительное впечатление. Видимо, Воскресенский старался всячески меня против Погорельского вооружить. Думаю: "Ну, хорош, должно быть, ты и сам, мой милый!?
Поблагодарив еще раз Воскресенского за желание быть полезным, я сказал, что напрасно он беспокоился знакомить меня с Погорельским; что я имею о нем очень хорошие сведения и что я во всяком случае приехал не ссориться с ним, а хорошо служить и делать свое дело, и что привык разбираться в людях по личному своему впечатлению. Послужу и все увижу сам, а пока до свидания.
Первый мой выход был в церковь, чтобы отслужить панихиду по родителям, а затем пошел пройтись по городу, чтобы познакомиться на первое время хотя бы с главными улицами. Город произвел неважное впечатление: улицы узенькие, в том числе и главная Крестовая. Собор же в Рыбинске очень хорош. Зимой Рыбинск живет тихой местной жизнью; летом же во время навигаций с приходом хлебного каравана оживляется. Приезды иногороднего купечества бывали огромные, а также наплыв хлебных грузчиков и других чернорабочих. Оживление на Волге было очень большое. Караван с нагруженными хлебом баржами тянулся на несколько верст. Хлеб к Рыбинску идет со всей Волги, Камы и их притоков, а затем отправляется дальше на Петербург по Мариинской системе и по железной дороге, и уже в меньшей степени - вверх по Волге. Из Петербурга хлеб шел за границу. Народонаселение Рыбинска в летнее время увеличивалось в пять раз, то есть с около двадцати тысяч постоянных жителей тысяч до восьмидесяти и до ста. Жизнь летом в Рыбинске прямо-таки кипела. На Рыбинской бирже можно было встретить весь цвет приволжского купечества. Не проданный во время навигации прибывший в Рыбинск хлеб оставался зимовать в многочисленных местных амбарах до следующей навигации и частью перемалывался в муку на рыбинских мельницах.
* * *
На другой день приезда в Рыбинск я сделал визит управляющему Николаю Дмитриевичу Погорельскому и некоторым другим старшим служащим. Погорельский произвел на меня хорошее впечатление, но показался человеком с какими-то странностями. На все, что бы ему ни говорили, он имел привычку отвечать: "Что вы?.. Неужели?.."
Так что приходилось по несколько раз сказанное ему повторять. Все же оказался он человеком неглупым и развитым. Но, как потом я убедился, любившим послушать, причем вечно находился под чьим-либо влиянием, и, что самое неприятное, этим пользовались всякие отбросы учреждения. Первое время по моем приезде он всецело был под влиянием одного из кассиров, весьма грязноватого и глупого человека, а затем подпал под влияние возведенного им в секретари помощника контролера.
Был ли Погорельский абсолютно корректен, я уверен не был, хотя, может быть, такая неуверенность с моей стороны была следствием разных на него наветов его же благоприятелей; но я во все время моей с ним службы держал себя начеку.
Нельзя все же отнять от него, что он был очень опытный управляющий. Я от него многому научился. Правда, своей продолжительной службой он был несколько окрылен и часто своими административными действиями превышал свою власть, но я всегда, может быть, и во вред себе, по возможности его сдерживал: частью убеждениями в неверности его взглядов на дело, а частью и официальными на его имя заявлениями о неправильности принятых им решений.
О наших домашних по службе столкновениях, очевидно, доходило стороной и до центрального управления, так как в Рыбинске бывали весьма частые ревизии, но [они] всегда сходили благополучно, так как я на него никогда никаких жалоб не приносил.
Одним словом, наши с Погорельским служебные отношения сложились так, что я во все шестнадцать лет с ним службы был его нянькой.
Проверять, правда, приходилось много, и мое усердие в этом Погорельскому не очень нравилось, так как это относил он с моей стороны к нему недоверию; но я продолжал делать свое дело, не обращая на него никакого внимания. Погорельскому при мне повезло. Он стал получать награды, между тем как ранее их не получал.
Когда Николай Дмитриевич Погорельский вышел в отставку, а я был уже управляющим в Ярославле, то одному из моих ярославских сослуживцев пришлось ехать с ним по железной дороге в одном вагоне.
К моему удивлению, он этому моему сослуживцу сказал, что меня всегда очень высоко ценил и виноват предо мною тем, что лет на пять задержал меня по службе. Что обо мне его спрашивало центральное управление, желая дать мне повышение, но он дал не вполне благоприятный отзыв; что он отлично знал, что я гожусь куда угодно, хоть даже в столичные города, но ему было неприятно как человеку старому видеть, что я во многом был осведомленнее его, так как я будто бы бесцеремонно позволял себе его учить.
Совершенно уверен в том, что здесь что-нибудь не так, и, вероятно, какое-нибудь недоразумение.
Я всегда по отношению к Погорельскому держал себя с большим тактом. Всегда был к нему вежлив и внимателен.
Аккуратно через год Погорельский брал двухмесячные отпуска, а затем с такой же аккуратностью пользовался правом два месяца дополнительно похворать. Все это проделывалось им летом во время самой усиленной работы в Рыбинске.
После хищения лет за пять до моего приезда в Рыбинск 25 тысяч рублей из разменного капитала бывшим контролером Ермолаевым Погорельский купил себе в Романовском уезде Ярославской губернии имение. Устраивая его, очень много проводил там времени. Мне за его отсутствием приходилось исправлять обязанности управляющего. Само собой разумеется, это все более и более втягивало меня в служебное дело.
Прежде чем вступить в должность, я принял наперечет кладовую, то есть все капиталы и ценности и, составив об этом акт, послал его в центральное управление. Затем засел за свой столик и принялся за работу. Вскоре все сослуживцы мои оценили во мне сведущего работника, и дело, что называется, пошло.
Во время моего приезда вакансия бухгалтера хотя и была замещена, но назначенный на эту должность секретарь Козловского отделения Густав Францевич Высоцкий еще не приехал. По приезде оказалось, что он мог только вести свой бухгалтерский мемориал. Дело же знал плохо. Каждый раз во время заключения годичных счетов я садился за его конторку и сходил с нее лишь после посылки балансовой с выводом прибыли или убытка телеграммы.
С публикой отношения у меня установились самые лучшие. Квартира казенная была в нижнем этаже здания, в котором помещалось наше учреждение. Квартира порядочная, но первое время, пока не была построена кладовая наверху, в коридоре, или, вернее сказать, в прихожей моей квартиры, стоял часовой у двери в казенную кладовую.
Внесло это, разумеется, большие для нашей жизни неудобства, но что же делать, приходилось с этим мириться.
Бывали случаи, когда при возвращении ночью откуда-нибудь домой меня часовой до вызова разводящего и до выявления моей личности не впускал в свою собственную же квартиру. Запах в прихожей всегда был отвратительный.
Во время какого-то тревожного по отношению возможных на кладовые нападений положения в моей прихожей было помещено чуть ли не полроты солдат. Но вскоре все образовалось. Кладовая для ценностей была построена наверху, а нижняя [часть помещения] предоставлена в мое распоряжение. Караул из прихожей был выведен. А затем, спустя три или четыре года, учреждение наше из дома Сыромятникова на Волжской набережной было переведено в дом Мыркина против городского театра. Помещения как для учреждения, так и для квартир служащих - управляющего, контролера, бухгалтера, кассира и заведующего зданием - были хорошие.
* * *
До марта месяца 1881 года жил я в Рыбинске один, занимаясь службой и устраивая свою квартиру. Мебель перевез из Пскова и частью добавил вновь приобретенной в Петербурге. Немного, что было нужно для хозяйства, купил в Рыбинске.
За семьей во Псков пришлось съездить самому. Приехали в Рыбинск 1 марта 1881 года, в день убийства императора Александра II.
Сделав с женой визиты, мы вошли в рыбинскую общественную жизнь. Каждое воскресенье по вечерам бывали в клубе. Затем среди наших знакомых образовался кружок для вечеров у себя по средам. Каждая среда падала на какую-либо семью по очереди, то есть одна среда, например, у Величко, другая среда на следующей неделе, у Горбуновых, затем опять на следующую среду у нас и так далее. В такой союз, сколько мне помнится, вступило восемь или девять семейных домов. Условия притом были по самой скромной программе. Все собирались рано, часам к восьми, к чаю. Затем садились за карты, а после карт - самый простенький, легонький ужин - и по домам.
Спустя года два-три после моего приезда в Рыбинск я был избран в старшины рыбинского Коммерческого собрания, а затем и в старшины-казначеи. Обязанности старшин нес более десяти лет.
В карты я играть не любил, а если и играл, то в винтик по маленькой, чтобы составить партию при отсутствии других партнеров.
На бильярде играл много и с большим удовольствием.
Очень хорошая в Рыбинске была библиотека. Выписывалось много новых книг и почти все лучшие журналы и газеты.
Нигде я так много не охотился, как в окрестностях Рыбинска, и нигде не было так много дичи, как там.
* * *
Летом Рыбинск нехорош. Зелени в городе мало, очень небольшой бульвар по берегу реки Черемхи и небольшой садик около театра.
Улицы узенькие и пыльные. Город переполнен "зимогорами", в особенности же набережная около пароходных пристаней.
"Зимогорами" в Рыбинске называются рабочие-крючники, зарабатывающие летом на разгрузке барж с хлебом огромные деньги, но тут же их и пропивающие в местных темной руки явных и тайных притонах. Зиму эти рабочие остаются без дела и в полном смысле этого слова горюют. "Зима - горе для нас", - они говорят. Местные же рыбинские жители окрестили их одним общим наименованием "зимогоров".
Очень разношерстная компания их составляется. Много из них действительно настоящих крючников по профессии, но много к ним людей по тем или иным причинам пристроившихся.
Можно среди крючников встретить пропившегося родовитого помещика, расстриженного попа и прожившегося гвардейского офицера. Я лично видел носившего на спине кули с овсом крючника, отпускавшего между делом шуточки на отличном французском языке, и когда мой знакомый Иван Александрович Башилов обратился к нему с вопросом, где он этот язык выучил, то он ему ответил, что знает не только французский, но и немецкий, и английский, и тут же пьяным хриплым голосом сказал:
А позвольте мне по этой причине на чай с вашей милости!
Полученный от Башилова двугривенный быстро опустил в карман своих широких с заплатами шаровар.
Все постоянные рыбинские обыватели летом разъезжаются по дачам: кто по своим, а кто и по арендуемым. Детям летом в Рыбинске решительно некуда деваться. Волга вся забита судами разных систем. Пароходы буксирные и пассажирские бегают ежеминутно. Без дачи в Рыбинске жить нельзя. Я дачи нанимал с двойной целью: во первых, для детей, а во вторых - для того, чтобы отдохнуть лично после продолжительной северной зимы и хорошенько у себя же дома поохотиться и запастись на следующую зиму здоровьем.
* * *
Служба моя шла своим чередом. Работать я не ленился, но дальнейшие движения затянулись. Может быть, это и к лучшему, так как, получив ответственное место контролера учреждения, я был еще очень молод. Мне было всего двадцать восемь лет. Думаю, что по своим годам в то время я был самым молодым из всех служащих, занимавших эту должность по всем провинциальным учреждениям.
Искательностью по службе я не отличался, был очень скромен и самолюбив. В Петербург к начальству не ездил, а если и бывал там иногда, то в наше центральное учреждение заходил лишь для разъяснения каких-либо операционных дел в Инспекцию. В Канцелярию же, которая ведала личным составом, никогда не заглядывал. Меня, конечно, никто в центральном управлении из лиц, могущих иметь то или иное влияние на прохождение службы, не знал.
Таким образом, оберегая управляющего Погорельского, а иногда и ссорясь с ним, работая как вол и в свободное время занимаясь охотой, я просидел на одном месте ровно пятнадцать лет.
Думаю, что на этом самом месте в ожидании, что "жареный рябчик сам влетит мне в рот" я просидел бы и еще столько же, если бы не следующий печальный случай.
Как-то во время заседания учетно-ссудного комитета были представлены на несколько десятков тысяч рублей одним из разорившихся купцов векселя, подписанные ничего не имевшей его родственницей. Я для того, чтобы не поднимать историю в комитете, один из членов которого в этом деле был заинтересован, сделал на учетном реестре официальную надпись, что векселя эти дружеские и что как предъявитель, так и векселедательница никакой ценности не представляют, и что при учете этих векселей учреждению грозят потери. Весь состав членов комитета со мной вполне согласился, и никто из членов этот реестр не подписал. В учете векселям было отказано.
Какая этому была причина - не знаю, может быть, оскорбленное самолюбие, но управляющий Погорельский вспылил и наговорил мне грубых дерзостей. Я, к моему счастью, зная, что справедливость на моей стороне, сдержался; но тут же совершенно корректно при всех заявил, что чаша моего терпения переполнилась и завтра же еду в Петербург, не жаловаться на него, нет, но просить перевода, куда будет угодно моему начальству, так как дальше служить в Рыбинске не могу. Так на другой день и сделал.
Явившись к товарищу управляющего Сергею Ивановичу Тимашеву, рассказал ему все случившееся и сослался на знающих меня бывших в Рыбинске во время моей там службы ревизоров, директора Александра Александровича Баранского и инспекторов князя Николая Петровича Долгорукова и Иосифа Петровича Грунского.
Выслушав меня, Сергей Иванович спросил:
- Вы лишь перевода просите, а не повышения?
- Да, - отвечаю, - лишь перевода.
- Ну, - говорит, - хорошо. Представьтесь управляющему Эдуарду Дмитриевичу Плеске.
Я так и сделал, а затем уехал в Рыбинск и вступил в должность.
Через несколько времени приехал в Рыбинск инспектор контор Григорий Викторович Зелинский, а месяцев через пять я получил назначение на должность управляющего Вологодским отделением.
С сослуживцами своими расстался я очень трогательно. На обеде поднесли они мне чудный альбом со своими фотографическими карточками. Затем был сделан большой общественный обед в зале Рыбинского коммерческого собрания, на котором за деятельность в должности контролера учреждения мне был поднесен адрес от рыбинского и иногороднего, торгующего в Рыбинске купечества. И тут же на обеде за подписями городского головы и председателя биржевого комитета послана телеграмма вологодскому городскому голове Николаю Александровичу Волкову, в которой рыбинское городское общество, прощаясь со мной, поздравляло вологжан с моим назначением в Вологду. Благодаря этой телеграмме меня приняли в Вологде как своего старого знакомого.
На мое перемещение в Вологду на должность управляющего имело также значение доброе слово обо мне Эдуарду Дмитриевичу Плеске со стороны знавшего меня по Рыбинску Василия Николаевича Коковцова, а также письмо Эдуарду Дмитриевичу статс-дамы Нарышкиной по просьбе княгини Елизаветы Михайловны Куракиной, с которой часто приходилось встречаться в Рыбинске во время ее приездов из мологского имения Куракиных Андреевского.
Андреевское, старинное родовое имение князей Куракиных, содержалось всегда в большом порядке. Жили в нем по старине помещичьей жизнью, но лишь летом. Зиму Куракины проводили в Петербурге.
Рядом с Куракиными были еще два имения, в которых приходилось бывать: имение Азанчеевых-Азанчевских и небольшое, несколько запущенное имение Соковниных Нескучное.