После выхода в свет "Anno Domini" Ахматову практически перестали публиковать. В 1925 году был создан РАПП - Российская ассоциация пролетарских писателей. Членам этой ассоциации предоставлялась "зеленая улица". После публичного прочтения в 1925 году Ахматовой "Новогодней баллады" стало ясно, что и к "попутчикам" она не подходит. В "Новогодней балладе" предлагается выпить за "того, кого еще с нами нет". Этот неназванный, которого " с нами нет", вызвал глухое раздражение "компетентных товарищей". Стихи должны были быть однозначными, лозунгово понятными, что творчеству Ахматовой свойственно не было.
В беседе с Ахматовой допущенная в "коридоры власти" Мариетта Шагинян в 1925 году сказала, что принято постановление ЦИКа, исключающее для Ахматовой возможность публиковаться. Ахматова этому поверила, но на самом деле никакого персонального предписания тогда не было. В 1929 году попытку издать сборник стихов Ахматовой сделал лояльный к советской власти и достаточно влиятельный Константин Федин. Но даже ему это не удалось. На этот раз препятствием стало неоднократное упоминание бога: слова "Господь", "Богоматерь", "Бог" (да еще с большой буквы!) в стихах Ахматовой были неприемлемы для цензуры. Стихи Ахматовой, поэта с глубоко укорененной религиозной традицией, выражавшейся, в частности, в лексике, были несвоевременны.
Антирелигиозная политика социалистического государства проявлялась не только в изъятии из языка слов "бог" и др., в преследовании священнослужителей, в превращении разоренных церквей в керосиновые лавки, ремонтные мастерские, но и в уничтожении самих церковных зданий, часто ценных архитектурных сооружений. В 1925 году была разобрана привезенная из родового поместья А.В. Суворова в связи со столетием со дня его смерти и в 1901 году переименованием Рождественского проспекта в Суворовский бревенчатая церковь, стоявшая около здания генштаба на углу Суворовского пр. и Таврической улицы. В начале 30-х годов не стало Троицкого собора, Матвеевской, Введенской церквей на Петроградской стороне, Знаменской у Московского вокзала, упомянутого храма Спаса-на-Водах и ряда других. На их месте появились пустыри, скверы и строительные площадки.
Совершенно изменила свой облик в начале 30-х годов Троицкая площадь - первая площадь города. Исчезла ее архитектурная доминанта - Троицкий собор. Площадь с восточной стороны четко ограничило новое шестиэтажное серое здание - Дом политкаторжан. По замыслу архитекторов Симонова и Абросимова, квартиры в этом доме не имели кухонь. Это соответствовало новой идеологии, не признававшей старого традиционного быта. Первый этаж, размещенный на высоком стилобате со сплошь застекленными окнами, был предназначен для общественной столовой, общественной детской и т.д. Четко соответствуя функциональной целесообразности, этот дом стал типичной конструктивистской постройкой 20-30-х годов.
По соседству, на месте деревянного цирка "Модерн", известного не только цирковыми представлениями, но и многолюдными митингами в революционную пору, строилось в том же стиле здание для Транспортной академии (Кронверкский пр., дом 7). По тому же принципу были построены фабрика-кухня на Выборгской стороне, Дом культуры промкооперации (ДК Ленсовета) на Петроградской, здания, образующие в плане серп и молот - новый государственный герб, - построенные для районной советской и партийной власти за Московской и Нарвской заставами, и ряд других архитектурных сооружений конца 20-х начала 30-х годов характерной для тих зданий асимметрией.
Но вскоре скромный (по сравнению с Европой) конструкторский эксперимент сменился строительством монументальных зданий правильных объемов. Это предписывало Постановление ЦК 1932 года. Таким простроено вблизи от Новодевичьего монастыря здание Союзпушнины, а центре города комплекс домов № 4 и № 6 по Литейному пр. Дом № 6 по Литейному построен на месте снесенной церкви Сергея Радонежского. Дом № 4 поднялся на месте сожженного в дни Февральской революции окружного суда. Народ назвал его Большим домом, вероятно, не только за его восмиэтажный объем, но и за беспредельную власть над судьбами горожан. В нем разместилось Главное политуправление - ГПУ, затем Ленинградское отделение НКВД, МГБ, КГБ и, наконец, ФСБ. По-видимому, впечатление от этого печально известного с 30-х годов Большого дома вызвало реплику Ахматовой: "А вы заметили: в конце Литейного всегда, когда ни взглянешь, лежит туча. Она бывает разных цветов, но лежит там всегда".
Ахматова, как утверждал Пунин, обладала изумительным чувством архитектуры, вообще - пространственной формы. О старых разваливающихся, лишенных балконов, карнизов, пилястр домах она говорила, что они стоят "как римские развалины". А о современных домах она говорила, что если "поскоблить новые фасады, останутся неуклюжие пустые коробки"126.
В 1925 году на Шлиссельбургском тракте за Невской заставой был установлен первый памятник Ленину. С того времени до 1970 года было поставлено 29 памятников, не считая бюстов и памятных досок, человеку, чья имя город носил почти 70 лет. Наиболее удачным признан памятник у Финляндского вокзала, перенесенный в 1945 году непосредственно от вокзала, где он был первоначально установлен, на площадь, которая сложилась в более позднее время и носит имя Ленина. Имя Ленина носит и улица на Петроградской стороне, где жила свои последние пять лет Ахматова. Как в 30-е годы, так и после войны в городе было воздвигнуто большое количество памятников и бюстов И.В. Сталину. Один памятник Сталину был даже установлен в саду Шереметевского дворца. Эти памятники вождям характеризовали облик социалистического Ленинграда.
|
|
|
|
|
|
Ленинград
"Второй клинический голод"
Жить стало лучше,
жить стало веселей.
К концу 20-х годов нэп был практически ликвидирован. Нэпманы были репрессированы, их имущества национализировано, многоукладность экономики сменилась "плановым хозяйством". Это сразу же сказалось на повседневной жизни горожан. А с началом раскулачивая деревни, с полным разорением сельского хозяйства голод опять пришел в город.
Период с 1928 по 1932 год Ахматова называет "вторым клиническим голодом". Опять была введена распределительная карточная система. Из голодающей деревни люди бежали в город, стараясь осесть в нем всеми правдами и неправдами. И, хотя им чинили всяческие препятствия, все же население города за их счет увеличивалось. Для города того периода типично обилие нищих и бездомных. К концу 20-х годов население Ленинграда уже превысило полтора миллиона человек127. Перебои возникли не только с продуктами, но и с топливом и керосином, а на кухне стояли примусы и керосинки.
И. Пунина рассказывала, как тащили из-под носа у дворника старые торцы, торчащие из штабелей бревна. Дома их распиливали на дрова. "Это было постоянное наше занятие в 30-е годы"128.
В быт жителей Ленинграда с внедрением "плановой экономики" на долгие десятилетия вошли очереди. Ахматова рассказала Л. Чуковской, как однажды кто-то в очереди ее узнал: "...когда стоишь во дворе, под мокрым снегом, в очереди за селедками, и пахнет середками так пронзительно, что и туфли, и пальто будут пахнуть еще десять дней, и вдруг сзади кто-то произносит: "Свежо и остро пахни морем на блюде устрицы во льду"... меня такое зло взяло, что я даже не оглянулась"129. А Найману она говорила, что продавала пайковые седелки, и кто-то ее узнал. Когда она рассказывала своим собеседникам, она "проигрывала" каждый из этих вариантов. В действительности тогдашней жизни реальными могли быть оба эпизода. Но торговать Ахматовой приходилось не часто, а в очередях она вынуждена была стоять систематически.
Очереди были за всем: продуктами, промтоварами, любыми предметами первой необходимости. В очередях горожане проводили значительную часть своего времени, часто в ущерб другим необходимым и неотложным делам. Очереди стояли во все бюрократические инстанции, в поликлиниках в очередях сидела, как правило, в темных коридорах. Все это Ахматова знала досконально.
Другим явлением нового быта с первых послереволюционных лет были коммунальные квартиры. Их появление и внедрение в городской быт соответствовало внутренней политике государства. Переселившиеся из неблагоустроенных рабочих окраин люди испытывали благодарность к новой власти. Рабочих селили в комфортабельные "буржуазные" квартиры в центре города, превращая их в коммуналки, ликвидируя тем самым какую б ы то ни было комфортабельность. Большие барские кухни и ванные комнаты превращались в жилые помещения. Камины сменились буржуйками. Оставались лишь не свойственные более позднему строительству высокие потолки.
"Страдало и внутреннее убранство квартир - сбивали лепку на потолках и стенах, безжалостно крушили старинный паркет"130. "Уплотнение" в квартирах приводило к делению больших комната, и только лепнина на потолке, если она оставалась, напоминала жильцу, что он живет в четверти или трети первоначальной комнаты. Бывшие хозяева, если они вообще не были высланы или арестованы, занимали отнюдь не лучшее помещение в этих донельзя измененных квартирах. Почти все квартиры в центре города превратились в коммунальные, с перечислением фамилий жильцов и указанием, сколько раз звонить к тому или другому жильцу на входной двери, и со своим специфическим бытом. Появилась новая общность людей - соседи по коммунальной квартире. Чаще всего это были люди, которых ничего, кроме так называемых "мест общего пользования", не объединяло.
Чуткая к языку Ахматова заметила, как с новым бытом изменился смысл слов. Так, слово "сосед" прежде было близко к понятию "добрососедский", тогда как "сосед" по коммунальной квартире чаще всего связан с понятием недоброжелательства. Были, конечно, и исключения.
Большую часть жизни Ахматова прожила в коммунальных квартирах. Когда она жила вместе с О.А. Глебовой-Судейкиной на наб. Фонтанки, дом 2, их соседкой была доброжелательная простая старая женщина, которая, наблюдая процесс творчества Ахматовой, говорила: "Жужжит!" Это была старушка Макушина. Она впервые назвала Ахматову "Оленем": "Раньше хоть жужжала, а теперь распустит волосы и ходит, как олень!" Ахматова охотно подписывалась в письмах Пунину - "Олень". Это стало ее домашним именем131.
Квартира во флигеле Фонтанного Дома, куда Ахматова переселилась к Н.Н. Пунину, тоже была коммунальной. Л.К. Чуковская вспоминает свое первое посещение этой квартиры (в ноябре 1938-го): "На звонок мне открыла женщина, отирая пар с рук. Этой пены и ободранности передней, где обои висели клочьями, я как-то совсем не ждала - кухня: на веревках белье, шлепающее мокрым по лицу..."132.
Ахматова очень страдала, когда соседка била своих мальчиков, и заступалась за них. Кроме того, в мрачной действительности тех лет у нее были основания предполагать, что соседка по поручению "органов" следит за ней, так как обнаружила признаки слежки133.
В "Записных книжках" Ахматовой есть сатирический набросок: "В квартире 113":
В квартире 113 сходили с ума - трое. Бывшая домработница стариков Вэнав, которые уехали в Польшу к пасынкам и падчерицам и слали оттуда недобрые вести, генерал-лейтенант МГБ Самоваров, снятый с места "за гуманность", и художник Федя, которого два года называли гением, а потом кто-то приехал откуда-то, и все переменилось. Тут Федя совсем запутался и рухнул. Остальные жильцы квартиры 113 пребывали в вожделенном здравии, дрались на кухне с вызовом милиции и (без) неотложной помощи, писали друг на друга доносы (коллективно и в одиночку), судились от семи до семидесяти раз в год из-за нетушения света в уборной и, наконец, к всеобщей радости добились того, чтобы уборная, а заодно и водопровод, были навсегда заколочены.
Тогда голубь мира с оливковой веткой в клюве воспарил над кв. 113, и она получила какой-то похвальный лист, который был повешен в прихожей рядом с рамой велосипеда и над детской ванной"134.
Набросок не хуже прозы М. Зощенко.
В 1939 году А.А. Фадеев, как член ЦК, обратился к Вышинскому: "...Ахматова до сих пор не имеет ни одного метра собственной жилплощади. Она живет в комнате бывшего своего мужа, с которым она давно разошлась. Не надо доказывать, как это для нее унизительно"135. Хлопоты эти остались безрезультатными. В квартире по наб. Фонтанки, дом 34, куда она переехала в середине 20-х годов, она прожила почти 30 лет.
Многолюдность квартир в центре - характерная черта города социалистической поры. Убыстрился темп городской жизни. Появился новый вид транспорта - муниципальный автобус, который постепенно вытеснил извозчиков. Но и запряженные лошадьми мальпосты на четырех пассажиров встречались вплоть до середины 30-х годов. Гужевой транспорт постепенно заменился грузовиками. В 1930 году на углу Невского и Литейного был установлен первый автоматический светофор136.
Ахматова боялась перегруженных автотранспортом городских магистралей, испытывала неподдельный страх при переходе улиц и внимательно следила за сигналом светофора. Самым близким к дому, где жила Ахматова, и самым оживленным был именно этот перекресток - на пересечении Литейного и Невского.
Трудно сейчас представить, что Фонтанка в те зимы замерзала настолько, что прямо на льду устраивали новогодние елки, ходили на лыжах. "Анна Андреевна, - вспоминает И.Н. Пунина, - обожала прогулки по льду Фонтанки". Так что когда Ахматова признается: "Фонтанка мною обжита...", то можно прибавить - и исхожена по зимнему льду, и пройдена на лыжах. Новогодние елки (не рождественские!) были разрешены лишь в 1936 году, так что цитируемые воспоминания относятся к этому времени137.
Ленинград
"Все по-старому - только... хуже".
Культурная жизнь 30-х годов
В 1932 году Ахматова пишет своему большому другу Н.И. Харджиеву в Москву: "...У нас все по-старому - только еще хуже. Вчера была в Эрмитаже. Пустыня"138. Ахматова прекрасно знала эрмитажные собрания картин. Многие знаменитые полотна к тому времени исчезли. Да и не только полотна. В 1928 году в Берлине в аукциона были проданы гобелены и бронза из Гатчинского дворца и Эрмитажа. В мае 1931 пошла с молотка в Берлине почти вся коллекция Строганова. Их Эрмитажа картины продавались на Запад, преимущественно американским миллионерам. В вашингтонской Национальной галерее имеется 23 картины, бывшие когда-то эрмитажными22*. На другой континент перекочевали 5 полотен Рембранта, 3 - Рафаэля, 3 - Ван-Дейка, картины Боттичелли, Тициана, Веронезе и ряда других известных мастеров. А сколько предметов прикладного искусства ушло тогда за рубеж, трудно даже вообразить23*. Это делалось в глубокой тайне. Отсюда ахматовское лаконичное - "Пустыня".
В том же письме Харджиеву: "На меншиковские палаты (их красят) нацепили огромный герб. Чудовищно!" В Меншиковском дворце и сейчас хранится огромный герб Кадетского корпуса. Сомнительно, чтоб он был выставлен. Вероятнее, это был советский герб В это время в Меншиковском дворце размещался Юридический институт. Может быть, герб должен был напомнить, что правоведы, юристы защищают интересы государства.
На зловещем фоне событий 1937 года отмечалось столетие со дня гибели Пушкина. Оно проходило очень торжественно. Пушкинский Дом подготовил десятитомное академическое издание Пушкина, над которым работали близкие друзья Ахматовой, и она сама не была в стороне от этой работы. Было решено перенести стоящий с прошлого века опекушинский памятник поэту с тихой улицы у Московского вокзала в другое, более престижное место. Предполагалось перенести его в Детское Село, переименованное в связи с памятной датой в город Пушкин. Но случилось непредвиденное: когда необходимая техника была доставлена для этой операции, маленькие дети, которые обычно гуляли в крошечном сквере у памятника, подняли такой вой, так активно выражали свой протест, что приехавшие рабочие не решились снять памятник с постамента. Позвонили своему начальству, объяснили под детский плач ситуацию Решено было от этой затеи отказаться. Об этом пишет с нескрываемым умилением Ахматова в очерке "Пушкин и дети".
День столетия со дня гибели Пушкина Ахматова провела в полном одиночестве. Вечером ее навестила В.Н. Аникеева - Верочка, как ее ласково звали Ахматова и Пунин, - и застала А.А. одну дома, очень грустную. Ахматова, которая не раз говорила, что все роскошные дворцы царской столицы с их великолепными залами интересны и ценны лишь тем, что там бывал или не бывал Пушкин, которая так остро чувствовала его присутствие в воспетом им городе, которая так пристально изучала его творчества и писала о нем, не была приглашена на торжественное заседание 10 февраля...139 Ахматова ощущала себя очень одинокой.
Она искала и находила утешение в музыке.
И музыка одна покой дарила,
Прекраснее нет в мире ничего.
Она меня как будто уводила
В конец существованья моего...
Ахматова часто посещала концерты, иногда у нее даже были абонементы. В Филармонии в 1937 году состоялось первое исполнение 5-й симфонии Шостаковича. Дирижировал Мравинский. В Филармонии давала концерты великая пианистка М.В. Юдина, с которой Ахматова была знакома и на чьи выступления всегда ходила.
В театре она тоже бывала, но реже, чем прежде. Слушала она поставленную Мейерхольдом в Малом оперном театре (МАЛЕГОТе) в 1935 году "Пиковую даму". Либретто по пушкинскому тексту написал В. Стенич, с которым Ахматова была хорошо знакома. (Впоследствии она коротко дружила до конца своих дней с его вдовой). "Пиковая дама" в постановке Мейерхольда имела подчеркнуто петербургский колорит. "Тот самый старый город "Пиковой дамы" встретится в ее черновиках. Сразу после увертюры, когда поднялся занавес, зрители-слушатели увидели "кусочек" хмурого осеннего столичного пейзажа за ажурной чугунной решеткой ворот. Видимо, после посещения оперы родились ее строки:
От меня, как от той графини,
Шел по лестнице винтовой,
Чтоб увидеть холодный, синий,
Строгий час над снежной Невой
Под псевдонимом Доктор Дапертутто Мейерхольд в дореволюционном Петербурге издавал журнал "Любовь к трем апельсинам", в первом номере которого были опубликованы стихи Ахматовой, посвященные А. Блоку, и его стихи, обращенные к ней. Отсюда упоминание Мейерхольда в "Поэме без героя" среди "новогодних сорванцов" - Дапертутто.
...Этот Фаустом, тот Дон-Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном...
В другом месте "Поэмы" появляются "мейерхольдовы арапчата":
Видишь, там, за вьгой крупчатой,
Мейерхольдовы арапчата
Затевают опять возню
В мольеровском "Дон Жуане" неутомимый выдумщик Мейерхольд поставил маленьких арапчат закрывать и открывать занавес, уносить и приносить реквизит и т.п. Их "возня" очень оживила спектакль.
Мейерхольд известен как постановщик юбилейных уличных празднеств в Ленинграде, отличавшихся особой помпезностью. Последний его приезд в Ленинград был связан с подготовкой грандиозного физкультурного парада, запланированного к очередному пролетарскому празднику.
В октябре 1930 года в Мариинском театре состоялась премьера балета Шостаковича "Золотой век". Этот балет был очень хорошо принят зрителями, и за первый театральный сезон прошел 16 раз. В том же году в МАЛЕГОТе был поставлен балет "нос" по Н.В. Гоголю на музыку Шостаковича, а в 1931 году на той же сцене - балет "Болт". (Это был странный балет "на производственную тему"). В январе 1934 года в МАЛЕГОТе была поставлена опера Шостаковича по расскажу Н. Лескова "Леди Макбет Мценского уезда". Она имела большой успех. Но именно этот, 1934 года стал переломным во всей жизни Ленинграда, в том числе и культурной.
После убийства С.М. Кирова 1 декабря 1934 года изменилась вся жизнь в городе24*.
"Чистки" и кадровые перестановки коснулись почти всех государственных учреждений. В городе прошла волна массовых репрессий. Большие перемены произошли в идеологической и художественной жизни.
Литературное творчество и все виды искусства с этой поры жестко зажимаются в рамки "социалистического реализма". Под этим лозунгом прошел в Москве I cъезд Союза советских писателей, на который Ахматова не была приглашена (и анкету для вступления во вновь создаваемый Союз не заполняла). Во всех сферах искусства шла борьба против "формалистов". А ими были объявлены многие друзья Ахматовой еще по Зубовскому институту.
В музыке ими оказались Д. Шостакович, С. Прокофьев. В январе 1936 года появилась передовица "Правды", она называлась "Сумбур вместо музыки". Крупнейшие композиторы обвинялись в том, что их музыка непонятна народу, лишена народных корней и недостаточно оптимистична для того замечательного времени, в которое она создается. Все балеты и опера Шостаковича были сняты со сцены25*.
С середины 30-х годов одной из характерных черт жизни общества делается фальшь. Непрерывное воспевание нашей счастливой жизни ("я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек") и столь же непрерывный рост ничего не обоснованных репрессий. С этого времени жизнь каждого гражданина протекает в разных плоскостях - этакое кафкианское сочетание страха и энтузиазма. Чем сильнее страх - тем больше энтузиазма. Поистине, как писала Ахматова, "такое придумывал Кафка"... Увлеченность делом была не столько социальной, сколь психологической защитой.
Как бывшего царского офицера выслали мужа балерины Т. Вечесловой, а у нее забрали паспорт. Это означало угрозу высылки в любой момент. Ей необходимо было доказать свою незаменимость здесь. На сцене Кировского театра она становится одной из звезд нашего балета. Это был не только расчет - она спасалась от страха, уходя в творчество.
На сцене Кировского театра шли классические балеты - "Лебединое озеро", "Спящая красавица". Балетная труппа театра заслужила по праву мировую славу. В нее входили Уланова, Сергеев, Балабина, Вечеслова и ряд других знаменитых балерин и танцоров. Да и оперные певцы там тоже были прекрасные: Мигай, Преображенская.
В 20-30-е годы в городе открылся ряд кинотеатров, и к 1930 году их было около пятидесяти. Государство поощряло развитие киноискусства, справедливо видя в нем непревзойденный инструмент массовой агитации. Но этим, к счастью, его роль не исчерпывалась. А когда кинопленку стала сопровождать звуковая дорожка - появился звук, - оно приобрело новое и поначалу неожиданное для себя огромное значение. В кино пришли большие мастера. Музыку к фильмам часто писал тот же Шостакович. Среди кинорежиссеров работали тогда еще молодые Козинцев, Ромм, Трауберг, Эрмлер. Ленинградская киностудия (сначала называлась "Совкино") "Ленфильм", разместившаяся в бывшем ресторане "Аквариум" (Каменноостровский пр., дом 10), стала ведущей в стране. Отношение Ахматовой к кино с годами менялось. Первые "живые картины" не вызвали ее одобрения. Но уже в 30-х она внимательно следила за его развитием, поняв его художественные возможности. Позже даже задумывала киносценарий...
Ахматова была в курсе театральной жизни города. В театральной среде у нее всегда были друзья. Уместно здесь вспомнить актрису Е.В. Юнгер и театр, где режиссером и художником был ее муж Н.П. Акимов. У него был всегда интересный, можно даже сказать - изысканный репертуар. Особая печать акимовского таланта, элегантный стиль его постановок делали театр, где он работал, заметным культурным явлением. Почти вся его творческая жизнь связана с Театром комедии. В 1939 году он поставил "Валенсианскую вдову" в переводе М. Лозинского. В своих воспоминаниях Ахматова пишет, что Лозинский пригласил ее на премьеру. "Когда мы вместе смотрели "Валенсианскую вдову", я только ахнула: "Михаил Леонидович, ведь это чудо! Ни одной банальной рифмы!" Он только улыбнулся и сказал: "Кажется, да". И невозможно отделаться от ощущения, что в русском языке больше рифм, чем казалось раньше"140. На той же сцене "оглушительный успех" имела, как вспоминает Ахматова, "Собака на сене" Лопе де Вега в том же переводе.
Среди драмтеатров той поры были ныне забытые ТАМ (Театр актерского мастерства) и ТРАМ - Театр рабочей молодежи. В последнем с 1930-го по 1933 год музыкальной частью руководил Шостакович. Были еще Театр чтеца, Транспортный (Железнодорожный) театр, который больше давал спектакли на клубных сценах ж/д станций Кировской железной дороги, а в городе базировался в бывшем Народном доме Паниной. Артисты этого театра вышли из студии Л. Вивьена, выдающегося театрального деятеля.
Надо заметить, что театральные залы были полны. Хотелось отвлечься от тех ужасов, которые тогда происходили. "...И мы не притворялись. Мы и вправду бывали заинтересованы то какой-нибудь книгой, то дружеской встречей, смеялись, сочиняя шуточные стишки, получали удовольствие от спектаклей акимовского театра - театра Комедии"141, - писал литературовед В. Адмони.
На афишах ТЮЗа, который занимал тогда зал бывшего Тенишевского училища (Моховая, дом 35), так хорошо знакомого Ахматовой еще с первых послереволюционных лет, появилось имя Евгения Шварца. На одной из групповых фотографий второй половины 20-х годов можно увидеть Ахматову, Шварца, художника Калужника, чьи картины экспонованы ныне в у музее А. Ахматовой, среди ряда других деятелей ленинградской культуры. Эта фотография подтверждает, что знакомство А. Ахматовой с Евг. Шварцем состоялось еще в 20-е годы. Ахматова высоко ценила его остроумие. Шварц тесно сотрудничал с Детгизом, которым руководил с 1925 года Маршак. Редакция помещалась в доме компании Зингер (Дом книги).
С С.Я. Маршаком Ахматова была знакома с 1927 года. Она поддерживала с ним теплые дружеские отношения. Навещала его тогда, когда он жил в Ленинграде, и в Москве, когда он туда переехал. Общалась она и с его сестрой, Еленой Яковлевной Ильиной. Ахматова знала и тех, кто работал в его редакции. В нее входили молодые, веселые, талантливые люди: Д. Хармс, Н. Олейников, Ю. Владимиров, А. Введенский, Т. Габбе, Л. Чуковская, А. Любарская, И. Андроников...
Атмосфера юмора и розыгрыша создавала удивительный оазис в том поистине страшном мире, который их окружал. Юмор был вызовом времени и власти. Вслед за появившимся на наших экранах Чаплином эти люди могли сказать: "Смех - это вызов судьбе. Мы смеемся, сознавая свою беспомощность. Смеемся, чтобы не сойти с ума".
Ахматова знала толк в остроумии, а тем более ценила "веселость едкую литературной шутки". В мае 1940 года она встретилась с Хармсом, он чем-то напоминал сгинувшего к тому времени Стенича. "Он мне сказал, что, по его убеждению, гений должен обладать тремя свойствами: ясновидением, властностью и толковостью. Хлебников обладал ясновидением, но не обладал толковостью и властностью. Я прочитала ему "Путем всея земли". Он сказал: "Да, властность у вас, пожалуй, есть, но вот толковости мало"142.
Впрочем, Хармс был неправ: жизнь показала, что и ясновидения, и толковости в Ахматовой было предостаточно.
К сожалению, дурачиться им оставалось совсем недолго. Как это тогда практиковалось, началась кампания клеветы, доносов, инсинуаций. Пошли аресты. От арестованных требовали показаний против С. Маршака. Он спасся внезапным (похожим на бегство) переездом в Москву. А большинство его молодых и веселых сотрудников постигла страшная судьба.
Ленинград
"И ненужным привеском болтался
возле тюрем своих Ленинград..."
Requiem
"...Во время террора, когда кто-нибудь умирал, дома его считали счастливцем, а об умерших раньше матери, вдовы и дети говорили: Слава Богу, что его нет". Подсадить кого-нибудь было легче легкого, но это не значило, что вы сами не сядете через 6 недель"143. Это запись 60-х годов, когда Ахматова переживала еще раз все, что случилось на ее веку. С этими словами, с их недосказанностью перекликаются строки "Вступления" в "Requiem":
Это было, когда улыбался
Только мертвый спокойствию рад...
Сама Ахматова никогда не была арестована, ее не вызывали на допросы, не высылали. Но не могут не слышаться преисполненными драматического смысла ее слова: "Я под крылом у гибели все тридцать лет жила". Это крыло нависло над ней в 1921-м, после расстрела Н. Гумилева.
В 1925 году была арестована большая группа - примерно 100 человек - выпускников и преподавателей Александровского лицея. Среди арестованных были друзья и знакомые Ахматовой и Пунина. Их "вина" заключалась в том, что, следуя лицейской традиции, сложившейся еще в пушкинские времена, они ежегодно собирались 19 октября ("антисоветские сборища"!), служили поминальную службу по погибшим лицеистам ("религиозные отправления"!) и имели кассу взаимопомощи ("для контрреволюционных нужд"!).
Летом того же года Н. Пунин записывает в своем дневнике: "18 июля 1925 расстреляны лицеисты. Говорят, 52 человека. Остальные сосланы, имущество, вплоть до детских игрушек и теплых вещей, конфисковано. Официальных сообщений нет, но все знают. Говорят об этом с ужасом и отвращением, но без удивления и настоящего возмущения"144. В этой записи интересна не только констатация факта, но и свидетельство состояния общества, его запуганности и подавленности. А это был еще 1925 год!
Впереди на очереди были аресты краеведов, болезненнее всего отозвавшиеся в Ленинграде, - здесь находилось Центральное бюро краеведения. Их обвинили в шпионаже.
С арестом Н.П. Анциферова краеведение, необходимое для изучения, просвещения, привития подлинной любви к "малой" родине, было обезглавлено и фактически ликвидировано. Это было в 1928 году.
В это же время были арестованы многие участники давно уже распавшейся Вольфилы - Р.В. Иванов-Разумник, Д.М. Пинес и другие145. Философское осмысление действительности было не актуальным. Р.В. Иванова-Разумника арестовывали неоднократно. Но умер он на воле, успев узнать еще и немецкие лагеря для перемещенных лиц. А Д.М. Пинес после нескольких лет заключения в одном из уральских лагерей отбывал ссылку в Архангельске, где был вновь арестован и расстрелян.
На рубеже 30-х годов был организован процесс Промпартии, в котором пострадала техническая интеллигенция. А с 1929 года началось и растянулось на несколько лет так называемое "академическое дело". Из проживавших к тому времени в Ленинграде 259 академиков и членов-корреспондентов АН 71 человек подвергся "чистке", то есть исключен из тех научных учреждений, в которых до той поры работал. Следом пошли аресты. Всего по "академическому делу" было осуждено 115 человек. Совсем молодым, двадцатидвухлетним, был арестован за посещение неофициального кружка филологов Д.С. Лихачев. Арестованы были и маститые ученые, такие как И.М. Гревс, С.Ф. Платонов. Многие были специально привезены для дачи показаний из Соловецкого лагеря. Ведь руководство АН - ее президиум - вплоть до 1934 года находился в Ленинграде146.
По-видимому, Ахматова была знакома с Владимиром Николаевичем Бенешевичем, профессором Университета, многолетним сотрудником Публичной библиотеки. Он был византологом, археографом, историком церковного права, что входило в сферу интересов Ахматовой. В 1924 году он был избран членом-корреспондентом АН СССР. К этому времени он уже был членом ряда зарубежных академий. В июле 1922 года он был арестован по делу митрополита Вениамина, которое официально называлось "О сопротивлении духовенства изъятию церковных ценностей". По этому делу было арестовано 86 человек, четверо из них были расстреляны. После нескольких месяцев заключения Бенешевич был выпущен за отсутствием улик. В 1924 году вновь арестован, но по настоянию президента Польши освобожден и отправлен в Варшаву. Об этом хлопотал его тесть - видный польский ученый. В 1928 году он вернулся в Ленинград и вскоре был арестован по одному из многочисленных в ту пору церковных дел. Кроме того, он был обвинен в принадлежности к "контрреволюционной организации евразийцев" и в том, что он якобы был агентом Ватикана, Польши и немецкой разведки. А шпионские сведения, по заключению чекистов, посылал под видом научных статей в немецкий журнал "Византийская хроника". Можно было бы назвать это параноидальным бредом, если бы этот "бред" не имел катастрофических последствий. Содержался Бенешевич в ДПЗ (Шпалерная, дом 25). В июне 1929 года он был отправлен в Кем, но весной 1930 года был там арестован вновь, привезен в ленинградскую тюрьму и привлечен по "академическому делу" как один из главных фигурантов. 28 августа 1931 года Военная Коллегия осудила его по статье 58-11 на 5 лет заключения в лагере. Заодно были осуждены брат и жена. До марта 1933 года он находился в Ухтпечлаге в Заполярье. По окончании срока вернулся домой и застал свою библиотеку разоренной дотла. Погибло большинство его работ. Из 49 сделанных им описаний византийских рукописей сохранились лишь 3. Он был полностью восстановлен в Университете и вернулся на работу в ГПБ. В мае 1937 года вышел в Мюнхене 1-й том собрания церковных и юридических статей Юлиана Схоластика, жившего в VI веке, подготовленный Бенешевичем. "За публикацию работы в фашистской Германии" он был отстранен от профессуры. Осенью вышла в газете "Известия" разгромная статья о "предательстве ученого". Арестованы были сначала его сыновья, затем он сам, позже брат. Все они были расстреляны. (Реабилитированы в 1958, 1967 годах)147.
Такова судьба только одного очень крупного ученого, его родных и близких. В течение 15-ти лет, начиная с 1922 года, аресты, тюрьмы, лагеря, ссылки, конфискации, репрессии близких и расстрел. А ведь таковых судеб было сотни, а может быть, сотни тысяч по одному Ленинграду. И началось это задолго до 1937-го.
Все 20-30-е годы не прекращалось преследование духовенства. 18 февраля 1932 года прошли в Ленинграде массовые аресты монашества. Было арестовано около 500 человек, в том числе 40 монахов Александро-Невской лавры148.
Не прекращались аресты и в литературной среде. В своих записках за 1932 год Л.Я. Гинзбург пишет: "Небывалое взаимо- и самосожжение ученых и литераторов в недалеком будущем должно прекратиться. Кто-то сказал, что оно прекратится за отсутствием сражающихся. Кроме того, перестанут выходить книги, потому что опубликованная книга - это почти самоубийство. Придется либо закрыть литературу, либо успокоить обезумевших от страха людей"149.
Близкая приятельница Ахматовой, Лидия Яковлевна, дружившая с ней с 1928 года, была вместе с Б.Я. Бухштабом - известным литературоведом, их общим другом - приглашена Ахматовой в гости, когда в 1933 году в Ленинград приехал Мандельштам. Пришедшим супругам Мандельштам Ахматова вынуждена была сказать: "Вот сыр, вот колбаса. Гостей нет. Их арестовали"150.
Архивная справка
О наличии сведений
Из документов архивного фонда УФСБ РФ по Санкт-Петербургу и области следует, что
ГИНЗБУРГ Лидия Яковлевна, 1902 г. рождения,
уроженка г. Одессы, еврейка,
образование высшее, литератор-педагог,
проживала по адресу: Ленинград, канал
Грибоедова, д. 24, кв. 5, работала
преподавателем русского языка на курсах
повышения квалификации з-да "Гидравлика",
была арестована 25 февраля 1933 года.
Состав семьи на момент ареста: мать, брат.
Обвинялась в преступлении, предусмотренном ст. 58-11.
Постановлением ПП ОГПУ в ЛВО от 20 апреля 1933 года дело в отношении ГИНЗБУРГ Л.Я. прекращено,
т.к. виновность ГИНЗБУРГ Л.Я.
следствием не подтвердилась.
8 марта 1933 года ГИНЗБУРГ Л.Я. освобождена из-под стражи.
Сотрудник архивного подразделения
УФСБ по Санкт-Петербургу
и области ВАРЦАБА Н.К.
Архивная справка