К этому времени Британия отправила в Александрию морскую эскадру; в ответ на это лидер националистов подполковник Ахмед Ораби — известный на Западе как Араби-паша — начал создание новых оборонительных сооружений со стороны моря. Британский адмирал приказал ему прекратить строительство, а когда тот отказался, разнес здания снарядами. Действуя именем хедива, британские силы вторглись в страну и оккупировали город, но Араби ответил новой угрозой — заблокировать канал, соединявший Нил с Суэцким перешейком и бывший в этих местах единственным источником пресной воды. Ситуация быстро ухудшалась, и британские силы в полном составе под командованием знаменитого генерала сэра Гарнета Уолсли высадились 19 августа в Порт-Саиде, причем из Индии к Суэцу уже направлялись дополнительные войска. Месяц спустя, 13 сентября, эти силы с легкостью нанесли сокрушительное поражение Араби близ Тель эль-Кебира на краю нильской дельты и на следующий день оккупировали Каир.
А где была Франция в этот критический момент? Она также отправила эскадру в Александрию, но корабли почти сразу — что весьма странно — уплыли в Порт-Саид и французы не приняли участия ни в обстреле, ни в высадке. Если бы они остались и последовали примеру англичан, те, конечно, не возражали бы — они бы только приветствовали это. Но к этому времени французское правительство, похоже, утратило интерес к происходящему. Как известно, во многом благодаря яростному сопротивлению молодого Жоржа Клемансо в результате голосования фонды, необходимые для военной интервенции, не были получены; в результате правительство одновременно пожертвовало традиционным влиянием Франции на Египет и развязало руки своим соперникам британцам, позволив тем действовать по своему усмотрению. В конце 1882 г. «Двойной контроль» упразднили.
В прежние времена во время оккупации Египта англичанами те думали только о том, как им поскорее выбраться оттуда; на этот раз, однако, им приходилось защищать жизненно важную коммуникацию. Многие годы Британия утверждала, что ее военное присутствие в Египте не что иное, как временная мера. Что касается полной аннексии, то правительства, сменявшие Друг друга, протестовали, утверждая, что ничего такого не имели в виду: Египет — это часть Османской империи, и они будут более чем счастливы, если он ею и останется. Но канал нуждался в защите, и защита эта являлась задачей Британии. Если ради этого нужно оккупировать Египет, то так оно и будет.
Теперь Британия обеспечила себе эффективный контроль над каналом на случай войны, но она понимала, что подобная мера не устроит другие державы. Водный путь такой стратегической важности оказался бы полностью защищен только в результате абсолютной нейтрализации. Дипломатические переговоры, необходимые для достижения соглашения на сей счет, шли долго и непросто, но 29 октября 1888 г. наконец представители девяти наций в Константинополе подписали конвенцию Суэцкого канала, устанавливавшую «четкую систему, рассчитанную на то, чтобы гарантировать на все времена и для всех держав свободное пользование Суэцким морским каналом». В соглашении оговаривалось, что канал открыт для всех судов любой страны как в военное, так и в мирное время. Запрещалось перекрывать входы в него, равно как и строить укрепления на его берегах или вдоль них. Ни одна из воюющих стран не имела права высаживать войска или выгружать оружие в его портах или где бы то ни было вдоль канала. Однако согласно условиям первоначального соглашения 1854 г. конвенция оставалась в силе лишь до 1968 г., то есть на 99-летний срок после открытия канала. Затем власть над ним должна была вернуться к правительству Египта.
Пожалуй, у этой главы должен быть краткий эпилог. В ноябре 1914 г. Британия объявила войну Османской империи и провозгласила протекторат над Египтом, тогда как хедив Аббас стал султаном — титул вице-короля больше не годился для него. Однако всего через четыре года Египет (хотя и с некоторыми оговорками) получил полную независимость и стал королевством. Первого правителя, короля (прежде — султана) Фуада I, в 1936 г. сменил на престоле его сын Фарух, правивший до 1952 г., когда группа египетских армейских офицеров, вдохновленных полковником Гамалем Абдель Насером, свергла монархию и объявила Египет республикой. В 1954 г. они заключили с Британией договор, в соответствии с которым все британские военные силы должны были покинуть зону канала; через два года, 26 июля 1956 г. — за двенадцать лет до срока возвращения канала, — тот был захвачен и национализирован. Когда все дипломатические протесты не возымели успеха, в конце октября недавно созданное Государство Израиль, к которому присоединились Британия и Франция, вторглись в Египет с целью вернуть канал силой. Английские войска высадились в Порт-Саиде под прикрытием артиллерии с моря, тогда как израильтяне вторглись на Синайский полуостров. Вскоре, однако, неодобрение международного сообщества (в особенности США)[380]по отношению к этой операции стало столь сильным, что в декабре англо-французские войска были вынуждены отступить. Насер, невзирая на жестокие боевые потери, вышел победителем, а канал остался под прочной властью египтян. Влиянию Британии в Египте пришел конец. Порт-Саид вновь заняли египетские силы, а статую Фердинанда де Лессепса — без замыслов и решимости которого канал никогда не был бы построен — сбросили с пьедестала. Правду сказать, в сердцах диктаторов благодарность — редкая гостья.
Глава XXXI
БАЛКАНСКИЕ ВОЙНЫ
В первые годы независимости Греция по-прежнему оставалась несчастной страной. Особое разочарование вызывал ее новый король. Вероятно, не следовало чересчур надеяться на то, что семнадцатилетний Оттон, не знавший ни слова по-гречески и даже не исповедовавший православную веру, внушит к себе любовь своим смуглым подданным, испытанным воякам. По этой причине отец короля, Людвиг I Баварский, от имени держав Лондонской конференции — Британии, Франции и России — назначил регентский совет из трех человек; все это были баварцы, и только один из них вообще когда-либо бывал в Греции. Никто из членов совета ни в малейшей степени не интересовался местными обычаями или традициями, строя по своему вкусу систему законов и образования, оказывая давление на прессу и вводя налоги столь же тяжкие, сколь и несправедливые. Они продолжали действовать в таком духе три года — этот период получил название баварократии, власти баварцев, — но даже после того как в 1835 г. Оттон достиг совершеннолетия, в реальности мало что изменилось. Неужели, спрашивали себя греки, они боролись столь долго и доблестно именно за это? Их новые правители оказались еще хуже турок.
Нарыв, если можно так выразиться, вскрылся в 1843 г., когда практически бескровный военный переворот вынудил Оттона даровать конституцию. На бумаге она выглядела достаточно либеральной, среди прочего обеспечивая почти всеобщее избирательное право среди мужского населения (хотя женщинам пришлось дожидаться возможности отдать свои голоса на выборах до 1952 г.). Одновременно баварские министры освобождались от своих обязанностей; их место заняло новое министерство, состоявшее исключительно из греков, а также греческое Национальное собрание. Надо сказать, что из-за долгой турецкой оккупации традиционное общество в Греции развивалось совершенно иначе, нежели общества Западной Европы, и люди оказались совершенно не готовы к сложностям современной демократии. Тем не менее представлялось, что Греция сделала значительный шаг вперед, и появились основания думать, что впереди лучшие времена.
Увы, надежды оказались напрасны: все свелось к тому, что баварскую олигархию сменила греческая, правившая еще более грубыми методами, нежели ее предшественница. Весьма понятно, что, когда в марте 1854 г. разразилась Крымская война, греки приняли сторону России — на тот момент единственной страны, где православие являлось государственной религией, — и яростно противостояли Османской империи, державшей их в рабстве почти пятьсот лет. С другой стороны, потерпевшее полную неудачу вторжение в Фессалию и Эпир, находившиеся под властью турок, было очевидным безрассудством; единственным его следствием стало то, что британский и французский флоты оккупировали Пирей и высадили соединения иностранных войск, остававшиеся на территории Греции вплоть до 1857 г. На том, казалось, и покончено с недавно обретенным и столь превозносившимся суверенным статусом Греции.
В последние годы правления Оттон проявил подлинный патриотизм в отношении усыновившей его страны, и на него значительное влияние оказала так называемая великая идея: если описать ее вкратце, то речь шла об изгнании османов и замене их государства возрожденной Византией — греческой христианской империей, столицей которой вновь станет Константинополь. Но этот государь никогда не пользовался популярностью у своих подданных. В 1862 г., во время одного из его путешествий по Пелопоннесу, в старой венецианской крепости Воница вспыхнуло восстание. Прежде чем королевская яхта успела вернуться в Афины, правительство объявило короля низложенным. Оттон возвратился в Германию и поселился в Бамберге, где через пять лет скончался.
Великие державы не возражали против его изгнания, и бывшие подданные Оттона начали искать ему преемника. На это ушло два года. Поначалу их выбор пал на принца Альфреда, второго сына королевы Виктории; к несчастью, однако, в соглашениях 1827 и 1830 гг. присутствовало правило, согласно которому члены царствующих домов трех держав не могли занимать греческий трон, и поэтому предложение тут же отвергли. Лишь тогда греки обратились к семнадцатилетнему сыну Христиана IX Датского, чья сестра Александра недавно стала женой принца Уэльского. Его звали Вильгельмом; это имя слишком напоминало о севере и с некоторыми трудностями поддавалось записи на греческом языке, но он с большой радостью сменил его; таким образом, он взошел на трон под именем Георгия I, короля эллинов, и занимал его следующие полвека, вплоть до 18 марта 1913 г., когда его убили в Фессалониках во время послеобеденной прогулки.
Правление короля Георгия имело благоприятное начало: Британия добровольно — несмотря на мощное противодействие со стороны Уильяма Эварта Гладстона — уступила Греции Ионические острова, находившиеся под их протекторатом с 1815 г.[381]За этим последовал успех — введение в 1864 г. новой конституции, ставшей громадным улучшением по сравнению с конституцией 1844 г. Популярность, которую Георгий снискал впоследствии, во многом была связана с тем, что он усвоил принципы поведения, полностью противоположные принципам Оттона. Вместо того чтобы стремиться к лидерству и лично участвовать во всем, он взял себе за правило оставаться номинальной фигурой, вмешиваясь в дела правительства как можно меньше и позволяя министрам делать практически все, что им заблагорассудится.
Теперь, когда Ионические острова оказались благополучно включены в состав королевства, настало время решения новой территориальной проблемы — критской. Этому острову пришлось пережить куда более долгий период иностранного владычества: после четырехсот лет под властью Венеции он — в отличие от Корфу и большей части островов архипелага[382]— уже двести лет находился под игом османов, остававшимся таким же прочным, как и раньше. В дни владычества Венеции здесь непрестанно вспыхивали восстания, а война за независимость еще более усилила националистические настроения среди христианского населения — настолько, что критяне направили свои усилия не просто на изгнание турок, но и на объединение с новым греческим королевством. Крит направил делегатов в Национальное собрание, заседавшее в Аргосе в 1829 г., но на следующий год, как мы знаем, султан Махмуд даровал остров Мухаммеду Али в качестве награды за службу во время недавних военных действий. Этот союз с Египтом — мягко говоря, неестественный — продолжался всего десять лет; в 1840 г., разъяренный самовольством своего вице-короля, султан отнял остров обратно.
Для греков не имело особого значения, под властью египтян или турок они будут находиться. Они стремились к союзу с Грецией. Восстания продолжались; самые кровавые из них разразились в 1866 г. Именно тогда Манесес, настоятель монастыря в Аркадии и один из величайших героев в истории Крита, взорвал свой пороховой склад — хотя кого-то может удивить сам факт, что монастырь имел таковой, — чтобы не сдаваться. Последовавшая кровавая бойня, во время которой было хладнокровно убито множество женщин и детей, вызвала международный скандал; в особенности подверглось жестокому порицанию британское правительство, когда обнаружилось, что оно отдало королевскому флоту приказ не спасать критских граждан от резни, какого бы пола и возраста те ни были, дабы подобные действия не были расценены как отход от строгого нейтралитета, которого твердо решила придерживаться Британия.
Наконец султан, разгневанный очевидной поддержкой, которую греческое правительство оказывало критским инсургентам, в 1868 г. предъявил ему ультиматум: в течение пяти дней Греция должна прекратить работы по снаряжению кораблей, строившихся для нападений на турок. Были и другие пункты, но они представляли собой условности. Греция с негодованием отказалась повиноваться. Последовал разрыв дипломатических отношений, и некий Хобарт-паша, отставной капитан королевского флота, находившийся на службе у султана и в тот момент командовавший турецким флотом, пригрозил Греции установить блокаду. Война казалась неизбежной, но конференции послов европейских держав удалось убедить греков принять условия турок и на следующий год отношения возобновились. Взамен султан даровал Криту конституцию, которая обеспечивала островитянам частичное самоуправление и — по крайней мере на время — смягчила их чувства.
Летом 1876 г. пламя охватило Балканский полуостров.[383]Конфликт вспыхнул, когда сербское православное население Боснии и Герцеговины восстало против своих турецких владык. Сербия и близлежащее княжество Черногория — где население также исповедовало православие и говорило по-сербски — поспешили на помощь, и нечего было и думать, что единственный оставшийся славянский народ на Балканах — болгары — окажутся в стороне. Восстание в Вилайете на Дунае — так официально называлась Болгария — вспыхнуло в мае 1876 г. Само по себе оно было весьма незначительным, но подавили его с почти невероятной жестокостью. В Бараке — деревне, которая уже сдалась после недолгого сопротивления, — перебили большинство мужского населения; женщин и детей загнали в сельскую церковь и в школу, а затем подожгли оба здания. Только Барак потерял около 5000 из 7000 жителей; согласно подсчетам, общее количество христиан, убитых за этот месяц, достигало почти 12 000 человек.
Цивилизованный мир встретил эту новость с негодованием — особенно это касалось России, где царь немедленно выразил солидарность с единоверцами. В Лондоне «болгарские жестокости» стали темой яростного памфлета мистера Гладстона, к тому времени оставившего свой пост, который также подверг критике протурецкую политику администрации Дизраэли. Возмущение, выраженное повсюду, проявилось даже в Константинополе, где примерно 6000 студентов-теологов устроили массовую демонстрацию, требуя смещения великого визиря и главного муфтия. Султан Абдул-Азиз тут же капитулировал, но демонстранты — и, без преувеличения, народ в целом — остались неудовлетворены. С этого момента, по словам британского посла, «слово „конституция“ было на устах у всех».
Тем временем турецкая армия наголову разбила сербов и двинулась бы на Белград, если бы великие державы — теперь к ним присоединились Германия и Австрия — вовремя не воспротивились; они настояли на перемирии. Царь вместе с австрийским императором при поддержке Германии набросал документ, получивший название Берлинского меморандума, составленного, дабы оказать на Порту давление с целью проведения в стране радикальных реформ, и теперь запросили Британию о поддержке. Дизраэли ответил решительным отказом. С Британией, подчеркивал он, не посоветовались заранее; он отвергает предложение присоединиться к трем державам, желающим «вонзить нож в горло Турции». Более того, дабы поддержать боевой дух турок, он приказал эскадре средиземноморского флота занять позиции в устье Дарданелл. Собираясь предотвратить войну, которую, очевидно, решила затеять Россия, он затем созвал конференцию шести стран. Предполагалось, что она состоится в Константинополе в декабре текущего года.
Ситуацию в городе не улучшал тот факт, что состояние психического здоровья султана давало основания для серьезного беспокойства. Абдул-Азиз наследовал своему единокровному брату Абдул-Меджиду в 1861 г. Среди султанов нового времени мало кто являлся столь устрашающей фигурой. Будучи почти семи футов ростом — его восьмифутовую кровать до сих пор можно видеть во дворце Долмабаше, — с густой черной бородой и жестоким нравом, он для многих своих придворных символизировал возврат к худшим дням XVII или XVIII вв. В 1867 г., когда ему исполнилось 37 лет, Наполеон III пригласил его во Францию на Большую Всемирную выставку, и он по дороге посетил Вену и Лондон. Абдул-Азиз стал первым султаном в истории Османской империи, с миром пришедшим в христианскую Европу, и этот опыт далеко не благотворно повлиял на него: он преисполнился решимости завести современный военный флот (несмотря на смутивший присутствующих случившийся с ним приступ морской болезни во время осмотра британского военно-морского флота метрополии вместе с королевой Викторией на Спитхедской стоянке), а также приобрел страсть к железным дорогам, которые ему удалось провести в Константинополь только шесть лет спустя. Но с каждым годом его необузданные припадки становились все более бурными и неуправляемыми, и к 1876 г. сумасбродство привело страну на грань банкротства.
Случилось так, что вскоре после разгона демонстрации теологов ранним утром 30 мая того страшного года два батальона пехоты под началом главнокомандующего армии Хусейна Авни окружили Долмабаше, тогда как морская эскадра немедленно разместилась напротив, в Босфоре. Войдя во дворец, командующий немедленно очутился лицом к лицу с султаном, стоявшим на лестнице в ночной рубашке, с обнаженным мечом. Однако когда ему предъявили акт о низложении, Абдул-Азиз не оказал сопротивления и покорно взошел на парадный баркас, доставивший его в старый дворец Топкапи. Здесь его оставили (проявив, пожалуй, некоторую нечуткость) на ночь в комнате, где в 1808 г. был убит один из его предшественников, Селим III. На следующий день его отвезли вверх по Босфору в Сираганский дворец (близ которого в наши дни возвышается один из лучших отелей современного Стамбула). Всего через 4 дня его нашли мертвым в новом обиталище: он перерезал себе вены ножницами. Пошли обычные слухи о чем-то куда более зловещем, нежели самоубийство, однако в конце концов заключение 18 докторов, гласившее об обратном, было принято за истину.
Все это было само по себе волнующе, но драма только начиналась. Через неделю любимая жена Абдул-Азиза, черкешенка, умерла при родах. Эта трагедия так потрясла ее брата, служившего конюшим при дворе султана, что 14 июня он ворвался в зал, где проходило заседание совета министров, и застрелил и главнокомандующего, и министра иностранных дел. Такое развитие событий оказало сильнейший эффект на нового султана, Мурада V. Еще услышав о смерти своего дяди, он упал в обморок, а затем его рвало тридцать шесть часов; известие о двух последних убийствах повергло его в глубокую депрессию, облегчению которой мало способствовал его хронический алкоголизм. В последний день августа он последовал за Абдул-Азизом. На сей раз, однако, ножниц не нашлось: Мураду пришлось оставаться узником Хирагана следующие двадцать восемь лет.
Что касалось нового султана, Абдул-Хамида II, то можно было с уверенностью сказать, что он был лучше двух своих предшественников, однако не слишком-то превосходил их. В возрасте семи лет он лишился матери-черкешенки; отец, Абдул-Меджид, игнорировал его, и мальчик полностью ушел в себя; у него совершенно не было друзей и даже товарищей. Жестокий и мстительный интриган в личном общении, слабый и нерешительный правитель, он всю жизнь мучился страхом насильственной смерти и практически не появлялся на людях. Он ненавидел дворец Абдул-Меджида, Долмабаше, стоящий на возвышенности на берегу Босфора, и выстроил себе новый, ставший центром управления и власти, за неприступными стенами своего парка в Йылдызе, высоко среди холмов. Отсюда этот сутулый крючконосый чернобородый человек с землистым цветом лица, все время прикрывавшийся, по-видимому, от некоего воображаемого противника, плел сети интриг, тайно принимая целые полки шпионов и информаторов, и кое-как управлял своей трещавшей по швам империей.
Может показаться, что Абдул-Хамид был не из тех правителей, которые даруют конституцию своему народу, однако ему хватило проницательности, чтобы понять, что если он не предпримет хоть что-то, чтобы успокоить недовольство народа, то вполне может стать третьим султаном, потерявшим трон, за этот роковой год. Он также очень хотел успокоить делегатов грядущей конференции: в конце концов, если теперь можно было убедиться, что у Турции имеется план полного конституционного реформирования страны, то какую роль должны были здесь играть великие державы? Декрет о даровании новой конституции был опубликован в то самое утро, когда открылась конференция, и это, несомненно, не было простым совпадением. Но нечего и говорить, что это не убедило ее участников. Даже лидер британской делегации, маркиз Солсбери, от которого можно было ожидать, что он, являясь министром по делам Индии в правительстве Дизраэли, разделяет симпатии своего шефа, не пытался скрыть своего омерзения. В отличие от большинства своих спутников он удостоился аудиенции у Абдул-Хамида, но впоследствии описал его как «жалкое, ничтожное создание, сказавшее мне, что он не смеет даровать то, чего мы требуем, поскольку его жизнь в опасности».[384]
Так, отчасти из-за конституции, которая, как вскоре оказалось, не стоила даже бумаги, на которой ее напечатали, и действие которой, так или иначе, вскоре было приостановлено[385], а отчасти из-за того, что султан не желал даровать автономию Болгарии, Боснии и Герцеговине просто потому, что этого требовали великие державы, Константинопольская конференция окончилась полным провалом. Теперь война была неизбежна.
Первым государством, перешедшим к действиям, стала Россия: ее армии одновременно пересекли азиатскую и европейскую границы Турции 24 апреля 1877 г. Через месяц Румыния объявила о своей независимости и вступила в борьбу; вскоре турки стали отступать по всем фронтам. Наконец 31 января 1878 г. султан согласился на перемирие. Фактически то был акт капитуляции, но даже это не смогло уменьшить панику, воцарившуюся на Босфоре. Возможность того, что более чем через четыреста лет полумесяц вновь уступит кресту, казалась вполне реальной.
Однако подобная перспектива мало устраивала Австрию, которая теперь бросала жадные взоры на Боснию и Герцеговину, а также Британию: Дизраэли всегда был другом Турции, а народ, по-прежнему помнивший Крымскую войну, охотно распевал во всю глотку песенку из репертуара тогдашнего мюзик-холла:
Мы битвы не хотим, но, коль придется, черт возьми,
Богаты кораблями мы, деньгами и людьми,
С медведем бились мы, и нынче ляжем мы костьми,
Но русский не возьмет Константинополь![386]
Чтобы еще более наглядно продемонстрировать свою позицию, в середине декабря Британия отправила эскадру из числа кораблей своего средиземноморского флота, дабы та проследовала через проливы Мраморного моря, открыв огонь в случае нападения на нее, и разместилась на стоянке напротив города. Если, как можно предположить, эти действия были рассчитаны на то, чтобы успокоить кого-либо, то они не имели успеха. Султан перепугался сильнее, чем когда бы то ни было, тогда как русские предпочли воспринять случившееся как акт враждебности и сами двинулись в Мраморное море, остановившись лишь близ Сан-Стефано (ныне Ешилькей, месторасположение международного аэропорта). В ситуации, когда Британия и Россия были ближе к войне, чем когда-либо, великий князь Николай Николаевич, командующий русскими силами, согласился не двигаться дальше, а адмирал сэр Фиппс Хорнби — отвести свои суда к Принцевым островам, расположенным примерно в 8 милях к югу от бухты Золотой Рог.[387]
Что касается греков, то недавние события показали, что великая идея, пожалуй, перестала быть несбыточной мечтой, как прежде. Перед видением греческого флага, реющего над Святой Софией, не мог устоять ни один истинный грек. Вдобавок появилась надежда, что открытые военные действия побудят греческое население Османской империи поднять восстание. И волнения действительно разразились — в Фессалии, Эпире и опять-таки — что было неизбежно — на Крите. Таким образом, Греция вступила в войну. Увы, она не могла выбрать более неподходящего момента — объявила войну 2 декабря 1878 г., не зная о перемирии, заключенном всего 48 часов назад. Греческую армию, уже пересекшую турецкую границу, поспешно (и не без некоторого замешательства) отозвали обратно. Вскоре мир в Эпире был восстановлен, а в конечном итоге — и в Фессалии; на Крите, однако, разрозненные силы продолжали бороться.
Перемирие привело к подписанию 3 марта русскими и турецкими делегатами Сан-Стефанского договора. То было странное соглашение: оно не удовлетворило никого, кроме Болгарии[388], так как фактически восстанавливало некогда великую болгарскую средневековую империю и положило конец всем надеждам греков в Македонии. Другие его условия нас не интересуют; достаточно сказать, что их невозможно было бы провести в жизнь. Поэтому великие державы (теперь включая и Османскую империю) встретились всего через три месяца в Берлине, где поначалу их дискуссии, как казалось, могли привести к куда более положительным для Греции результатам. Однако османское правительство отказалось от своих обещаний, постоянно увиливая и мешкая, и Греции удалось получить только часть того, что ей присудили, лишь через три года. В конечном итоге им пришлось удовлетвориться Фессалией — правда, весьма ценной провинцией, принадлежавшей туркам пятьсот лет, — и частью Эпира, включавшей Арту.
Крит по-прежнему оставался в руках турок. В том же, 1878 г., однако, султан даровал ему то, что, по сути, являлось чем-то вроде конституции. Согласно ей, была создана генеральная ассамблея, состоявшая из 49 христиан и 31 мусульманина; среди прочего греческий утверждался в ней в качестве языка как ассамблеи, так и судов, а половина ежегодных доходов направлялась на строительство школ, больниц, гаваней и дорог — со времен венецианского владычества на все это не тратилось практически ничего. Благодаря этим послаблениям на острове в течение десяти лет было относительно спокойно; новый мятеж вспыхнул только в 1889 г., а в 1896–1897 гг. за ним последовали еще два. Эти восстания оказались куда более серьезными; второе из них привело к массовым убийствам христиан на улицах Канеи и сожжению христианского квартала города.
После подобных жестокостей Греция не могла больше бездействовать. Принц Георгий, второй сын короля, покинул Саламин с флотилией торпедных катеров, дабы предотвратить высадку турецких подкреплений; 15 февраля 1897 г. 1500 греческих добровольцев высадились близ Ханьи — их воодушевляли воспоминания о «краснорубашечниках» Гарибальди на Сицилии, — дабы взять власть на острове именем короля. Возможно, даже теперь твердые и решительные действия европейских держав могли предотвратить открытый военный конфликт, которого не желали ни король, ни султан, но с их стороны ничего не последовало, и 17 апреля Турция объявила войну.
Сам король заверил иностранных посетителей, что в случае войны по всей Османской империи греческие общины восстанут против своих угнетателей и что большинство других христианских общин последуют за ними. Увы, ничего подобного не произошло; Тридцатидневная война, как ее впоследствии стали называть, положила начало почти непрерывной цепи катастроф, обрушившихся на Грецию. Согласно «Кембриджской современной истории», «греческий флот, превосходивший турецкий… не совершил ничего, не считая обстрела Превезы, не приведшего ни к чему, и захвата груза овощей в Санти-Каранта, а также поддерживавшего турок члена британского парламента». На суше греки действовали с почти столь же малым успехом. Им повезло, что державы наконец вмешались и вынудили воюющие стороны заключить перемирие. Все греческие бойцы должны были покинуть Крит, охрану которого предстояло обеспечивать международным силам. Греция — уже находившаяся на грани банкротства — должна была выплатить султану огромную компенсацию. В свою очередь, Абдул-Хамиду наконец пришлось выполнить свое обещание двадцатилетней давности насчет формальной передачи Фессалии.
Только теперь великие державы предприняли серьезные усилия, чтобы решить критскую проблему раз и навсегда. Султана убедили сделать дальнейший шаг — даровать острову автономный статус в рамках Османской империи. В ноябре 1898 г. последние турецкие войска были отозваны с Крита; с конца этого года верховный комиссар в лице принца Георга, второго сына греческого короля, управлял из Ханьи, в то время как английские, французские, итальянские и русские войска оккупировали главные города. Крит получил свой флаг, монету и почтовый штамп.
Власть Абдул-Хамида на острове еще больше ослабла. Однако даже теперь он не мог решиться уйти отсюда. И прошло еще пятнадцать лет, прежде чем критяне добились желаемого.
Берлинский конгресс повлиял на судьбу другого крупного средиземноморского острова. Кипр находился под властью Османской империи с тех пор, как турки отняли его у венецианцев в 1570 г. На первых порах подавляющая часть местных жителей приветствовала перемену правления. Турки легализовали на острове деятельность греческой православной церкви, иерархи которой вскоре приняли на себя роль представителей своей паствы, постоянно выступая в качестве выразителей ее мнения и посредников в отношениях с турецкой администрацией. Феодальная система была отменена, рабы — освобождены. Киприоты вновь получили право владеть землей, хотя и становились при этом налогоплательщиками. Куда менее их обрадовал тот факт, что около 3000 турецких солдат получили землю и поселились на острове. Подобное развитие событий привело к тяжелым последствиям в наши дни. Так как две общины оставались полностью чужими по отношению друг к другу и в отношении языка, и в отношении религии, между ними совсем — или почти совсем — не совершались браки. Таким образом, с самого начала киприоты оказались резко разделены между собой, и это разделение сохраняется и поныне.