Я шёл по проулку радостный, улыбаясь голодному мартовскому солнцу, прямо как Ленин. Ленин сидел в переноске тихо, не орал и даже, откровенно говоря, не шелохнулся за всю дорогу от самой остановки. Он вообще ужасно спокойный кот. Царственный, как говорит моя жена. Правда, она зовёт его Леннон.
Ей категорически не нравится имя, которое я ему дал. Мы даже поругались с ней в тот момент. Причём качественно так поругались – с воплями и битьём тарелок. Что нам, по характеру людям очень спокойным, откровенно говоря, вообще не свойственно. Обычно мы ругаемся молча. Знаете, когда изображение есть, а звука нет. Ходим и молчим. День, два, неделю.
Нам кажется, что кричать и выяснять отношения ниже человеческого достоинства. Да и зачем повышать голос, когда и так всё ясно? Я обижен. Она обижена. Бывает. Пройдёт. Со стороны вообще не заметно, что мы в ссоре. А потом как-то самой собой всё встаёт на свои места. Или она просит принести, например, дров. Или в магазин сгонять. Или я прошу отмазать меня у директора: на уроки с похмелья я не хожу. Болею дома. И прошу отгул. Записку передаю через жену. Мои пятые и седьмые счастливы уйти с уроков пораньше. Особенно седьмые. Я валяюсь на диване, тихо страдаю и Ленин вместе со мной. Чувствительный мальчик. Мне плохо – ему плохо. Но в школе, откровенно говоря, мне было бы ещё хуже, поэтому в глубине души я всё-таки немножечко счастлив. Одним словом, наши разногласия с женой проходят обычно сами собой. Пронеслась гроза – и вжик! – нет ничего. Тишь да благодать. Но тогда мы здорово повздорили.
Ей, "музычке", мои "исторические" аллегории оказались не по душе. И "совок" она терпеть не может. Так что моё предложение назвать кота Лениным отклика в её музыкальной душе не нашло. Но мне казалось – это смешно. Да и потом, кто, откровенно говоря, в доме хозяин? Вот! Так что с тех пор я зову кота так, как назвал. Это моя принципиальная позиция. А жена – по-своему. Впрочем, особого значения это не имеет: рыжая сволочь на своё имя – ни на то, ни на другое – не отзывается. Полный игнор, как говорит современная молодёжь.
Вообще, Ленин – немного аутист. Знаете, такой сам по себе. Никогда не поймёшь, что он думает, что чувствует. Замкнутый очень. Иногда только, вот когда я с похмелья мучаюсь, придёт так, ляжет тихонечко у головы, лежит. И я понимаю: не совсем уж бесчувственный. Значит, есть у него что-то за душой. Может, это просто мужская солидарность. Не знаю.
Уже год прошёл, как мы его подобрали, а он так и остался для меня тайной за семью печатями. Как заговор бояр там или убийство Фердинанда. Говорю же – аутист. Никогда никаких эмоций не проявляет. Вот и на наше решение лишить его мужского достоинства он, откровенно говоря, сперва никак не отреагировал.
– Я не переживу, если он неделями не будет появляться дома, – заявила жена. – Загуляет – с ума сойду. Так что лучше сразу, пока ещё молодой. Завтра отвезу его в клинику.
Но везти пришлось мне. К ней прибежала Зинка, фельдшерица наша. Надо было срочно куда-то бежать, что-то там опять стряслось на деревне. В общем, я особо не вникал. Не переношу эту ехидну, откровенно говоря. Сразу смотал в сарайку. То, сё. А когда вернулся, они уже собрались уходить. Люська сказала, что приём у ветеринара в два и что просили не опаздывать – очередь. Так что мы с парнем собрались и поехали в клинику.
Всё произошло быстро. Я только и успел покурить на крылечке. Одну, другую. И уже вышла администратор – забирайте, говорит, вашего красавца.
Дома, после наркоза, Ленин был, как будто обкуренный. И мне поначалу было его ужасно жаль. Он натыкался на все углы. Шатался. И, очевидно, страдал. К вечеру уснул. А с утра, как ни в чём не бывало, притащил дежурную мышь в сени. В обед – вторую. Ну и чудно, подумал я. И никаких таких проблем.
Через неделю нам было велено явиться на осмотр. Я снова сунул кота в переноску. Мы галопом в клинику. Доктор сказал, что всё ок. И вот мы уже едем в автобусе домой.
Кепон свой я снял, пальто расстегнул, шарф сунул в карман – солнце сквозь окна кусалось нещадно. В переноске, откровенно говоря, была припрятана "чекушка". Впереди маячил целый свободный день и ещё вечер в запасе. Так что жизнь казалась мне удивительной штукой. Вот почему я решил, что нашему парню тоже должно перепасть немного радости. После всего-то. Когда мы свернули в проулок, откуда до дома было уже рукой подать, я решил выпустить его на свободу. Думаю, в переноске ведь тоже не сахар вот так болтаться. Хотя он и сидел тихо, но, что я – не человек? Понимаю ведь: весна кругом. И когда ты молодой, так и охота бегать и скакать, дышать этим воздухом, слушать, как орут синицы. Чего ему ехать на мне? Пусть рядом бежит. Тем более, что рука у меня стала уже затекать – кабан у нас здоровый вымахал. Уже пять шестьсот. Ерунда, конечно, для такой крупной фигуры – всё-таки вождь мирового пролетариата. Но это, конечно, далеко не предел. Он ещё возьмёт своё. Ещё покажет всем кузькину мать! И, пусть теперь и без мужского достоинства, но свой авторитет он всем деревенским васькам, докажет. Масштабом личности возьмёт. Одним словом, поставил я переноску в сугроб, открыл молнию и говорю:
– Ну, пошёл! Давай домой! Мамка ждёт!
Но тут Ленин повёл себя странно. Он, откровенно говоря, встал в позу: на полусогнутых дошёл до сугроба, обернулся, сделал страшную морду и зашипел. Он! На меня! Зашипел!
– Эй, киса, ты чего? Кис-кис-кис!
Но киса уже вошла в раж. Один невероятный кульбит, и он уже жмётся к соседскому забору из сетки-рабицы. И весь его вид говорит: лучше не подходи, мужик! Лучше не подходи!
– Эй, пацан, да это же я! – говорю ему. – Ну, не хочешь пешком, давай назад!
Тут я поставил поближе к нему переноску, открыл, будто приглашая.
– Кис-кис-кис!
Внезапный прыжок с поворотом, и он врезается башкой прямо в заборный столб. Секундная пауза. Дикий "мявк", и вот уже Ленин несется вдоль заборов совсем в другую сторону. Пробежал до соседнего дома, прижался к калитке. Замер. "А мы с тобой, парень, попали, откровенно говоря", – тогда я ещё не осознавал всего масштаба случившегося. Из окна напротив высунулась голова Василисы. "Да провались ты, карга старая", – подумал я, медленно приближаясь к коту. Я же понимал, что главное –- сгладить, так сказать, конфликт. Не допускать эскалации.
– Ленин! Кыс-кыс! Пошли уже, люди смотрят! – взывал я к его разуму, аккуратно подкрадываясь.
Кот в ответ зашипел. И снова прыгнул. И снова – головой в забор.
– Еб же тебя! Ты же себе последние мозги вышибешь, – беззлобно говорил я, просто чтобы что-то говорить – надо же его отвлечь от поисков дальнейших приключений.
– Тихо, тихо, пацан! – я уже залез на сугроб, и понемногу на четвереньках приближался к коту. – Это я, видишь, это же я, помнишь, дурак, как я тебя подобрал, ну? Как колбасой тебя кормил?
Коту мои поползновения по сугробам не показались достойными внимания. Он отвернулся, и не спеша пополз в сторону шиповника. Залез в самую середину куста. Прижал уши. Замер.
– Да чёрт! Чёрт! Ну, ты у меня получишь, засранец! – я уже дополз до забора и провалился там по самое не хочу. Застрял в сугробе, как Винни Пух в норе. Ни туда, ни сюда.
– Уф! – кажется, ситуация становилась серьёзной. А это требовало принятия срочных мер.
Проклиная всё на свете, в том числе своё, откровенно говоря, дебильное решение выпустить кота-аутиста из переноски, я полз обратно к дороге. Выбрался на твёрдую поверхность. Дошёл до переноски. Достал "чекушку". Хлебнул. Можно, конечно, было оставить его здесь. Дом рядом. Он, хоть и придурок, но не совсем уж полный дурак, дорогу, наверное, найдёт. Но полагаться на "авось" мне не хотелось. Иначе у Люськи на всю жизнь "звук" пропадёт. Такого она мне точно не простит. Значит, остаётся один выход – изловить засранца. Я хлебнул ещё. И пошёл по дороге в сторону, откуда торчал из шиповника рыжий хвост.
– Так, парень, смотри: я иду к тебе. Медленно, не дёргаемся, – снова оказавшись на карачках, я по шажку, по полшажка приближался к этой пушистой твари. Подпустив меня на расстояние вытянутой руки, кот ломанулся через шиповник. Я за ним.
– Терновый куст мой дом родной! – орал я, прыгая через ветки, ломая их и подминая под себя. – Дай только доберусь до тебя!
Но добраться до него, конечно, было невозможно. Из одного куста он перелетел к другому. И к следующему. Так что я, в конце концов, возненавидел шиповник и придурка Лёньку, который тут его понасадил. Украшение, млин. Щека у меня уже разодрана в кровь. Руки саднит. Один ботинок остался где-то позади. Но мне нужна была одна победа, и, преследуя врага, я был смел, быстр и неистов.
– Сука! Стой! – орал я, задирая ноги, ломая ветки и хватаясь за забор.
Кот оглянулся, зашипел и, играючи, выскочил обратно на дорогу.
– Ах ты! А! – силы меня уже оставляли. Я выдохнул. Собрал волю в кулак и в два прыжка вылез из кустов сперва на середину сугроба, а потом на дорогу. Кот сидел с другой стороны. На обочине. Лапы в грязи. Бок в репье. А глаза наглые-е-е-е! Я сел на сугроб, достал из кармана мокрые сигареты. Долго прикуривал.
– Эй, у тебя всё хорошо? – из форточки высунулся Коля-тракторист.
– Отвали!
– Ну, заходи, если что! – крикнул Коля и закрыл форточку.
"Будут тут ещё всякие приставать", – думал я, нервно затягиваясь сигаретой. – Лезут, куда не просят, откровенно говоря".
Кот молча сидел и смотрел на меня.
– Вот ты не говнюк, а? – спросил я его. – Чего вот ты? Ну, иди сюда, видишь, я спокоен. Курю вот. Ну? Пошли бы домой, я бы тебе колбасы дал. Молока там. Не стыдно тебе, а? Над человеком так измываться? Кис-кис-кис!
Я протянул руку в сторону кота, привстал, и только его и видел. Он чесанул в сторону, попробовал перепрыгнуть через забор, но сорвался и побежал дальше по улице.
– А ну стой, сволочь! – я уже не сдерживал ярости и бежал за ним в одном ботинке, поскальзываясь на льду и в грязи. – Стой!
Бешенный кот пытался пролезть в заброшенный дом. Не вышло. Метнулся на другую сторону. Я резко поменял направление и со всего маху плюхнулся в грязь.
– Сука! – заорал я нечеловеческим голосом.
Кот, пробегая мимо, на секунду остановился, глядя, как я пытаюсь встать, и тут же поскакал дальше по дорожке.
– Ах ты, козлина! – заорал я ему вслед. Но понял, что бесполезно. Встал. Посмотрел на рваную штанину, на пальто в грязи, на репей, из-за которого уже не разглядеть рукава. Лицо, расцарапанное шиповником, саднило. Руки окоченели, пока я ползал по сугробам и барахтался в мартовской грязи. В голове шумело. Прихрамывая, я развернулся и пошёл домой. Кот жалобно мяучил за спиной.
– Да пропади ты! – какое-то спокойствие, даже безразличие, апатия овладели мной. Мне уже было всё-равно. Вернусь без кота. Что, котов на свете мало? Да мы заведём себе приличного кота. Не обнесённого на всю голову. И уж, конечно, никогда не станем его кастрировать. И чего ей вздумалось? Во всей деревне не было ни одного кастрированного кота. Ни одного, у которого были бы проставлены все прививки. Да эти коты и ветеринара живого не видали! Рассказал бы Коле, что я кота за деньги к врачу вожу – засмеял бы до смерти. Деньги тратить на кота! Да их тут и кормят не в каждой избе. Мыши ведь! Мыши! Я так и представил, как у Василисы выпадывает вставная челюсть: "Кота молоком кормите? Ох-х-хо! Вот люди! Тут кому-то жрать нечего, а они котов кормют!".
Своего прошлого кота, когда он подрался с собакой, и видно было, что тот уже не жилец, она освободила от мучений быстро. Стукнула легонько так обухом по окровавленной голове. И отошёл кот. Или вон, Лида... Надоел ей свой полосатый. Орал громко. Ну, так она ему яду крысиного насыпала на порог. Издох, и вся недолга. А Шура мне жаловался, что тёща его, чтобы ему насолить, кота евойного в хлеву повесила. "И на тебя, кобелину, управу найдём", – орала она из избы, пока дочь голосила в комнатах. Чтоб дошло до него, как следует, к чему всё это представление. А мы со своим, как дураки, цацкаемся. Еду покупаем. Импортную. Переноску купили. Когтеточку завели. Совсем уже с ума двинулись. "Да сколько "чекушек" можно взять на эти деньги, – думал я с досадой. – Всё! Больше никаких котиков!"
Я иду по дороге. Кот плетётся следом. Жалобно мяучит.
– Отольются кошке мышкины слёзки, – сказал я вслух, прекрасно зная, что он слышит. – Умоешься ты у меня, откровенно говоря, кровавыми слезами!
В этот момент кот меня обогнал, пробежал чуть вперёд, и встал у самой нашей калитки. Я и не заметил, что мы почти пришли. Рыжая тварюга вжалась в дверь. И весь несчастный вид этого, блин, котика говорил, что он, конечно, очень, очень виноват.
– Попался, гад! – прыгнул я к нему, сам не очень понимая, зачем. Это было поистине вероломное нападение. Молниеносное и жестокое.
– За мной правда-то! – успел подумать я. Ещё бы доля секунды – и всё вышло бы по-моему. Но кот оказался проворнее. В тот момент, когда я почти схватил его, он извернулся и вцепился в меня всеми своими когтями, цапнул за палец и повис на мне. Адская боль.
Мы оба заорали. Я прижал его к груди так, чтобы он не смог шевельнуться. Он извивался. Рычал. И позиций сдавать не собирался. Я прижался спиной к двери дома, чтобы как-то перехватить кота и при этом остаться в живых. Но тут дверь за спиной подалась, и я плашмя, не отпуская кота из рук, плюхнулся на спину. В глазах потемнело.
"Хоть бы лампочку вкрутили, гады", – подумал я. Потом вспомнил, что давно уже живу не в городе, что зовут меня Сеня и работаю я учителем истории. Что женат, что у меня кот и что лампочки в деревне надо вкручивать самому.
Кое-как изворачиваясь, чтобы не раздавить Ленина, я вернулся в вертикальное положение. Доковылял до комнаты. Открыл дверь. И швырнул пакостника на пол. Быстро сориентировавшись, что к чему, он рванулся к миске, оставляя на полу грязные следы. Заурчал.
Молча снял я единственный ботинок, скинул на пол убитое пальто, рваные брюки, свитер. Прошёл на кухню. Кот даже ухом не повёл. Чавкал так, что стены дрожали. Я наспех вымыл руки и морду лица в рукомойнике. Всё саднило. Колени были разодраны.
"Не задался денёк", – подумал я. Ничего уже не хотелось. Переноска и почти полная чекушка остались валяться где-то в сугробе. Как был, в грязных, мокрых носках, мокрых трусах и потной майке, я ушёл в комнату и завалился на диван.
– Не подходи ко мне! – предупредил я кота, отворачиваясь к стене. И немедленно отрубился.
Проснулся, когда стемнело. В доме было тепло. На кухне горел свет. За столом молча сидела жена. У натопленной печи, в тазу, лежали замоченные брюки.
– У тебя экран разбился, – сказала она несчастным голосом, протягивая мне сотовый.
– Угу.
– Я тут зелёнки нашла, давай мы...
– Где он? – перебил я.
– Спит, – сказала она. – Он... Слушай, я директора предупредила. Чтоб не ждали. Через неделю каникулы, так что.... всё-равно тут... один к одному всё. Я ужин приготовила, разогревать что ли?
Ужин, школа... Всё мне казалось, откровенно говоря, таким несущественным. Мелким. Далёким. Глупым. Внутри была пустота. И только одна мысль вертелась в голове: может, зря мы так поступили с вождём мирового пролетариата? В следующий раз сто раз подумаю, прежде чем так по-дурацки назвать кота.