Миронов долго сидел на кургане. Сумерки сгустились, плотно окутали землю, и все слилось в сплошную темную массу: и лес, и кусты, и берег. На вражеском берегу цвели ярко-оранжевые вспышки выстрелов. Наш берег молчал – берегли боеприпасы.
Глава двенадцатая
В дивизии Жигуленко почувствовал себя не у дел, особенно после того, как узнал, что бывший командир роты, вместо которого он назначен, ранен легко и скоро может вернуться. Жигуленко охватила апатия, ни к чему не лежали руки. Попадаться на глаза Русачеву не хотелось. Чтобы его не обвинили в безделье, решил зайти в штаб. Там было пусто. И только заместитель начальника штаба майор Харин, склонившись над картой, наносил обстановку. Приходу Жигуленко он обрадовался:
– А, привет молодым, преуспевающим!… Каким это ветром?
– Попутным… А Зарницкий где? Не знаешь?
– Не знаю, – вздохнул тяжело майор. – Тут вот сводку надо составлять. И разведдонесение принесли, тоже нужно просмотреть. А он где-то гуляет, а может, и спит. – И Харин еще ниже склонился над картой, будто подчеркивая, что постоянно занят большими делами. – Ну, а ты доволен новой должностью? Или боишься опять попасть в опалу?
– Не в этом дело. Зря меня взяли из полка Канашова… Сегодня скажу полковнику. Может, отпустит. А не отпустит, поругаюсь, а уйду, – сказал он решительно. – Канашов всегда меня возьмет,
Харин внимательно слушал и присматривался к Евгению; «Ишь, как раскипятился! Этот мальчишка может не только напортить своей карьере, но и меня подвести…»
– Не советую тебе спорить с начальством. Оно всегда право, а ты окажешься в дураках.
– Ну, ты не знаешь, меня, майор. Я привык, чтобы и со мной считались.
– Удивляешь ты меня, старший лейтенант! Больно много ты захотел. Считались!… А ты прояви себя и здесь. Будут считаться.
– Попробуй прояви. Женили меня на замужней роте. Бойцы косо глядят на меня. Они ведь разведчики – народ умный. Ждут своего командира. А я для них чужак.
Харин, большой любитель сладкого, достал банку из-под леденцов, где лежали мелко наколотые кусочки сахара, с улыбкой предложил Евгению:
– Похрусти… Подсласти горечи жизни.
Жигуленко отказался и, закурив, задумался.
«А может, и правда, не стоит обострять отношений с Русачевым? Все-таки это разведрота дивизии. Да и с Ляной лучше встречаться в роте, чем в медсанбате». Но у Евгения тут же мелькнула тревожная мысль: «А что, если Харин расскажет об этом откровенном разговоре комдиву?» Жигуленко знал, что Харин обладал тщеславным характером, любил, когда его хвалили, и решил расположить его к себе.
– Когда ни приду в штаб, всегда ты, Семен Григорьевич, за картой потеешь… А что же Зарницкий делает?
Харин усмехнулся.
– Он у нас – генеральный штаб. В обед забегаю к нему блиндаж с проектом боевого приказа, а у него на столе стратегическая карта Европы. И вся в красных стрелах…
– Наполеон?…
– Не меньше! Второй месяц этот Наполеон, заметь, учит немецкий язык со словарем, а начнет допрашивать пленного – кричит: «Подать переводчика». Переезжает штаб на новое место – раскроет карту, глядит, глядит, а потом останавливает прохожего: «Скажи, мил-человек, что это за деревня будет?» – Харин вздохнул. – Да ты погляди, как он пишет. У нас ни одна машинистка его каракулей не разберет. Плачут и бегут ко мне. Но что ты хочешь, если у него военное образование: ЦПШ [9] и двадцать лет командирской учебы…
Жигулеико взглянул на стол – там лежала армейская газета «Смерть фашизму». На первой странице внизу была заметка, обведенная красным карандашом. Она называлась: «Смелый поступок штабного командира».
В Н-м соединении штабной работник майор Харин совершил смелый поступок. Вражеские автоматчики просочились в тыл и окружили машину с важными штабными документами. Был тяжело ранен шофер. Одному из фашистов удалось подползти близко и бросить гранату в кабину. Но Харин не растерялся. Он поймал ее и швырнул обратно. От взрыва погибло семь человек, в том числе один фашистский офицер.
Автор –«Евг. Куранда».
– Поздравляю, Семен Григорьевич! Чего же ты молчал?
– А чего мне кричать? На войне – это обычное дело,– Харин аккуратно сложил газету и спрятал в нагрудный карман.
– Русачев знает об этом?
– Знает.
– Ну и что?
– Ничего… Я, говорит, этим писакам не верю… Делают из мухи слона. И рассказывал мне, как журналисты из него легендарного героя гражданской войны хотели сделать. В центральной газете написали, портрет поместили. Из Москвы запрос пришел, хотели вызывать для награды почетным революционным оружием. А он не поехал и написал, что отрицает все факты об этом геройстве.
– Вот чудак!…
– «То, что, – говорит, – заработал кровью – получил сполна, а дутой славы мне не надо».
– А откуда Кураида узнал все о тебе?
– Он же в дивизионной газете постоянно сотрудничает. В армейскую, фронтовую пишет. У него даже в «Красной звезде» есть статейки. Талантливый человек, а вот используют его не по назначению… Политруком может быть каждый партийный работник. А это журналист. Он в районной газете работал. У него большой талант слова подбирать…
Харин поднес трофейный перстень к губам, подышал на камень, имитирующий бриллиант, потер о колено и, склонив голову, залюбовался радужной игрой его граней.
– А талант, Евгений, как камень драгоценный… Он всем нравится, им каждый любуется, цены ему нет… Вот посмотри: очаровательная вещичка? – Майор повертел перстнем перед носом Жигуленко.
– Красив, но не поддельный ли?
– Я человек со вкусом. И, поверь, не буду размениваться на мелочи…
Поиск, тщательно подготовленный Жигуленко, был проведен удачно. Разведчики возвратились в полночь и привели «языка» – штабного немецкого фельдфебеля Фрица Шпанделя. Он беспокойно озирался по сторонам, бегая маленькими колючими глазами. Руки его дрожали. Он попросил воды. Дали. В штабную землянку вошли подполковник Зарницкий и переводчик. Начался допрос.
Фельдфебель сначала молчал, неподвижно уставясь в угол. Потом внезапно спросил, что с ним будут делать русские? Зарницкий улыбнулся: немец явно шел на сделку с совестью, но колебался, недоверчиво поглядывая то на подполковника, то на переводчика.
Зарницкий сказал переводчику:
– Объясните ему, что мы не бьем лежачих, у нас в армии так не принято. Пусть не боится за свою жизнь.
Переводчик перевел, но фельдфебель по-прежнему недоверчиво глядел на подполковника, о чем-то напряженно думая.
Только после того как переводчик очень подробно разъяснил все это, немец заговорил.
Зарницкий слушал показания пленного фельдфебеля, как показалось Евгению, без всякого интереса. Жигуленко ожидал, что полковник вот-вот даст команду увести пленного, и вдруг Зарницкий насторожился. Начальник штаба почувствовал, как пленный старательно обходит весьма важный вопрос: к какому времени приказано танковой дивизии выйти на правый берег реки Друти? Разведчики взяли карту у убитого немецкого офицера. На сгибе потертой карты стояла пометка «директива» и часть слова – «Гит». Зарницкий догадывался: эта пометка и ссылка на директиву Гитлера не случайны. Это был боевой приказ, он предписывал немецким войскам захватить к какому-то определенному сроку рубеж реки Друти.
– Я часто слышал, как офицеры беседовали между собой о приказе Гитлера, – показывал Шпандель. – Наш командир дивизии генерал Мильдер говорил о том, что к концу июля мы должны быть на Днепре.
«Сегодня уже восьмое августа, – думал Зарницкий, – прошло более недели, однако они только вышли к реке Друти и топчутся на левом берегу. Это хорошо».
Зарницкий после допроса пленного поспешил на доклад к Русачеву.
– Значит, в конце июля они замышляли быть на Днепре? – переспросил Русачев.
Зарницкий утвердительно кивнул головой.
– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… им не по Европе парадным маршем, по-гусиному, шагать. У нас дорожки с ухабами, спотыкаться придется.
Командир дивизии, слушая доклад Зарницкого, не отрываясь, наблюдал за полем боя в амбразуру:
– Опять, мать их черт, в психическую пошли. Гляди-ка, Александр Николаевич.
Атаки противника становились все более яростными. Они начинались одновременно в нескольких направлениях и, видно, преследовали единую цель – найти в нашей обороне слабое место. Враг с каждым часом наносил все более мощные удары с воздуха, возлагая основную надежду на свою авиацию.
Поразмыслив, Русачев приказал:
– Ты вот что: сними батарею, что у Канашова, поставим ее в центре. Видишь, норовят прорваться на стыке полков. Надо как следует встретить психов. Донесение командующему подготовь. Пленного немедленно отправь в штаб армии. Да прикажи: пусть связь восстановят с Канашовым.
Зарницкий направился к выходу. Русачев поднял трубку и попытался говорить, но телефон молчал. Он опять поднес к глазам бинокль и стал рассматривать набегавшие волнами атакующие цепи немецкой пехоты. Послышался шуршащий шум наших снарядов, и разрывы заплясали на земле, разметывая плотные цепи немецкой пехоты.
«Только бы танки не прорвались на стыке, – думал Русачев, – а пехоту мы не пустим…»
Тем же вечером пришла благодарность от командующего армией за поимку «языка». Зарницкий вызвал к себе Жигуленко и сам объявил ему об этом.
Евгений, радостный и взволнованный, торопился к Ляне. В землянке, где она жила, ее не оказалось. Боец-санитар сказал, что ее вызвал новый командир роты – Миронов. Увидев озабоченное лицо Жигуленко, он доверительно сказал:
– Да он, товарищ старший лейтенант, загонял ее, бедняжку. С ног сбилась… Раненых у нас сегодня много. А он о каждом требует доложить точно, что да как. Она и не обедала, как пошла к нему, так и пропала.
«Смотри, каков, – подумал Жигуленко. – Этак, чего доброго, из-за его начальственного рвения я и с Ляной не встречусь…» И тут же решил: «Пойду-ка позвоню из штаба полка в медсанбат к Наташе. Пусть придет в мою землянку на свидание с ним».
С этой мыслью Жигуленко ворвался к Миронову, столкнувшись при выходе с Ляной. Та вспыхнула и тут же шмыгнула в дверь,
– Здорово, Сашка. Поздравляю с повышением.
– А тебя со званием.
– Да ты тоже скоро получишь. Слыхал, что жмешь на своих подчиненных, аж пищат.
– У тебя научился. Помнишь: «Командир не девушка, чтобы его любили…» – твой афоризм?!
– Значит, усвоил, – насмешливо проговорил Жигуленко.– Ну, добро. А у меня к тебе важное дело. – Он таинственно, приставив руку к краю губ, понизил голос. – Дорогой мой, свершилось чудо, самое желанное для твоей души. Не догадываешься? Нет, ты не жди, что я сообщу, будто назначаешься командовать батальоном. Нет. Тебя отыскала твоя любимая. Встать, товарищ лейтенант, когда с вами говорят старшие!…
Улыбаясь, Миронов нехотя встал.
– Наташа Канашова здесь, понял?
– Где это здесь?
– Прибыла служить в дивизию. Она уже две недели как в медсанбате. Да ты не мрачней, друг. То, что ты не знал, вина не ее. Из боев-то ведь не выходили. У них там раненых сотнями. Хочешь ее видеть?
– Очень.
– Не теряй напрасно времени. Бери мою лошадь, дуй галопом ко мне в землянку. Она там. Я за тобой приехал.
– Ну, а ты как же?
– На своих двоих. Пешочком. Мне не к спеху. – А сам подумал: «Пока он с Наташей там, я здесь с Ляной встречусь».
Миронов подскочил к Евгению, крепко обнял.
– Спасибо, дружище!
И спустя час, все еще не веря всему происходящему и одновременно страстно желая встречи, Миронов скатился в землянку Жигуленко.
На самодельном столе в консервной банке дрожал крохотный язычок коптилки. Обтирая руки, выпачканные землей, Саша шагнул навстречу поднявшейся девушке-санинструктору.
– Наташенька! – Он крепко стиснул ее мягкую теплую руку.
– Ой-ой! – поморщилась она. – Какой ты стал сильный!
– Ты давно приехала?
– Вторая неделя на исходе.
Несколько секунд они стояли молча, растерянные, счастливые, не находя слов.
Наташа поймала на себе его пытливый взгляд.
– Мне так не терпелось скорее увидеть тебя. Но так закрутилась. Словом, когда ехала сюда, думала, все будет просто и я тебя каждый день буду видеть…
Тут уж Миронов не мог сдержать того порыва, который крушит преграду стеснительности в отношениях между молодыми людьми. Он бросился к Наташе, обнял, прижал ее голову к груди. Хмелем ударил в голову запах ее волос, чем-то напоминавший воздух в сосновом лесу после дождя.
– Я хочу к тебе в роту, – прижимаясь к нему, говорила Наташа. – Будем всегда вместе. На глазах друг у друга.
«Любит, любит», – ликовал Миронов. И тут же холодок тревоги затуманил радость: «Но ведь там опасно, могут убить».
– Наташенька…
Она с беспокойством взглянула ему в глаза.
– Ты против?
– Что ты? Мне очень хочется быть с тобой, но, понимаешь, как бы объяснить? – Поймав на себе вопросительный и настороженный взгляд Наташи, он подумал: «Говорить ли, она гордая, обидится».
– Наташенька, мне страшно за тебя.
Наташа тотчас же отстранилась от Миронова.
– А как же ты? Мне тоже, если хочешь знать, страшно за тебя. Вот мы и будем вместе.
«Отговорить, отговорить, непременно отговорить, – думал Миронов. – Надо рассказать, как много погибло санинструкторов». И вдруг он сказал Наташе:
– Главное, Наташенька, понимаешь, нелегко сейчас осуществить нашу мечту. В роту только что назначили санинструктора…
– Кого?
– Таланову.
– А, это демоническая красавица? Теперь мне все ясно… Она тебя устраивает?
– Что ты, Наташа?
И прежде чем Миронов успел продолжить разговор, девушка выскочила из землянки. Миронов выбежал за нею вслед. Но она точно растаяла во тьме. Крикнул. Она не отозвалась.
С тяжелым чувством возвратился Миронов к себе. «Вот и встретились…»
Канашов сидел в блиндаже и, пользуясь затишьем, просматривал свои заметки о тактике немцев – их он начал вести с первых дней боев. Он еще раз с удовольствием прочел сводку Информбюро, в которой за все эти безрадостные дни отступлений и частых неудач сообщалось, что «наши войска нанесли противнику сильный контрудар в районе г. Ельня, в результате которого немцы понесли большие потери в людях и технике».
Эта радостная весть натолкнула Канашова на мысль о том, что уже теперь надо нацеливать командира на изучение опыта первых боев с немцами, чтобы использовать его в боевой практике. Чепрак отнесся к этому неодобрительно. «И чего это Канашов придумал, чтобы штаб занимался обобщением боевого опыта. У нас и без того дел по горло».
– Ты что, против боевого опыта, Гаврила Андреевич? – спросил Канашов.
– Да нет, товарищ подполковник. Просто я пока не представляю, с чего начинать? Ведь не теоретические же конференции устраивать? А воевать за нас кто будет?
Канашов в его тоне уловил скрытую иронию.
– И конференцию устроим, и в военные журналы статьи писать будем. А сейчас надо копить опыт, отбирать наиболее ценное, поучительное. Твоя задача – точно вести журнал боевых действий. Понятно? Да, а как с материальной частью, с оружием? Когда пришлют? Большинство пулеметных и минометных подразделений полка стали стрелковыми. Погубим кадры, а когда новые учить? Да и разве в спешке их хорошо выучишь?… И вот еще что: почему ты тормозишь выдвижение молодых командиров?
– А откуда это видно? – удивился Чепрак.
– Как откуда? Аржанцев написал рапорт, выдвинул Миронова на должность командира роты, а ты положил его в планшет. А рота-то без командира.
– Товарищ подполковник, политрук этой роты Куранда категорически возражает против назначения Миронова.
Чепрак порылся в планшете и протянул Канашову какую-то бумагу. Тот отмахнулся.
– На кой черт мне эта бумажка? Разве ты не знаешь, как Миронов воюет. Ты что, забыл, что мы представляли его к ордену?
Их разговор прервал ворвавшийся врач Заморенков. Вид у него был потрепанный. Козырек на фуражке лопнул, гимнастерка в грязи, порванная в нескольких местах. Он слегка прихрамывал на правую ногу.
– Прошу извинить, товарищ подполковник, – развел он руками. – Не по форме…
– Где это ты попал в переплет? – встревожился Канашов. – Что с тобой?
– Вышло так, – уклончиво ответил Заморенков. – Срочное дело привело меня сюда.
– А ты иначе и не заходишь, как по срочным.
– Помоги, Михаил Алексеевич. Этот твой помощник по снабжению – чтоб ему ни дна ни покрышки! – под продовольствие машины дает, а для тяжелораненых – нет. «Вывози, – говорит, – своими». А у меня только что автомашину с медикаментами разбило прямым попаданием. Начальника аптеки и шофера – в куски.
Канашов тут же позвонил своему помощнику по телефону:
– Вы что там бузите? Немедленно вывезти раненых и доложить мне. Ничего не хочу слышать. Вывезите раненых, а потом все остальное.
И, взглянув на Заморенкова, слегка улыбнулся.
– Присядь на минутку. У меня большая радость… Наташа окончила курсы и прибыла служить в медсанбат дивизии. Правда, мы еще с ней не виделись. Горячее время. Да ты чего не садишься? Присядь, присядь, Яков Федотович!
На полном лице Заморенкова появилась виноватая улыбка.
– Нельзя мне, Михаил Алексеевич. Осколки у меня там, сзади. Некогда мне с ними возиться. Сначала надо эвакуировать тяжелораненых.
– Не будешь в другой раз спину врагу показывать. Мне рассказывали злые языки, как ты бежал без оглядки от минометного обстрела. Уж лучше юркнул бы в яму и лежал. От осколков и от пуль не убежишь.
– Не потому бежал – за медикаменты боялся. Машину шофер, балда, бросил на дороге, а ведь рядом глиняный карьер был. Не догадался ее туда спрятать. Тут и начали за мной охотиться немецкие минометчики. Пришлось тикать от них.
– Но ты благодари судьбу: легко отделался. Канашов тут же позвонил в санроту и приказал старшему военфельдшеру:
– Как только врач Заморенков эвакуирует тяжелораненых, оказать ему медицинскую помощь и доложить мне.
– Так как же дело с наградой Миронова? – снова спросил Канашов.
Чепрак опять порылся, в планшете и положил перед Канашовым наградной лист. Поперек листа была наложена резолюция красным карандашом:
Представить подтвердительный материал. Отказать.
И внизу заковыристая неразборчивая подпись.
Канашов рассердился.
«Конечно, сидит там, за сто километров от фронта, какая-то чернильная душа и требует, а что – и сама не знает, А я-то, грешный, – схватился за голову Канашов,– думал, ну хоть на войне бюрократов не будет».
Вошел подполковник Муцынов. Чепрак, забрав бумаги, оставил их вдвоем,
– Здравствуй, Канашов! А я к тебе за помощью. Выручи, голубчик: мои хозяйственники опять оставили полк без продовольствия.
– Поделюсь, чем богат, Захар Емельянович…
– Эх-хе-хе! – вздохнул Муцынов. – Сейчас нагоняй от Русачева получил.
– За что?
– «Никто, – говорит, – к тебе в полк не хочет идти служить. К Буинцеву идут, к Канашову идут, а к тебе не хотят. Объясни – почему?» А я и сам не понимаю. Ты вот скажи мне, Михаил Алексеевич, что у тебя люди, из другого теста? Ведь под Минском из одного запасного полка их получали.
Канашов, прищурившись, улыбнулся.
– Конечно, лучше.
– Это почему же?
– Стойкости у них побольше. Неудобно как-то о себе говорить, но, если откровенно сказать, то злее они у меня дерутся. За землю крепко держатся, уцепятся, как репьи за собачий хвост, и ничем их не возьмешь, пока пулей или осколком не сразит… А почему так? Умную мысль подсказал мне вовремя Бурунов: надо заставить бойцов и командиров больше ценить их жизнь и не допускать таких настроений: мол, все равно погибнем.
– Так ты что же думаешь, – моим жизнь не дорога?
– Нет, не думаю… Когда Бурунов сказал мне об этом, я его демагогом назвал. Легко учить: надо сделать так. А как это сделать? Вот тут-то он и помог. «Жизнь солдата, – сказал он, – по-умному беречь надо. От пули-дуры или осколка шального не спрячешься, не убережешься и тем более не убежишь. Бежит он от нее сдуру и думает: спасусь, а осколок клюнул его и свалил».
Канашов закрутил папиросу, потом продолжал:
– Не в обиду тебе будет сказано, Захар Емельянович, больно на ноги они у тебя резвы. Отсюда и потери лишние. А заройся они в землю, держись за нее зубами – поверь, куда меньше потерь будет. Скажу тебе откровенно: нам кажется, когда мы на марше отходим, оторвавшись от немца, то потерь меньше, чем в обороне. Неверно это! Я от Минска такой учет стал нести. И оказывается, в обороне я меньше потерял, чем при отходе на марше: то авиация тебя накроет, то, глядишь, танки прорвались и давят. А в обороне, если зароешься в землю, трудно ему всех перебить. Не по каждому он человеку снарядом бьет и не каждым в цель попадает.
Муцынов сидел задумчиво, подперев голову руками.
– Хозяин дома? – послышался грубоватый басок Поморцева. – Разрешите? А, ты здесь не один, Михаил Алексеевич? Здравствуйте, товарищи. Может, помешал, прошу извинить.
– Время обеденное, – сказал Канашов, увидав в дверях ординарца с котелками. – Вы хорошо ориентируетесь, когда приходить надо. Присаживайтесь, обедать в компании веселей.
– Спасибо, я пойду, – встал Муцынов. – У меня весь полк голодный. Благодарю, Михаил Алексеевич, и за выручку и за совет.
Он ушел, а Канашов и Поморцев сели обедать.
– Завидно растете вы, Константин Васильевич. Расстались мы с вами, были вроде равными по чину, а теперь вы уже мой начальник.
– Неужели и ты из завистливых? Раньше что-то я за тобой этого не замечал. Да в не век же мне над тобой начальствовать, Михаил Алексеевич, – улыбался Поморцев.
Кусок мяса, который он попытался достать из щей, сорвался и утонул.
– Вот не везет человеку: один раз большой кусок попался и тот сорвался. Хорошие у тебя повара! Щи, ну, точно дома приготовленные. А я, признаться, заскучал по горячей пище: ведь все больше всухомятку живем.
– Повара у меня в полку завидные. Бурунов об этом постарался: двух шеф-поваров где-то отыскал.
– А не обижаешь ли ты, случаем, комиссара своего? – вдруг неожиданно спросил Поморцев. – Ты ведь мужик с характером. Тебе не перечь…
– Неужели жаловался?– спросил Канашов.
– Бурунов не жаловался. А вот с Русачевым у вас натянутые отношения.
– Тут уж давние симпатии. Личные, так сказать…
– И личные и, я бы добавил, лишние. Главное – это делу мешает.
Они доели борщ. Поморцев перевернул котелок и постучал ложкой в дно.
– Понял, что это? Гость добавки требует, – подмигнул Канашов ординарцу. Тот вскоре возвратился с пустым котелком.
– Товарищ подполковник, повар не дает больше щей. Говорит, запретил ему комиссар. Пока не накормит всех по первому кругу, добавки нельзя давать.
– Ты видишь, Константин Васильевич, какие порядки завел твой Бурунов? Командира полка и того в черном теле держит, – шутливо пожаловался Канашов и подсказал ординарцу: – А ты скажи ему, что я не один… У меня комиссар дивизии в гостях…
– Из-за чего вы опять вчера столкнулись? – спокойно спросил Поморцев.
– Видишь, Константин Васильевич, по-разному мы на вещи смотрим. К примеру, он в современных условиях ведения войны признает только один способ военных действий – жесткую, упорную оборону. Но оборона, как известно, кроме упорства, должна быть и активной. И комдив, заметь, не отрицает этого – ведь так и в уставе сказано. А вот когда я говорю ему, что эта активность должна проявляться не только в таких масштабах, как фронт и армия, но и в батальоне, полку, дивизии и прежде всего в умелом использовании местности, устройстве засад, в нанесении контратак, он категорически возражает, называет это тактикой распыления сил, тактикой булавочных уколов слону. А я не могу с ним согласиться, потому что все это я на практике проверил. За полмесяца истребительные группы моего полка и подвижный отряд уничтожили в засаде четырнадцать танков и три автомашины. А весь полк в обороне за это же время уничтожил только одиннадцать танков. Вот ты и сравни, учитывая при этом, что в полку более половины из одиннадцати танков было подбито нашей артиллерией. Как по-твоему – кто прав?
– Думаю, ты.
– Русачев чем меня допекает? «Потери, – говорит, – в этих группах большие: кое-где более половины личного состава». Это верно. Но разве, когда обороняемся, теряем меньше? Тут, правда, имеются большие трудности: нет времени, да и когда подготавливать людей для таких групп? Если бы их в запасных частях готовили – другое дело… И все же этот небольшой опыт показал, что такие группы из обстрелянных бойцов представляют собой значительную опасность для вражеских одиночных танков. Вот недавно подвижный отряд старшего лейтенанта Жигуленко напал в лесу на группу немецких танков, у которых кончилось горючее. Подожгли около восьми танков и два бензозаправщика с горючим. И группа-то вроде пустяковая – всего сто пятьдесят человек, десять автомашин, два орудия.
В землянку вошел сияющий ординарец.
– И каких щей повар добавил – сплошное мясо! Два котелка налил, не пожалел. – И он поставил котелки на стол. На поверхности плавала золотисто–красная пленочка жира.
– Не многовато ли будет по котелку на брата? – весело блестя зубами, улыбался Поморцев, пододвигая котелок. – Давайте один на двоих… О, да вы тут живете, как дома, – сказал он, видя, как ординарец льет молоко в кашу. – Хороша гречневая каша с молочком. Вы будто знали, что я приду, – мою любимую кашу сварили.
Пообедали. Разговор возобновился.
– Ты ведь тоже, Михаил Алексеевич, не безгрешен. Варишься в собственном соку и что находишь – сам пользуешься. У вас в полку вроде собственного натурального хозяйства и полная автономия. И главное, в ваших во многом правильных и хороших начинаниях не все обстоит благополучно. Мне хочется тебе помочь, чтобы меньше ошибок было и, главное, чтобы боевой опыт вашего полка служил всем на пользу…
– Что ж, помогай, комиссар, – согласился Канашов.
Русачев был не в духе. Ему не понравился утренний разговор с Поморцевым, в котором он увидел попытку посягнуть не его авторитет… До этого был у него майор Харин со многими документами (Зарницкий заболел – опять сердечный приступ после контузии), Харин рассказал ему, что в полку Канашова служит талантливый журналист – политрук Куранда и что хорошо бы назначить его в дивизионную газету вместо не справляющегося с обязанностями молодого редактора старшего политрука Защепы. Комдив вспомнил, как ему на днях попало от члена Военного совета армии за то, что дивизионная газета превратилась в «похоронный листок», как он выразился, и что, кроме некрологов и сводок, перепечатанных из центральных газет, в ней нет ничего. Бойцы и командиры называют газету «Мухомор», до того она скучна и далека от жизни войск и задач, которые они выполняют, защищая Родину.
Русачев, поразмыслив, согласился с Хариным и хотел уже подписать принесенный им приказ о назначении редактором Куранды, но в последнюю минуту решил посоветоваться с комиссаром дивизии. Поморцев выслушал его и заявил, что он категорически против. Во-первых, он считал, что Защепа не такой уж безнадежный редактор, и признал, что в его плохой работе виновен сам; во-вторых, он доказывал, что брать кадры политработников из подразделений (где их, кстати, оставалось очень мало) – а он был глубоко убежден, что они несут основную тяжесть боя, – значит умышленно или нет ослаблять боевую стойкость войск.
Самолюбие Русачева было задето за живое. «И зачем я ударился в этот демократизм, советоваться полез? – укорял он себя. – Подписал бы приказ – и точка: выполняй. Так нет же, дурак старый, покладистым дядей решил быть. А он, видишь, куда гнет: дескать на равных правах мы, а раз он против – попробуй теперь подпиши без его согласия…»
В довершение огорчений командующий армией генерал Кипоренко вызвал Русачева к себе и строго выговаривал ему за беспорядочный отход полка Муцынова, в котором он растерял весь транспорт и часть раненых. «Подожди, вот вернусь в штаб, – думал Русачев, – я ему покажу…» Генерал сообщил комдиву, что врагу удалось прорвать нашу оборону на участке северного соседа. Армия получила приказ отойти на новый оборонительный рубеж южнее Могилева – от Дашковки до Старого Быхова, по левому берегу Днепра. Чтобы обеспечить успешный отход, командующий решил оставить на флангах сильные заслоны. Дивизия Русачева находилась на левом фланге армии. Она должна была прикрывать направление Карачев–Рославль.
Кипоренко рекомендовал Русачеву оставить в арьергарде полк Канашова,
– Обстановка тяжелая и сложная… Вам, полковник, должно быть понятно: если немцы быстрее нас переправятся через Днепр, армия не выполнит приказа фронта. Отдайте Канашову всю артиллерию, танки и ваших саперов. Пусть сколотит несколько подвижных групп, а на труднодоступных для противника участках выставит небольшие заслоны до роты, которые займут жесткую оборону и должны стоять насмерть… – И, помолчав, сказал: – Я выделяю для поддержики боя арьергардов два артиллерийских полка.
Выйдя от командующего, Русачев понял: если Канашов не выполнит поставленную боевую задачу, то и ему несдобровать.
Часть третья
ИСПЫТАНИЕ ОГНЕМ
Глава первая
Канашов вошел. Комдив поднялся ему навстречу. За всю их совместную службу он впервые протянул ему руку.
– Садись, откушаем вместе, – пригласил он. – Чем богаты, тем и рады… Проходи, проходи, будь как дома!
Адъютант ловко снял салфетку со стола, уставленного кушаньями.
– Может, выпьешь одну?
– Одну, пожалуй, – согласился изумленный Канашов.
Они сели за стол, как старые друзья после долголетней разлуки. «Что же произошло?» – пытался понять Канашов.
Не торопясь, они поели, поговорили о том, что делается на фронте, о погоде. Русачев предался воспоминаниям о старых добрых годах службы в кавалерии. А потом как бы между прочим приказал адъютанту принести карту. Расстелив карту на столе, пригласил Канашова садиться, что тоже было необычным: Русачев ставил задачи подчиненным только стоя и не допускал при этом никаких вольностей.
– Вашему полку надлежит оставить несколько подвижных групп на Друти и, находясь в арьергарде, прикрыть отход нашей армии за Днепр.
«Вот оно в чем дело, задача не из легких…» – понял Канашов.
– Я отдаю вам всю артиллерию и танки.
– А сколько их?
– Четырнадцать орудий и восемь танков. У танков, правда, маловато горючего, но…
«Армия отходит, ответственность за десятки тысяч людей ложится на меня, а он мне дает такие маломощные средства…»
Русачев встретил недоумевающий взгляд Канашова и торопливо добавил;
– Да ты не беспокойся! Командующий пришлет тебе артиллерии целый полк…
Канашов недоверчиво поглядел на комдива. «Когда припрет – ястреба сулят, а на деле и воробья не получишь».
– Командующий, товарищ Канашов, возлагает на вас большие надежды, это между нами говоря. Да и я тоже думаю – не подведете. Желаю успеха! – И он крепко пожал руку командира полка.
Канашов вышел. «Задача очень сложная, но выполнять надо! Скажу Бурунову и Хромакову – пусть мобилизуют коммунистов и комсомольцев на прикрытие отхода армии», – решил он.
У Чепрака сегодня сплошные неурядицы. Пригласил к себе в блиндаж Таланову, хотел предупредить ее, чтобы она не встречалась больше с Жигуленко, так как комдиву сообщил об их встречах Харин. И тут некстати пришел Бурунов. Он понял, видно, это по-своему. Может, даже подумал: а не приударить ли задумал начальник штаба? Не иначе так подумал и сказал: «Хорошая девушка…» И Чепрак это понял как: «Ты с ней шашней не заводи. А на более серьезное нельзя и рассчитывать, ведь идет война».
Чепрак давно присматривался к Ляне, и она пришлась ему по душе, и только он собирался с ней сблизиться, как тут же отговаривал себя. «Ведь она мне годится в дочери… Я старше ее на восемнадцать лет…» Но стоило ему где-либо встретить ее, и он ловил себя на том, что сердце не слушалось разума, и он старался переброситься хоть словцом. Сегодня, пригласив ее на официальную беседу, он предварительно долго приводил себя в порядок, брился и заставил ординарца пришить новый подворотничок.
Только ушел Бурунов, как тут же ворвался в блиндаж Заморенков. Этот старый козел, как он называл его за беспокойный характер, грозился доложить самому начальнику санитарной службы армии, обвинял в бюрократизме и бездушии, ругался на чем свет стоит. Но откуда он, Чепрак, возьмет ему транспорт для раненых, если при последней бомбежке и отходе с Друти они потеряли третью часть лошадей, повозок и несколько автомашин?
Вскоре позвонил Канашов:
– Вы почему не обеспечили эвакуации раненых?
Чепрак по голосу почувствовал, что Канашов сердит.
«Опять Заморенков нажаловался», – подумал он.
– Приготовьте мне данные о состоянии транспорта и доложите немедленно…
Затем позвонил комиссар Бурунов.
– Товарищ Чепрак, приглашаю вас на партийное бюро сегодня к двенадцати часам.
Встретившись в штабе, врач и снабженец заспорили.
– Это у тебя система! – кричал Заморенков. – Для разного барахла транспорт находишь, а для раненых нет! Я буду настаивать на партбюро, чтобы тебя исключили из партии. Какой ты коммунист? Люди у тебя на последнем плане.
– Да ты дальше собственного носа не видишь! Откуда я тебе столько машин и подвод дам? У меня боеприпасы остались…
И неизвестно, сколько бы длилась эта перепалка, если бы не пришел Канашов.
– Что за петушиный бой? – И тут же обернулся к Чепраку: – Собрать ко мне всех комбатов и командиров рот… Ты чего, забыл о нашем уговоре – боевым опытом обмениваться?
Чепрак недовольно поморщился:
– Товарищ подполковник, ведь нам за двое суток надо в землю влезть с головой. А если уйдут командиры, темпы инженерных работ снизятся.
– Ну, хорошо, давай, по-другому! Чтоб через полчаса штаб с начальниками служб, комбаты и комиссары были здесь.
Канашов с усмешкой взглянул на Заморенкова, тот, комкая пилотку, собирался уходить.
– А мне зачем? – спросил Заморенков. – Ведь батальоном-то мне не командовать. Мое дело – людей в строй возвращать.
– Дельному учиться, Яков Федотович, всегда пригодится, Ты вот не думаешь командовать, а вдруг придется.
– Оно, конечно, все может быть. Да только не смогу я.
– Немцы не спросят, сможешь или нет. Прижмут – гляди, еще как командовать будешь: любой строевик позавидует.
Вскоре в блиндаж Канашова набилось полно народу. Подполковник поднялся.
– Товарищи командиры! Так, как мы воюем, дальше воевать нельзя. Много ошибок делаем. Правда, есть у нас и успехи… – Канашов оглядел командиров. – То, что мы разгадали тактику устрашения, – успех! А вот бороться по-настоящему мы еще не умеем. Немец в психическую атаку идет или из автоматов сеет, а у новобранцев сердце в пятки. Снимет немец глушители с мотоциклов, а некоторые наши командиры докладывают: «Пулеметов у него видимо-невидимо». Забросит немец в тыл пару диверсантов или сигнальщиков-ракетчиков, а некоторые паникеры уже кричат: «Окружили!» Одни «кукушки» сколько командиров загубили. Помнишь, Белоненко, у тебя за один день двенадцать человек…
Майор Белоненко утвердительно закивал головой.
– Разведчики на меня обижались, что гоняю их… А без разведки, товарищи, нам бы давно труба. О подвижных отрядах много было толков. А польза от них немалая. Да разве я один в силах вспомнить, что у нас было плохого, а что хорошего? Вот и давайте вспоминать об этом вместе. Хорошее возьмем на вооружение, ошибки постараемся не повторять… Ну, кому слово?
Поднялся разведчик полка Андреев.
– Правильно, товарищ подполковник. Признаться, я сам первое время не разбирался, что и для чего делает немец. А вот сейчас стало доходить. Взять такой пример. Как только мы занимаем оборону в лесу, самолеты противника сбрасывают дымовые шашки. Вначале я думал, они лес поджигают. Ан нет! Немец не глупый по горящему лесу нас