Великомученик - Ленинград

30 августа 1941 года в Ленинград пришел последний поезд с Большой Земли. Блокадное кольцо сомкнулось через девять дней, когда враг вышел к верховьям Невы, захватив 8 сентября Шлиссельбург.
В конце сентября Ахматова написала:

Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?

Не шумите вокруг - он дышит,
Он живой еще, он все слышит:

Как на влажном балтийском дне
Сыновья его стонут во сне,

Как из недр его вопли: "Хлеба!" -
До седьмого доходят неба.

Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон - смерть.

Ахматова застала в Ленинграде первые недели блокады с голодом, бомбежками и обстрелами. "И этот скорбный образ родного города, обреченного на неслыханные муки, навсегда слился для меня с мыслью о войне как о величайшем бедствии, которое может постичь человечество", - записала она много позже¹⁹³.
Переживая вместе со всеми лишения и ужасы блокады, Ахматова больше всего откликалась на страдания детей, а детьми были и малыши, и уходившие на фронт старшеклассники.

Важно с девочками простились,
На ходу целовали мать,
Во все новое нарядились,
Как в солдатики шли играть.

Ни плохих, ни хороших, ни средних...
Все они по своим местам,
Где ни первых нет, ни последних...
Все они опочили там.

Хотя во фронтовом городе все было засекречено, но по ряду признаков можно было понять, что с юго-запада фронт был рядом. Строки Ахматовой звучат с топографической точностью:

Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть...
Так советская пехота
Прямо в желтые жерла "берт".
Вот о вас и напишут книжки:
"Жизнь свою за други своя",
Незатейливые парнишки, -
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки, -
Внуки, братики, сыновья!

Бесстрастная статистика утверждает - от голода больше всего погибло детей и подростков. Публикацией в "Блокадной книге" дневника Юрия Рябинкина, умершего от голода десятиклассника, авторы ее, А. Адамович и Д. Гранин, поставили памятник ленинградскому блокадному школьнику, не дожившему до Победы. Это же своим циклом "Ветер войны" сделала Ахматова.
В условиях жестокой войны она черпала вдохновение не в ненависти, а в сострадании к самым беззащитным...

Согласно заранее составленным спискам, видных деятелей культуры эвакуировали за пределы блокадного кольца воздушным коридором. Покидая осажденный город, Ахматова везла в Москву тайну, которую доверила ей Ольга Берггольц. Имея возможность эвакуироваться, Ольга Федоровна сознательно осталась в Ленинграде. Всю блокаду она вела дневники. Прекрасно понимая, что далеко не все, чему она была очевидицей, можно было фиксировать на бумаге, она сделала тайник для хранения своих тетрадей. Где был этот тайник^29*, она написала Марии Федоровне - сестре, для того чтоб та извлекла ее дневники после войны, если она не доживет до этого времени. (Дневники О. Берггольц до сих пор еще не опубликованы. Видимо, их время даже через полстолетия еще не наступило. Это письмо она отдала Анне Андреевне.

Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась... -

писала Ахматова, покинувшая город 27 сентября 1941 года.
Эвакуировали не только самолетами, но и легендарной Дорогой Жизни: зимой по льду, летом - по воде через Ладогу. Далеко не всех довезли до Большой Земли.
Жизнь Ахматовой в эвакуации была наполнена тревогой о Ленинграде и оставшихся там людях. Она чувствовала свою неразлучность с великим страдающим городом:

Разлучение наше мнимо:
Я с тобой неразлучима,
Тень моя на стенах твоих.
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах...

...И стоит мой Город зашитый...
Тяжелы надгробные плиты
На бессонных очах твоих.
Мне казалось, за мной ты гнался,
Ты, что там погибать остался
В блеске шпилей, в отблеске вод.

"Зашитый город" - это закамуфлированные и обшитые досками монументы, это большие витрины, забитые горбылем и фанерой, наконец, это окна, как будто прошитые белыми стежками - наклеенными полосами газет. Люди надеялись, что эти белые полоски сохраняют стекло от воздушной волны во время налетов. Но во многих окнах уже в сентябре стекол не было, и рамы были заложены старыми тюфяками и прочей ветошью.
"Бессонные очи" города - это круглосуточная работа службы МПВО, предупреждавшая воем сирен об опасности налета, это непрерывная работа ленинградского радио.
В памяти Ахматовой город довоенный сливается с тем "зашитым", каким она видела его осенью 1941 года. К этому времени в залах Эрмитажа оставались рамы с каталожными карточками, в которых указывалось, какая картина здесь висела. Не было "блеска шпилей". Знаменитые шпили и купола были ориентирами для вражеской авиации, их необходимо было замаскировать. Для этих работ были привлечены альпинисты. Первыми маскировали шпили Адмиралтейства и Инженерного замка. На них надели брезентовые чехлы. Шпиль Петропавловского собора был закрашен поздней осенью 1941 года. Тогда же покрыли серой защитной краской купола Исаакиевского и Никольского соборов^30*.
Первый вопрос, который Л. Чуковская задала в Чистополе приехавшей Ахматовой, был о Ленинграде. "Боятся в Ленинграде немцев? Может быть, что они ворвутся?" - "Что вы, Лидия Корнеевна, какие немцы? О немцах никто не думает. В городе голод, уже едят собак и кошек. Там будет мор, город вымрет"¹⁹⁴. За цифрами пoтерь надо помнить об ужасах, которые пережили те, кто не дожил до победы, и те, кто ее дождался. В "Блокадной книге" приводятся примеры и самоубийств, и психических расстройств. О том, что голод приводил к повреждению рассудка, можно прочесть в записках писательницы и художницы О. Матюшиной, ослепшей во время одной из первых бомбежек. Все это глубоко прочувствовала за те несколько недель, что довелось ей прожить в блокадном городе, Ахматова.
Оказавшись в безопасности, оторванная от города, она жадно ловила все сведения, которые просачивались за блокадное кольцо. "Живу в смертельной тревоге за Ленинград, за Владимира Георгиевича" (Гаршина. - И.В.) - в письме к Н. Харджиеву весной 1943 года. Вскоре ему же: "Владимир Георгиевич в Ленинграде. Он работаем с 7.30 утра до 11 часов вечера без выходных. Во время обстрелов и бомбежек читает лекции и делает вскрытия и вообще представляет из себя то, что принято называть скромным словом - герой..."¹⁹⁵ Работал Гаршин в больнице Эрисмана, где, так же, как и в других больницах, не было ни тепла, ни света, не действовало ни водоснабжение, ни канализация. Как писал один из ленинградцев, ушедший в Народное ополчение и сумевший переслать в эвакуацию жене письмо, сохраненное в семье, несмотря на долгие годы: "...положение в госпиталях без света, без канализации и воды делало их не лечебными учреждениями, а фабриками смерти..."^31*
Известно, что во имя дружбы с Ахматовой В.Г. Гаршин помог Томашевским мешком овса, предназначенным для уже съеденных лошадей, Рыбаковым - некоторым количеством спирта, который был у него как у главного патологоанатома города. Не сразу узнала Ахматова о смерти Энгельгардтов, связанных с нею многими годами дружбы. Погибли сестры Данько: одна по дороге на Большую Землю, другая - уже в эвакуации. Умерли от голода братья Гиппиусы, Владимир и Василий. Погиб при невыясненных обстоятельствах известный литератор Цезарь Вольпе, незадолго до войны навестивший Ахматову. В.Г. Адмони, чьим соседом и собеседником он был, пишет: "...он пропал. В Ленинграде его не стало. Но он не появился и в эвакуации. Кто-то рассказывал мне... что он нашел шофера, который обещал за многие тысячи рублей вывезти его по какой-то еще не перекрытой немцами проселочной дороге из блодкадного кольца. И они отправились, чтобы бесследно исчезнуть..."¹⁹⁶
Когда Ахматова в Ташкенте узнала о гибели соседского мальчика Вали Смирнова, она написала:

Постучись кулачком - я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стона,
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.

Погибли очень многие из ее довоенного окружения. Ей было о ком "рыдать над безмолвием братских могил".
Воспоминаниям людей, переживших блокады, как правило, свойственна некая отстраненность от описываемого. Видимо, ужас всего происходящего был за порогом возможностей человеческой психики. Ленинградцы прекрасно понимали: то, что они переживают, войдет в историю. Лишения делали людей замкнутыми, но многие вели дневники. Теперь, когда уже произошла смена поколений, мы понимаем, какие бесценные документы они оставили.
В начале осени 1941 года радио сообщало, что Ленинград вполне обеспечен продуктами на длительный срок, а тех, кто делает запасы, будут арестовывать. В очередях рассказывали про случаи обысков и арестов. Скорее всего, это были слухи напуганных людей (что тоже характеризовало обстановку в городе). Впрочем, как правило, запасов продуктов у горожан не было. Делать запасы научила блокада. О. Фрейденберг, кузину Б.Л. Пастернака, спасли банки консервов, предназначенные для посылок находившемуся в заключении родственнику. Э.Г. Герштейн вспоминает о черных сухарях в шкафу у Ахматовой, заготовленных для посылок в лагерь сыну. (вы, эти воспоминания относятся к 1939 году). И все же те, у кого были такие "целевые" запасы в 1941 году, неожиданно оказались в лучшем положении, чем горожане, не имевшие каких-либо запасов.
К весне 1942 года уцелевшие ленинградцы, как правило, думали только о еде: "Помню, когда я, работая в библиотеке Зоологического института АН (март-июнь 1942 года), проходила через выставочные залы Зоомузея, меня постоянно мучили представления, сколько мяса в этих животных, особенно почему-то в птицах. Только точное знание, что чучела делают, удавил все без остатка мясо, удержало меня попробовать съесть какую-нибудь птицу..."¹⁹⁷ - так писала сотрудница Зоологического института В.Б. Враская.
Вражеские снаряды и бомбы разрушали исторические здания Ленинграда. Пробитые кровли, выбитые окна, лед вперемешку с осколками стекла, хлынувшая весной вода - вот проблемы, с которыми боролись хранители сокровищ искусства и науки - работники ленинградских музеев - в буквальном смысле слова из последних сил. В условиях голода в Институте растениеводства был сохранен фонд злаковых семян, собранный в экспедициях Н.И. Вавиловым, - свидетельство добросовестности и самопожертвования сотрудников института.
Некоторые предприятия и учреждения организовали стационары для наиболее истощенных сослуживцев, где те получали дополнительное питание, а иногда возможность помыться, что было в домашних условиях практически неосуществимо. В Публичной библиотеке, работавшей всю блокаду, около двух месяцев был такой стационар. Брали туда на 10 дней предельно истощенных дистрофиков по строго установленного графику. К общему истощению прибавлялось истощение нервной системы. Б.Я. Бухштаб пришел вечером накануне назначенного дня. Когда ему отказали, он расплакался. Возглавлявшая стационар сотрудница, много лет знавшая Бориса Яковлевича, понимая, что на следующий день у него не будет сил дойти с Петроградской стороны, уложила его на столе в коридоре и принесла ему кипятку. На следующий день он занял предназначенную ему койку¹⁹⁸.
Ленинград был городом-фронтом со всеми вытекающими из этой страшной реальности последствиями. Но даже в этих условиях органы преследовали ни в чем не повинных людей. Так в первые месяцы войны был арестован как немецкий шпион известный ученый-филолог В.М. Жирмунский. Поводом для ареста были научные связи с немецкими литературоведами, практически давно прервавшиеся. К счастью, он был вскоре освобожден. Еще в 1916 году он написал статью о творчестве Ахматовой, и с той поры до конца ее дней они были дружны. В блокадной тюрьме погиб Д. Хармс. Практически все арестованные умирали от голода. В 1942 году были в трехдневный срок на Большую Землю высланы (!) носители немецких и финских фамилий. Условия, в которых их вывозили, были нечеловеческими. Многие погибли, выжившие - остались инвалидами.
Даниил Андреев назвал блокаду Ленинграда апокалипсисом. Много лет утверждалось, что от голода в городе погибло 643 тысячи человек. Эта официальная, заведомом заниженная цифра была опровергнута лишь тогда. когда появилась в начале 80-х годов "Блокадная книга" О. Адамовича и Д. Гранина. Авторы книги, глубже всех проникшие в трагедию Ленинграда военных лет, утверждают, что в городе погибло от голода не менее миллиона человек¹⁹⁹. Но точному учету блокадные потери не поддаются^32*.
Остались для последующих поколений не только воспоминания и дневники, но, рисунки, акварели, полотна ленинградских художников, запечатлевших облик блокадного города. Работала, сидя в ванной комнате при коптилке, А.П. Остроумова-Лебедева. Она выбрала это помещение, чтобы стекла разбиваемых окон не повредили глаза. Работали и погибли в блокаду художники: И. Билибин, П. Филонов, В. Чупятов. Последняя предсмертная картина Чупятова не дошла до наших дней. Но сохранилось ее словесное описание, сделанное Д.С.Лихачевым: "...красноликий апокалипсический ангел, полный спокойного гнева на мерзость злых, и Спаситель - в его облике что-то от ленинградских большелобых дистрофиков... Лучшая его картина... темный ленинградский двор колодцем, вниз уходят темные окна, ни одного огня в них нет: смерть там победила жизнь, хотя жизнь, возможно, жива еще, но у нее нет сил зажечь коптилку. Над двором на фоне темного ночного неба - покров Богоматери. Она наклонила голову, с ужасом смотрит вниз, как бы видя все, что происходит в темных ленинградских квартирах, и распростерла ризы, на ризах изображение древнерусского храма"²⁰⁰. Эта картина удивительно соответствует ахматовским стихам, написанным еще в 1914 году, хотя тональность их намного светлее:

Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелит
Над скорбями великими плат...

Работал в осажденном городе еще в 20-х годах познакомившийся с Ахматовой художник Вас. Калужнин. Его полотна, изображающие блокадный Ленинград, представлены ныне в экспозиции Музея А. Ахматовой в Фонтанном Доме.
Бригаде художников блокадного Ленинграда (В.В. Милютина, А.В. Каплун, В.Н. Кучумов, В.В. Пакулин) было поручено зимой 1942 года зафиксировать разрушения в зданиях Эрмитажа. В.В. Милютина вспоминала, как морозным утром, опираясь на палку (ей было 38-39 лет!), она добиралась с Выборгской стороны до промерзшего Эрмитажа. В залах с выбитыми стеклами, откуда дул свирепый ледяной ветер, пятеро художников располагались на ящиках с песком среди наметенных на паркет снежных холмиков. Под ногами хрустела аметистовая крошка, в которую превратились розовые и сиреневые стекла, лежали сорвавшиеся с потолка огромные люстры²⁰¹. Альбом, в котором работы этих художников сохранили для нас облик блокадного Эрмитажа, является сейчас собственностью Эрмитажа.
Многим горожанам помогала справляться с нервным перенапряжением музыка, которую щедро транслировали по ленинградскому радио. Вообще, радио в жизни горожан играло особую роль. Войдя в городские квартиры в середине 30-х годов, оно стало необходимой частью жизни блокадного города, его не выключали ни днем, ни ночью. Чаще всего оно передавало щелканье метронома или сигналы воздушной тревоги, голоса О. Берггольц, М. Петровой, Б. Эйхенбаума, Г. Макогоненко и многих других, старавшихся поддержать своих сограждан.
Огромным событием, наполнивших ленинградцев гордостью, было исполнение в блокадном Ленинграде Седьмой симфонии Шостаковича, которую он посвятил подвигу города, его страданиям. Это было 9 августа 1942 года. Командующий Ленинградским фронтом генерал-лейтенант Говоров обеспечил на несколько часов тишину в городе. Для этого потребовалось 3 тысячи крупнокалиберных снарядов. Операция под кодовым названием "Шквал" вывела на необходимое время из строя вражескую артиллерию²⁰². В 7 часов вечера в Филармонии зажглись хрустальные люстры и зазвучала музыка. Она транслировалась по радио не только на Ленинград, Советский Союз, но на всю Европу. Ленинградцы слушали "свою симфонию". Чтобы оркестр был полным, в его состав вошли отозванные с фронта музыканты. Дирижировал К. Элиасберг, руководивший оркестром радиокомитета.

Знаменитая ленинградка,
Притворившись нотной тетрадкой,
Возвращалась в родной эфир, -

писала об этом событии Ахматова.
Само рождение "Ленинградской симфонии" было духовным подвигом непреходящего значения. Ахматова слушала ее в Ташкенте 21 июня 1942 года, то есть за полтора месяца до исполнения в осажденном городе. Она была потрясена. "Какая страшная вещь... Вторую и третью части нужно слышать несколько раз, чтобы проникнуться ими, а первая доходит сразу. Какой ужас эти гнусные маленькие барабанчики... Там есть место, где скелеты танцуют фокстрот... Радостных нот, победы радости нет никакой: ужас сплошь. Вещь гениальная, Шостакович - гений, и наша эпоха, конечно, будет именоваться эпохой Шостаковича"²⁰³, - делилась она пережитым с Лидией Корнеевной Чуковской.
Способность Ахматовой к состраданию, отзывчивость на чужую боль проявилась еще до начала Отечественной войны - в 1940-м. Когда фашистская авиация бомбила Париж и Лондон, она написала стихотворение "Лондонцам"^33*.
В 1943 году была учреждена медаль "За оборону Ленинграда", и Ахматова получила одной из первых эту государственную награду. Она очень этим гордилась. Медали получали бойцы - защитники города и жители, вносившие свой вклад в оборону, - дежурства во время налетов, сбор лекарственных и съедобных трав на городских окраинах, помощь в расчистке завалов и т.п. Это были взрослые и дети - стар и мал.
14 января 1944 года началось наступление наших войск, закончившееся снятием блокады. В этой наступательной операции была задействована вся артиллерия Ленинградского фронта.
Писатель Л. Пантелеев был в эти дни в Ленинграде. Он писал: "...Грохот стоял титанический. Козалось, что вот-вот... рухнет и рассыплется громада - Исаакиевский собор. А на улице - хоть бы что. Три девочки-школьницы бежали, размахивая сумками и портфелями. Одна поотстала, у нее расстегнулось что-то... Застегнув, она, весело напевая, кинулась догонять подруг. Первые две идут мимо. Прислушался к их разговору: "Хорошо погибнуть вместе с мамой, правда? А то мама погибнет - что я одна на свете делать буду?"... Девочкам лет девять, десять..."²⁰⁴
27 января 1944 года блокада была снята.
По впечатлениям очевидцев, салют в честь снятия блокады в этот вечер был не очень мощным - все орудия стояли южнее Гатчины и западнее Тосно и били по врагу. Оказавшись в нескольких десятках километров от фронта, город стал оживать.
Людям казалось, что война кончена: ведь можно было уже ходить по "обстреливаемой" стороне и ни один снаряд не падал рядом...
Известие о снятии блокады застало Ахматову в Ташкенте.

Последнюю и высшую награду -
Свое молчанье - отдаю
Великомученику Ленинграду!

Это была ее первая, чуть ли не инстинктивная, реакция. Через некоторое время появятся другие строчки:

Так в январской ночи беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращенный из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.

Возвращалась она в родной город через Москву в июне 1944 года. Ехавший с Ахматовой в одном вагоне В.Г. Адмони записал экспромт, сочиненный ею в дороге, по которой совсем недавно прошла война:

Отстояли нас наши мальчишки.
Кто в болоте лежит, кто в лесу.
А у нас есть лимитные книжки,
Черно-бурую носим лису²⁰⁵.

(Лимитную книжку литерный паек, Ахматова имела как член ССП).

Еще на всем печать лежала
Великих бед, недавних гроз.
А я свой город увидала
Сквозь радугу последних слез, -

запишет она в те дни.
Город потряс ее: "Страшный призрак, притворившийся моим городом, так поразил меня, что я не удержалась и описала эту мою с ним встречу:

Опять на Родине
Чистейшего звука
Высокая власть.
Как будто разлука
Натешилась всласть -
Знакомые зданья
Из смерти сквозят,
И будет свиданье
Печальней стократ
(Июнь 1944. Ленинград)"²⁰⁶

Часто разрушенные здания обшивали фанерой, на которой рисовали окна, элементы декора, и только вблизи было видно, что это камуфляж. Иногда плоскость такой псевдостены представляла собой увеличенный во много раз известный плакат. Его писали на отдельных листках фанеры, а потом складывали. На углу Лиговки и Разъезжей стоял "чудовищно развороченный дом. Закрыли его огромной плоскостью, а на ней был серовский плакат - "Женщина с мертвым ребенком на руках, с укором смотрящая вдаль"²⁰⁷. За такой фанерой с нарисованными окнами были скрыты руины на углу улиц Пестеля и Моховой - место поблизости от Фонтанного Дома. Поэтому Ахматова пишет: "Страшный призрак, притворившийся моим городом".
Впечатления от послеблокадного Ленинграда ей хотелось описать в прозе. Но сохранилось лишь ее воспоминание о том, что весь город был в осколках стекла, его убирали, но его было слишком много. О прозаических набросках она вспоминала:
"Тогда же возникли "3 сирени" и "В гостях у смерти (Терийоки)". Все это очень хвалили, но я не верила. Позвала Зощенку. Он велел убрать грибоедовскую цитату и еще одно слово и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом"²⁰⁸.
Ахматова внимательно следила за тем, как возрождался город. Возвращались на свои обычные места трамвайные остановки. На перекрестках улиц, напоминая о только что пережитом, оставались надолбы и дзоты. Девушки в ватниках ввинчивали лампочки в фонари на Невском. Осенью 1944 года после трехлетнего перерыва было включено уличное освещение. Однако режим затемнения для жилых домов и различных объектов не был изменен. Автотранспорт освещал дорогу только подфарниками на ближайшие 8-10 метров. Домовые фонари были снабжены специальными козырьками.
Когда на Финском заливе был зажжен первый маяк, Ахматова написала:

Вспыхнул над молом первый маяк,
Других маяков предтеча, -
Заплакал и шапку снял моряк,
Что плавал в набитых смертью морях
Вдоль смерти и смерти навстречу^34*.

Ни на одну минуту она не забывала о цене победы, о принесенных во имя нее бесчисленных жертв.
Все стихи военных лет печатались в газетах. Стихотворение "Клятва" ("Мы знаем, что ныне лежит на весах...") было опубликовано в "Правде". Ахматова выезжала с чтением своих стихов в действующую часть на Карельский перешеек в Терийоки (Зеленогорск)^35*, многократно выступала на вечерах в домах и дворцах культуры. Такова была ее гражданская позиция. Всенародное горе несколько отодвинуло довоенную боль. Ахматова была приглашена в Москву на большой поэтический концерт в Колонном зале. Там ее приветствовали стоя.
Вскоре после возвращения Ахматова "горестно заметила: "Куда ни кинешь взгляд, повсюду одни вдовы... торчат, как обгорелые пни"²⁰⁹. Она боялась расспрашивать о друзьях, чтоб не услышать еще об одной смерти.
Вернувшись в Ленинград, Ахматова жила у Рыбаковых на набережной Жореса (наб. Кутузова), дом 12.
Еще в 1943 году некоторым улицам, площадям и проспектам вернули старые дореволюционные названия или дали новые, по именам героев. Так на Петроградской стороне проспект Карла Либкнехта опять стал Большим проспектом, проспект Володарского - Литейным, а проспект и площадь Нахимсона (кто теперь помнит такого?!) - Владимирским проспектом. Пересечение в центре города проспекта 25 Октября и улицы 3 июня - этакий календарный феномен, - опять стало перекрестком Невского проспекта и Садовой улицы.
"Я все еще не на Фонтанке, там нет воды, света, стекол. И неизвестно, когда это все появится", - писала она летом 1944 года²¹⁰. Но осенью она вернулась в Фонтанный Дом, где ей предстояло прожить еще 18 лет...

Послевоенный Ленинград

Город-победитель

Не сразу пришла в город обычная мирная жизнь. Более двух лет после войны действовала отлаженная система карточного снабжения населения продовольствием и промтоварами. Карточки были иждивенческие, детские, для служащих, для рабочих и литерные - для ИТР и творческих работников. Военные получали паек из фондов Министерства обороны. Карточку надо было зарегистрировать - "прикрепить" к магазину. Раз в 10 дней в местной газете и по радио объявляли о том, какие талоны и какими продуктами можно отоварить. Карточки выдавались по месту прописки. Хлеб выкупали по карточках в любой булочной своего района.
Ночевать можно было только по месту прописки. Зато возвращаться домой - в любое время, комендантского часа не было, а трамваи ходили до поздней ночи.
Трамвайный парк города состоял из вагонов с механически закрывавшимися дверьми. Вагоны были узкими, со скамейками вдоль стен и висящими на специальной штанге ручками, чтоб удержаться, если вагон резко изменит движение. Другой тип трамвая получил у горожан название "американка". Он был шире, имел автоматически открывавшиеся и закрывавшиеся двери и был лучше оборудован внутри. Давно был отменен лимит на электричество, но в трамваях висели устаревшие плакаты: "Экономя киловатты - ты даешь на фронт гранаты".
Вплоть до начала 50-х годов в здании, где теперь размещаются общие читальные залы РНБ на Фонтанке, дом 36, по соседству с Фонтанным Домом, находился госпиталь инвалидов Отечественной войны. Там содержали преимущественно хроников. Он не был единственным.
Сразу после снятия блокады в 1944 году в город стали прибывать подростки в специально созданные ремесленные училища, готовившие рабочих всех строительных профессий. Это было необходимо, чтобы скорее восстановить город, в котором еще долго стояли остовы разрушенных, выгоревших зданий. В ремесленные училища принимали детей из разоренных войной голодающих деревень Ленинградской, Новгородской, Калининской областей, начиная с 12-летнего возраста. Для них скудный паек и казенный приварок, которыми обеспечивали ремесленные училища, были спасением от голода. А в перспективе была дефицитная профессия, а вместе с нею рабочая карточка. Культурный уровень этих подростков был намного ниже, чем у их ленинградских сверстников. Учителя, внешкольные работники, люди творческих профессий создали в городе в 1944-1945 годах целую сеть всевозможных просветительских кружков, клубов, стремясь сделать жизнь этих ребят интересной и интеллектуально обогащенной. Даже при жактах, как назывались тогда жилконторы, организовывались всевозможные кружки. Это было типично для послевоенного Ленинграда. В целом же население города после войны (в который уже раз!) качественно изменилось по сравнению с довоенным, - общий культурный уровень снизился. Ленинградцы делали все возможное, чтобы возродить культурную жизнь города.
В 1944-1945 годах возвращаются из эвакуации театры. Мариинский (Кировский) театр поставил на родной сцене балет "Дон-Кихот" Минкуса. Заглавную роль в нем исполняла Т.М. Вечеслова. С этого времени началась дружба Ахматовой и Вечесловой... Ахматова подарила ей в 1946 году свой портрет с надписью:

Дымное исчадье полнолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всех камей.

По тем многочисленным набросках к "Поэме без героя" и размышлениям, которые мы находим в "Записных книжках" Ахматовой, можно утверждать, что один из ключевых персонажей "Поэмы" - собирательный образ, имеющий черты Ольги Судейкиной и Татьяны Вечесловой^36*.
Продолжали работать театры. пережившие блокады, - Театр музыкальной комедии и созданный в 1942 году Театр имени Комиссаржевской.
Вернулся из Новосибирска Академический симфонический оркестр. Ахматова не отказывала себе в удовольствии посещать концерты в Филармонии. Малого зала не было, он открылся только в 1949 году, а в Большом зале концерты давались регулярно. Дирижировали Е. Мравинский, К. Зандерлинг, Н. Рабинович - лучшие дирижеры страны.
11 октября 1945 года возвратились в Ленинград двумя эшелонами ценности Эрмитажа. Тогда же вернулись из эвакуации фонды Публичной библиотеки.
Лето 1945 года позже назвали летом иллюзий. Казалось, что после нечеловеческих усилий, которыми была добыта победа, люди заслужили право на достойную. жизнь. Возвращение к мирному труду было радостным и даже вдохновенным.
В.Г. Адмони, вернувшийся в Ленинград одновременно с Ахматовой, вспоминает, как 9 мая 1945 года они шли по ул. Некрасова и Литейному пр. к Фонтанке: "Анна Андреевна была совсем не грустна. Рассказывала о том, как снова переделывает свою поэму - "Поэму без героя" и пьесу "Пролог в прологе". Просила меня читать стихи. И даже Ахматова казалась (а может быть, и на самом деле была) в этот вечер беззаботной"²¹¹.
Это блаженное ощущение наступившего покоя и мира передают стихи Адмони лета 1945 года:

И раздвигался узких сосен строй,
И расцветал шиповник над обрывом,
Над неподвижным золотым заливом.
К нему вел спуск песчаный и крутой.
А отмели хранили след волны -
За проволокой, ржавой и колючей,
Рисунок ряби, легкий и летучий,
Стоял июль. И не было войны²¹².

Жизнь дарила новые радости. Главная - вернулся цел и невредим после лагеря, ссылки, фронта принимавший участие в штурме Берлина сын. Он поселился с матерью в Фонтанном Доме. После войны в распоряжении Ахматовой было две комнаты. остальные комнаты квартиры занимали Пунины.
В городе работало много книжных магазинов, и в каждом был отдел старой книги. Распродавались целые библиотеки, хозяева которых погибли от голода. Книги были в хорошем состоянии и очень дешевые.
Ахматова заходила в книжные магазины. Там, среди книг, встречались такие, какие давно уже были изъяты из государственных библиотек. Однажды в книжный магазин на Литейном летом 1946 года зашел 12-летний мальчик. Он рылся в книгах, когда высокая женщина в черном обратилась к нему с вопросом: "Что Вас интересует?" - "Тэффи", - ответил мальчик. "Бедный мальчик!" - сказала женщина. Она вскоре ушла. Одна продавщица, обращаясь к другой, сказала: "Ахматова!" Реплика Ахматовой до сих пор этому уже давно не мальчику непонятна - то ли советскому мальчику того поколения не полагалось знать эмигрантских писателей, то ли у нее было свое негативное отношение к Н. Тэффи". (Из устных воспоминаний М.П. Гранстрема).
Обилие и дешевизна книг соблазнили сотрудника посольства Великобритании в Москве Исайю Берлина приехать в Ленинград. Зайдя в Книжную лавку писателей, он долго рылся в книгах. Его пригласили в помещение, где обслуживали писателей. Это практика долго бытовала - для писателей был отдельный зал. Там он поинтересовался, кто из писателей пережил осаду. Его собеседником оказался Владимир Орлов, известный блоковед. на вопрос, кто его интересует, И. Берлин назвал Ахматову, хотя с ее творчеством знаком не был. Орлов прямо из Лавки позвонил Ахматовой, и та назначила время, когда им зайти. Через пару часов И. Берлин в сопровождении В. Орлова отправились в Фонтанный Дом, "повернув налево с моста", как позже напишет в "Поэме без героя" Ахматова. У нее в гостях была специально приглашенная приятельница, С.К. Островская, прекрасно владевшая английским языком. Но переводить не понадобилось. И. Берлин прекрасно говорил по-русски. Однако разговор был сначала довольно натянутый. Не оживился он и после ухода Островской. Вдруг Берлин услышал из сада, что его громко зовут по имени: "Изайя! Изайя!". Чтобы убедиться, что это ему показалось, он подошел к окну и, к своему крайнему изумлению, увидел Рандольфа Черчилля, сына Уинстона Черчилля. Смущенный, Берлин стремительно покинул Фонтанный Дом. Иностранцев в городе было очень мало, и все они были на виду. Все без исключения они были объектами пристального наблюдения спецслужб. А уж о сына Черчилля и говорить нечего. Из гостиницы И. Берлин позвонил Ахматовой с извинением за свой поспешный уход, и Ахматова предложила ему зайти на следующий вечер.
Он пришел вторично, и они проговорили всю ночь почти до следующего полудня. Переживший на 30 с лишним лет Ахматову и Пастернака (скончавшийся в ноябре 1997 года), он оставил интересные записки о своих встречах с ними.
Он вспоминает все подробности этой ночи в Фонтанном Доме, и даже отварную картошку в мундире, которую в три часа ночи принес как единственное угощение Лев Гумилев... Разговор сначала шел об общих знакомых. Ахматова предположила, что Берлин знаком с Артуром Лурье, с Верой Стравинской, с Саломеей Гальперн. Так и было, и разговор о друзьях молодости Ахматовой принял с самого начала глубоко доверительный характер. В этот вечер к ней вернулся давно, казалось, утраченный Петербург с теми близкими людьми, о которых и вспоминать было не с кем. Могла ли она себе представить, что Анрепа, Саломею, кое-кого еще ей предстоит увидеть через 20 лет?! Затем Ахматова читала еще незавершенную "Поэму без героя" и, что, может быть, особенно примечательно "Requiem". Она сопровождала чтение рассказами о том, что довелось пережить в недавние годы, говорила о своей любви к многострадальной России, говорила обо всем наболевшем.

Мы встретились с тобой в невероятный год,
Когда уже иссякли мира силы,
Все было в трауре, все никто от невзгод
И были свежи лишь могилы.
Без фонарей как смоль был черен невский вал,
Глухонемая ночь кругом стояла.

Исайя Берлин был человеком, не знавшим советских реалий, воспитанным в демократических традициях Запада. Когда о самых зловещих событиях нашей недавней истории ему довелось услышать от человека, непосредственно к ним причастного, он был потрясен. Ведь это было задолго до того, как наступила эра разоблачений, хоть и неполных, трусливых, непоследовательных...
Эти встречи и доверительные беседы оказали на его восприятие мира огромное воздействие - признавался он много позже²¹³. Ахматова тоже пережила сильное душевное потрясение. Циклы ее стихов "Cunque" и "Шиповник цветет" написаны под влиянием этой встречи. Иосиф Бродский, знавший и Ахматову, и Берлина, считал, что по трагичности, лирическому накалу "Шиповник цветет" превосходит даже денисьевский цикл Тютчева.
Из "Cinque":

Истлевают звуки в эфире,
И заря притворилась тьмой.
В навсегда онемевшем мире
Два лишь голоса: твой и мой.
И под ветер незримых Ладог,
Сквозь почти колокольный звон,
В легкий блеск перекрестных радуг
Разговор ночной превращен.