В субботу или воскресенье хорошо прийти в диспансер. Тишина. Ни телефонного звонка. За час покоя разберешься и сделаешь больше, чем за неделю. Если убрать все «водопады» и «смерчи» — сколько же я могу сделать один! Сам сделаю обход всех больных (и еще три раза по столько), сделаю все назначения, сам прооперирую. Ассистировать будет мною же подготовленная сестра. Сам же приму всех больных в поликлинике, сам же сделаю им облучение при помощи существующих лаборантов. Мне нужен гистолог, анестезиолог, врач-лаборант и рентгенолог. Все остальное сделаю сам, и буду счастлив.
В 1965 году, еще до создания диспансера, мне пришлось работать ординатором в хирургическом отделении больницы скорой помощи. Всех врачей забрали тогда на гражданскую оборону, а меня оставили, поскольку у меня была областная прописка и я в городских мероприятиях не значился. В отделении неотложной помощи на сто коек я остался один вместо всех врачей на две недели, и это были самые прекрасные дни моей жизни: уехали все, никто не мешал, мероприятия прекратились, осталась одна работа в чистом виде.
О «чистой» работе мечтают многие. Заведующая отделением детской ортопедии сначала выдвинула совсем детский проект: перерезать в отделении телефонный кабель, запереть двери на ключи и — работать. А потом предложила более зрелую идею: работать в воскресенье и в субботу, когда телефоны молчат, курьеры не ходят, административная жизнь замирает. В таких идеальных условиях можно успеть очень много, а отдыхать — в понедельник и вторник. Как раз и начальство требует, чтобы работала больница всю неделю по скользящему графику. На том и сыграть.
Эту модель я тоже использую в модификации: никогда не хожу в отпуск летом. Самые ретивые в это время на Черном море, сил набираются. В октябре, примерно, хорошо отдохнув, кидаются они в работу. А я — в отпуск: опять разминулись. Потом годовой отчет, Новый год, весну перекантовать, а летом — опять замирают они. Пока — все мелочи, небольшие тактические приемы, а нельзя без них, нужны эти мелочи, чтобы выжить.
|
|
Еще одна маленькая модель: забегает в кабинет возбужденная женщина. Начинает с угроз, это сейчас принято. Потом проясняется: хочет положить в стационар старуху 96-ти лет, которую, конечно, лечить уже нельзя. Таких, так называемых инкурабельных больных, в городе примерно 200 человек. У нас 65 мест, и эти места нужны для тех, кому можно помочь. Еще нам нужны места, чтобы принять сельских пациентов из тех районов, где онкологов нет. Но вот этой женщине, которая сейчас возмущается и угрожает, этой женщине не хочется ухаживать за больной матерью, тем более, что она дочь не родная, а приемная. И взяли-то ее из детского дома в 1928 году, чтобы получить лишний кусок земли под огороды, и обращались с ней плохо, и не обязана теперь она эту старуху досматривать, и нету таких прав. А как раз права и существуют на бумаге. Есть приказ Министра здравоохранения СССР, который запрещает госпитализировать инкурабельных больных в онкологические станционары. Во-первых, из рациональных соображений: специализированных онкокоек очень мало, к тому же эти койки — дороже обычных, к ним привязаны источники ионизирующего излучения, и вся лучевая служба, и защита от излучения и т. д. Во-вторых, соображения гуманные: несчастные раковые больные наблюдают мучительную смерть от рака, многие теряют надежду, отказываются от лечения как раз те, кого можно спасти, иные покушаются на самоубийство. Нет большего горя для онкологического стационара, чем госпитализация инкурабельных. Вот и приказ министра. Только обстоятельства — сильнее приказа. Все ходы я уже знаю наперед. Сейчас откажу этой возбужденной женщине, побежит она повыше, начнет там шуметь, права качать. Кому охота связываться? Заставят меня положить, чтобы тихо было. И удивляться нечему: я ведь тоже от своих требую, чтобы тихо. А напишет она жалобу — еще хуже, все равно что-нибудь да найдут на проверке. Да и как не найти, если правила мы всегда нарушаем. А правила не нарушим — живы не будем — остановится все.
|
|
«Est ist eine alte Geschichte,
Die bleibt immer neu…»*
Такая маленькая проблема, небольшой этюд. Крайними остаются больные: положат к ним умирающую маразматическую старуху, послушают они ее бред, понюхают, как мочится под себя. Я выдвигаю аргументы: дескать, здоровым родственникам в квартире все это легче перенести, чем больным в палате. Только аргументы не действуют — нужен другой ход. Выясняю осторожно, претендуют ли родственники на комнату больной после ее смерти.
* «Эта старая история остается вечно молодой…»
Если претендуют — говорю вскользь, что об этой жилплощади может узнать городское жилищное управление, и записываю адрес. Взыскующие и страстные посетители разом охладевают и уже спокойно, не теряя достоинства, покидают мой кабинет.
Вообще много есть приемов и способов удержаться на этой шахматной доске. Иной, вроде непутевый совсем, а держится очень просто: возглавит, скажем, бюро по жалобам при здравотделе. Никому в этой дряни копаться не хочется, а этот гребет. Тем и ценен. Хоть, впрочем, и это не спасет, если навалятся хори дружно. Всем нужно крутиться, даже такой шестерке. И снова о приемах. Хороший способ — разделить ответственность. То есть хори тебя в угол, чтобы сам ты отвечал лично. А это — очень плохая позиция. Они тебя со стороны судить будут и очень сурово. Если сами бездельники — твою недоработку из-под земли вытянут и на щит поднимут и возопят. Они, бессердечные, любят говорить о твоем равнодушии. Видят они соломинку в твоем глазу. Вот тут и надо им по глазам собственным-то бревном и двинуть.
|
|
Работала у меня отвратительная медицинская сестра Медведева. Скорее, даже не работала, а мешала работать. На дежурстве частенько пьяная, по закону ее можно за это одно выгнать без суда. Да только не докажешь, никто ведь свидетелем не пойдет. А главное, начальство этой самой сестре покровительствовало. А та из себя куртизанку строит, наряжается. Девкам намекает, что живет со мной, мне намекает, что живет с тем-то… (многозначительно). Аферистка. Больному мальчику наконечником клизмы разодрала прямую кишку. Отец у нее — важная шишка в городе. Из бывших, но в почете. Комиссии возглавляет, на трибунах и в президиуме мелькает. Она-то сама на отца наплевала, но люди с ним считаются. А с другой стороны, очень нужно ее выгнать: она ведь не только сама гадит, но и других развращает, и мой авторитет падает, раз я это терплю.
Случай подвернулся такой. Прогуляла она две недели. Девчонки тихо сообщили — уехала с любовником (они такие вещи всегда знают). Я мигом звоню домой, родители сообщают, что она по моему заданию отправилась в командировку. Я им объясняю, что ничего подобного, драматизирую ее исчезновение и очень прошу сообщить мне, когда она появится, чтобы я не волновался. И по тону чувствую, что они уже догадываются, где она, потому как не первый случай, да и не последний. Тут я предлагаю удариться в розыск, заявить в милицию. Отказываются, мнутся.
Потом, когда она у нас появилась, я благородно возмущен: а ведь так волновался — убили, похитили?! А она гуляла, а девочки за нее работали. И что же она сделала со своими родителями? Да как она смеет отцу теперь в глаза смотреть! Такому отцу, такому папочке!
Из этой удобной позиции, защищая папочку, я могу переть на нее, как хочу: папочка мне за это ничего не сделает, я же на его стороне.
— К работе не допущу тебя, — говорю, — пока не извинишься перед отцом.
— Плевала я на него, — говорит она.
Я потрясен, как послушник, в присутствии которого осквернили Имя Господне.
— Твой отец, — кричу, — заслуженный старый работник (и воздымаю руки к потолку). Да каждый из нас ему обязан, мы у него учимся, каждое его слово для нас — закон. Не только тебе он отец, всем он нам отец. Так пойди же и скажи ему: «Папа, прости меня, непутевую, никогда больше в жизни…».
— Да плевала я на него и на вас, будьте вы прокляты.
Она меня прерывает и удачно ставит в одну компанию со своим папочкой. И в ярости пишет заявление об уходе, и я подписываю его этим же числом, и она исчезает из моего кабинета, а через пару минут и приказ готов, и печать проставлена.
Здесь я остановлюсь и подумаю о внуках. Они же не поверят. Дотошный внук возьмет закон о труде тысяча девятьсот моего времени, перечитает параграфы и найдет, что работника можно уволить после трех выговоров, подтвержденных местным комитетом. А пьяного — так и сразу, если два свидетеля найдутся. Для чего же эти психологизмы и трюки? Не проще ли набрать три выговора (а ведь есть за что!) или за пьянку сразу? Но вот никто почему-то этого не делает. Не слышно пока о таких прецедентах. И не зря. Ибо, кто живет в стеклянном доме, не должен бросаться камнями. Оскорбленный папочка, прогульщик или лодырь напишет жалобу или анонимку! Не о себе лично, не о своем частном алкогольном случае, а принципиально, вообще о нарушении Правил. А правила мы обязательно нарушаем, и за это нам снимут голову, если кто пальцем укажет. А не нарушим Правил — дело завалится, опять голову снесут — это сказка про белого бычка.
В моем случае — еще сложнее. Мне с начальством ссориться нельзя: оно-то знает, где я нарушаю, помалкивает до времени, зачем ему губить меня понапрасну? А у него тоже начальство есть наверху. И ему с ними тоже ссориться нельзя. Закольцовано это дело, кругом шестнадцать. Равновесие установилось! Правила еще можно нарушить, а вот Равновесие нарушить нельзя, все завалится.
История моя, кстати, на этом не закончилась. На следующий день после добровольного ухода медсестры Медведевой вызывает меня мой начальник и категорически приказывает восстановить ее на работе. Он посмотрел многозначительно, сказал: «Оттуда требуют» и показал пальцем на потолок. У верующих когда-то было Небо. У нас — потолок. Иной раз берем с потолка: цифры, факты и разное. Хулиганку, аферистку, пьянчугу Медведеву нужно восстанавливать. А ведь не хочется, больных жалко, и авторитет мой страдает. Еду от шефа, комбинации в голове играю. И выхода, вроде бы, нет. А все же пробовать надо. Осторожно так, на ощупь. Вызываю Медведеву к себе. Она торжествует, сияет радостью и местью. Звоню папочке. А тот уже к разговору готов. И говорит мне то, что уже, видимо, и шефу сказать успел. Он говорит, что я несу персональную ответственность за моральный облик моих подчиненных — на то и руководитель. И для меня это будет очень просто и легко, если каждого оступившегося я с работы выброшу. Себе я жизнь облегчу, но будет это не по-нашему, не по государственному. Ибо куда же денется этот уволенный? Он же от того не исправится, а наоборот, утвердится в своих безобразиях, и ему будет еще хуже, и общество пострадает. Нет, я не должен идти таким легким путем. А должен перевоспитать безобразника, найти путь к его сердцу, взять под контроль, работать с ним упорно, настойчиво, а если ничего не получится — с меня же и спросят по всей строгости.
Четко аргументирует папочка. Нельзя не согласиться. Я действительно соглашаюсь и выражаю свое восхищение глубиной мысли и силой выражения. Он там добреет на другом конце провода, в голосе появляются отеческие нотки, снисхождение, добродушие. Но теперь уж мое восхищение ничем остановить нельзя. Я честно признаюсь ему, что когда брал трубку, у меня было совсем другое настроение, но вот теперь буквально за минуту он изменил мою установку, да что там установку — он мне открыл нечто такое, чего я не знал раньше. Все-таки старая школа, возраст и опыт. И теперь я понял, что его дочь действительно можно поставить на ноги, но, разумеется, с его помощью. Он будет наставником собственной дочери! Уж если он сумел буквально за минуты так сильно воздействовать на меня, то, конечно же, он сумеет воздействовать на собственную дочь. И завтра же я иду на самый Верх и там сообщаю, что мы вместе с ним берем шефство над его дочерью, и мы оба будем ответственны за ее дальнейшие поступки. И я буду регулярно, каждую неделю сообщать руководству о наших победах и поражениях. И, конечно же, я один с этим не справлюсь, у меня таланта и опыта не хватит. А вот его опыт и его талант нужно как раз использовать на благо общества и его дочери. И отказать он в этом не может, это будет не по-нашему, не по государственному. И далее в этом духе.
Тот замычал, запыхтел, почувствовал капкан. Он-то свое чадо знает. Если в детстве не воспитал, то где уж теперь, когда водку пьет, любовников меняет, аферы крутит. Поздно. Выросла уже. Сформировалась. Он там представил, что она выкинет завтра, и как я с этим пойду на Верх, и как он будет выглядеть каждую неделю. А я что: я из лучших побуждений, его же мысль продолжаю. И черт меня знает, то ли я его в капкан беру, то ли действительно дурачок отпетый. Задумался папочка. А дочь тем временем орет, да так, что в и трубку слышно: «Не буду я этого старого дурака слушать! Нашли умницу, да это же скотина настоящая, вы его просто не знаете».
— Как ты смеешь об отце говорить такое, о таком замечательном человеке!
И, отнесясь к нему, очень серьезно: «Да, работа у нас с вами предстоит немалая, слышите, как она выражается?». И к ней: «Твой отец замечательный человек, ты должна уважать его и слушать каждое его слово. Ты должна гордиться своим отцом».
— Говно он собачье! — орет она в исступлении и убегает из кабинета.
Я говорю в трубку: «В общем, решайте сами. Как вы решите, так я и сделаю». Последняя фраза очень важная. Скажу заведующему — дескать, сам папа решает, как он скажет, так и будет, по телефону договорились. Больше они не появлялись в поле моего зрения — ни дочь, ни папочка.
Свалить ответственность на тебя пытаются не только сверху, не только сбоку, но и снизу. Скажем, у нас в диспансере своего пищеблока нет. Наша повариха получает готовую пищу из диетической столовой, которая рядом. Привозит она герметически закрытые бидоны на ручной тележке с дутыми шинами по асфальту, через дорогу. Разделить порции — вот и вся ее работа. Ни готовить, ни варить, ни жарить. Женщина она хорошая, степенная, но от безделья, видимо, одичала. И на профсоюзном собрании вдруг кинулась, да с пафосом и заплачкой. Спутались у нее традиции в бедной голове. «Это сколько я могу с тележкой мучиться? Рученьки мои, — навзрыд, — рученьки мои бедные. Которые грамотные — ездиют на машинах, а мы как темные, значит — тележку возить. А право, кто право дал: кто, спрашиваю, право дал такое?!»
В заключение она потребовала, чтобы ее бидоны регулярно возила диспансерская легковая машина, которую вместе с шофером и следует закрепить за ней. И тогда выскочила известная наша активистка, медсестра одна, женщина пожилая, высохшая, как сестра очень слабая, но общественница большая. Уловила она чутким своим, еще довоенным ухом, что образованные пролетариат обижают. Остальное не поняла. Она так и сказала старым наивным штилем: «Я поддерживаю рабочий класс». И конкретно потребовала закрепить за поварихой легковую машину. Бывают же такие ситуации, настолько бредовые, что даже возразить нельзя. И санитарки одобрительно загудели. Они у нас деревенские и людей делят на грамотных (т. е. «шибко грамотных») и неграмотных. О себе санитарки говорят: «Я хочь и не ученая, но не глупа». Сами по себе они хорошие, уважительные. И труд у них адский, тяжелый, я им всегда навстречу иду. Иной раз и шею подставить нужно, правила для них же нарушить. Они это «знають и ценють». Но здесь, сейчас, в больную точку попало — своя, стало быть, неученая, чего-то требует. Да, видно, и по делу, раз ей грамотная женщина общественная помогает. А остальные? Остальные спят, собрание же. Мне нужно сразу найтись, и себя не уронить, и все на места расставить, и каждому его место указать. И я говорю, что санэпидстанция не позволит возить борщ в легковой машине, на которой мы больных возим и белье в стирку. Но уж коль вопрос такой стоит, я не возражаю приобрести для поварихи грузовой мотороллер. «А кто его будет водить?» — она кричит.
— Ты и будешь. Я для каждой санитарки не могу иметь персональных шоферов. Вот когда ты будешь министром, у тебя будет персональный шофер. А пока — сама поезжай! А для этого нужно сдать на права. Организацию покупки мотороллера я поручаю медсестре-активистке, а также оформление необходимых документов, поскольку у нее живой интерес к данной проблеме.
Тогда активистка кричит с места: «Не буду я этим заниматься, это не мое дело!» Я удивляюсь: «То есть как это не Ваше дело, когда только что Вы сказали, что именно это дело Вы поддерживаете? Скажите собранию честно: Вы поддерживаете или отказываетесь?». Заметалась она, руками прикрылась как-то стыдливо, глаза бегают, но губами твердо выводит: «Поддерживаю!» — «Вот и прекрасно, — говорю я. — Так идите же с Богом в магазин «Турист», договаривайтесь с директором, оформляйте документы, а оплату я вам обеспечу».
Она опустила голову и губы дрожат (для нее такая работа — поистине каторга). «А потом, — я продолжаю, — сходите в ГАИ и оформите нашу повариху на курсы, все же вы женщина грамотная, ученая — вам это проще сделать, чем ей самой».
— Да не буду я этого ничего делать, — кричит она. — Не мое это дело!
— Но вы поддерживаете?
— Поддерживаю!
— Чем?
— Что значит — чем, — не понимает она. Я объясняю: слово поддерживать по-английски bасk, что означает спина. Спина и поддерживать — одно слово. Кто поддерживает, тот подставляет спину. В русском языке поддерживать — это держать под. Значит, подлезать и держать снизу, то ли спиной, то ли плечом. «А вот вы держать под не хотите, спину не подставляете. Вы поддерживаете не спиной, не плечом, не руками, а языком. И много ваш язык выдержать может? И какая нам от этого польза? Так скажите собранию честно, ЧЕМ вы поддерживаете?
Побелела она, шатнулась. Я уже думал, как закруглять помягче, но тут повариха закричала: «Да черт с ним, с мотороллером, на кой он мне сдался. На тележке возить буду, здеся недалеко!».
Этот случай напомнил мне позицию так называемых простых людей. Они гордятся своим черным трудом, и эта гордость легко переходит в чванство. В поликлинике шел ремонт, и девушки-штукатуры, обляпанные известью, иронически посматривали на мой белоснежный халат, на холеные руки хирурга. Мозолистые рабочие ладони! Это же знамение века. Есть о чем поговорить. Они и в самом деле заговорили. «Работа у тебя чистая, — сказала одна с пренебрежением, — ручки, небось, не замараешь». «А ты на мои ладошки глянь», — добавила другая и сунула мне их под нос. Как раз в это мгновение в кабинет зашел маразматический трясущийся старик, от которого воняло неухоженной старостью и какими-то еще другими нечистотами. «Послушай, — сказал я, — а ты можешь этому вот старику засунуть палец в задний проход?» Она дернулась от омерзения. «Нет, не можешь, — сказал я. — Ни за что не сунешь. А я сейчас пальцем залезу в его больную ж… Нашла чистую работу!»
Авторитет я свой восстановил, а он нужен, чтобы управлять людьми. Не все и не всегда понимают закономерность твоих правильных шагов, уже не говоря об ошибках. Начальники по-разному авторитет блюдут. Один суровостью, другой, наоборот, запанибрата. Иной дистанцию все норовит выдержать: если заболеет, например, никогда собственный зад под укол своей сотруднице не подставит. Но приемы эти чисто механические, внешние, сами по себе они не помогают. Нужно чувствовать настроение людей вообще и, по возможности, каждого. И каждому сигналишь в ответ: дескать, уж тебя-то я понимаю. Кого-кого, а уж тебя вижу.
Очень давно, в районной больнице, я оперировал местного священника, которого после операции сестры бездумно уложили в палату, где лежали бывшие зэки. Они рисовали на стенах порнографию, лапали сестер, пили, курили, матерились, не погнушались и миску с борщом няне на голову надеть. Сладу с ними не было. Надо мной, пацаном, они просто смеялись, обхохатывались. Мы приглашали опытных товарищей для их просветления, умудренных и проверенных. Только и с теми забавлялись. Видели они их. До фени. Узнал я, что в эту палату положили почтенного священника, и ужаснулся: они же ему бороду по волоску выдернут! «Давайте, отец, переходите в другую комнату». Но он отказался: «Ничего, мне и здесь хорошо». А через несколько дней исчезли похабные рисунки, кончилась пьянка и матерщина. А на другой неделе они уже молились потихоньку. Гипноз какой-то.
Как он это делает? Священник охотно объяснил: «Вы совершаете ошибку прежде всего потому, что неправильно задаете вопрос, формулируете его некорректно. А ведь главную ответственность несет не тот, кто отвечает, а кто вопрошает — на неправильно заданный вопрос нельзя дать правильный ответ».
Ах, эта мудрость прошла мимо меня по самой поверхности, не задела тогда, ибо я был во власти своего любопытства, своей амбиции и молодости.
— Ладно, — сказал я, — а как поставить вопрос корректно, правильно его задать?
— А правильно вы должны спросить у меня: почему у НАС это не получается? Ведь мы пробовали, старались, пытались — не получилось…
— Да будет так, об этом и спрашиваю.
— Теперь мы подошли к самой сути, — сказал священник. — Я вам отвечу: у вас не получилось потому, что вы обращались к коллективу в целом. Но коллектив — не единое многоголовое существо. Каждая голова — другая, своя. Значит, вы обращаетесь к какому-то усредненному типу, которого здесь нет, а нужно обращаться к каждому в отдельности, который здесь есть. Для каждого свой ключик. Подберите этот ключик, войдите человеку в душу и поворачивайте, куда нужно, во благо, конечно.
— А ключик как подобрать?
— Ну, это уже дело практики. У Церкви тысячелетний опыт, и я не на пустом месте ведь появился.
Через несколько минут он ключик подобрал ко мне и повернул его немножечко (во благо, как обещал). Но я этого еще не знал, и во мне бушевал атеист, как делопроизводитель ЗАГСа внутри у Кисы Воробьянинова.
— Скажите, Вы верите в Бога? — спросил я в упор и улыбнулся чуть саркастически.
— Глубоко верю, — сказал он спокойно, — не думайте, я за веру пострадал, на Соловках сидел…
— Вы, интеллигентный, умный человек, вы верите, что на облаке стоит кресло, в нем сидит старик с бородой, вокруг ангелы с крылышками? В это верите?
— Молодой человек, — сказал священник, — картина, которую вы нарисовали — это лишь отражение категории Бога в примитивном сознании ваших, кстати, ваших, далеких предков. Но они не были похожи на вас, эти дикие пастухи… Понимаете?
— Н-не совсем.
— Так запустите над островом Пасхи вертолет, и дикари, которые там живут, опишут увиденную ими машину в мистических категориях, на уровне своего сознания. Это не значит, что вертолета не было.
—Ловко, — пронеслось в моей голове, но, не теряя задора-напора и амбиции, я зашел с другой стороны.
— Грыжу свою приехали вы у меня лечить, не к архимандриту же обратились…
— Ну что ж, молодой человек, архимандрит Войно-Ясенецкий оперирует, по-видимому, не хуже вас…
Я охнул в душе: профессор Войно-Ясенецкий — великий хирург, предмет восхищения и преклонения нашего. И его монография «Очерки гнойной хирургии» для нас как Евангелие, божественное откровение. А сам архимандрит Крымский операционное поле крестит перед разрезом. Опять скосил меня оппонент.
— Я ваши вопросы наперед знаю, — сказал священник. — Чтобы лишнее не спрашивали — Иван Петрович Павлов был очень религиозный человек, в центре своего экспериментального городка он часовню построил, молился ежедневно. Условные рефлексы не противоречат библейским истинам. Впрочем, и Дарвин был дьяконом…
И далее он шутя отбивал все мои наскоки, словно по носу щелкал меня, ни конца не было этому, ни края. Куда же мне против него?
— Не сокрушайтесь, — сказал священник, — не в этом дело.
— А в чем же? — спросил я с досадой побежденного.
— Дело в том, что вы спрашиваете опять неправильно.
—?
— Все ваши вопросы сводятся к одному: есть Бог или нет Бога? Так задавать вопрос нельзя. Впрочем, я вам это сейчас докажу. Бог есть Абсолют, категория Абсолюта. Можно с точки зрения любой философии или даже математики достичь Абсолюта, например, Абсолютного Нуля, вообще бесконечности?
— Вроде бы нет, — промямлил я.
— Беру карандаш, — сказал священник, — изображаю формулой: n + 1…∞. Перевернутая восьмерка — символ бесконечности. К вашему любому аргументу n я прибавлю свой контрдовод — единицу, вы снова свое, я опять, и здесь мы попадаем в многоточие, которое упирается в бесконечность, Если вопрос задан так, что он упирается в бесконечность, значит, он сформулирован некорректно. Такой вопрос нельзя задавать. Это вам любой школьник скажет. Иначе нужно сформулировать.
— А как правильно, как?
— Итак, мы не будем спрашивать — есть Бог или нету Бога, — сказал священник, — мы спросим: ЧТО ЛУЧШЕ — ВЕРИТЬ В БОГА ИЛИ НЕ ВЕРИТЬ В НЕГО?
— Ах, вот оно что! Вот он ключик.
С тех пор прошло двадцать пять лет… И все это время я учусь подбирать ключики. Иной раз получается, но не всегда. Сложная это наука. Словами, по-видимому, и выразить нельзя, и все-таки есть какие-то, я чувствую, общие соображения. Очень общие, но немаловажные. В словосочетании «главный врач», например, ударение нужно делать на втором слове. Нельзя мысленно видеть эти слова так: Г Л А В Н ЫЙ врач. К сожалению, многие так именно и мыслят. Главный врач нередко чистый или почти чистый администратор. За бумагами и хозяйством ему уже некогда шлифовать свое клиническое мастерство. Он отстает, скользит на поверхности, ломает себе шею или становится флюгером. Да и как руководить, не ведая, что творишь? Руководить больницей может главный В Р А Ч. Если он такой, значит дело понимает и может руководить. Идет главный в операционную и сам оперирует, на обходе и на консилиуме его голос звучит не по старшинству, а по делу. Пришел в поликлинику — показал, как нужно принимать. Завхоз не может достать краску, но знает: главный позвонит, ему не откажут (да и кто отказывает оперирующему хирургу?). Еще, хоть из другой уже оперы, но санитарки увидят, как ты своими руками положишь плитку на стену, а они-то белили эти грибковые плеши годами и без толку. Нужно выбрать и внедрить не просто новую, а действительно эффективную методику, неожиданным поворотом ликвидировать пласт противной рутинной работы, например, писанину. Каждый будет тебя слушать, если ты сильнее его. Хирург зовет тебя на помощь, завхоз ищет тебя, демагог знает, что ты его из любого положения — в бараний рог! И анонимщик, и жалобщик тоже кое-что знают. И чтобы все-все знали, одних дел мало, нужны еще и слова. Ибо людям свойственно забывать. Медсестра возмущается: «Не обязана я этого делать. И почему всегда я, а мне никто ничего». — «Нет, и тебе многое делается». — «Мне? Мне?!!! Никогда!» — «Позволь, мама твоя уже четыре месяца у меня в палате лежит, хоть и давно ее выписать пора!» — «Ах, дура я, — бьет себя ладошкой по лбу, — забыла, совсем забыла — верите?»
А чего не верить. Чарльз Дарвин умышленно записывал выражения своих оппонентов, потому что память его отказывалась это фиксировать. Физиология здесь, по-видимому.
Характерна в этом смысле такая кухонная модель. Возмущенная соседка из коммунальной квартиры жалуется, скажем, другой соседке на третью и передает разговор в лицах. «Я ей говорю», — рассказывает она и далее передает свою прямую речь. Лицо при этом у нее спокойное, достойное, голос приятный, жесты плавные. «А она мне отвечает» — продолжает рассказчица, и сразу же голос ее становится пронзительным и мерзким, на лице появляется отвратительная гримаса, красивые жесты сменяются погаными ужимками. И все не нарочно: враждебная соседка действительно так и запечатлелась у нее. Другой она ее и не видит. Реальный образ ушел из сознания. Осталась там гадкая кикимора, которую только и остается ненавидеть. Чем ниже культура, тем чаще эта модель проявляется, но особенно сильно кухонный феномен выражен у психопатов, у лиц ущербных, неполноценных. Делами психа не проймешь, слова вызовут озлобление и боль. Этих нужно обходить, воспитывать их нельзя. Они очень опасны, нагадят злобно и яростно там, где не ждешь. Им хорошо дать тазепам, триоксазин, аминалон. А вот нормальным людям нужны слова. Чтоб не забывали, как Дарвин.
Недавно я оперировал мальчика с огромной, каких-то неслыханных размеров опухолью ноги. История этой опухоли, этого мальчика и его родителей интересна сама по себе, и не забыть бы мне еще вспомнить о ней. А пока отрезанная нога с этой чудовищной опухолью лежит в подвале, издавая соответствующий запах. Молодая санитарка, возбужденная, с глазами навыкате, орет на всю больницу: «Не буду, не обязана, увольняйте, пожалуйста, не буду, не нанятая!». Это она боится в подвал заходить, от ноги, от опухоли и от запаха балдеет. А почему так нагло себя ведет? Так санитарки же на вес золота. Никто на работу не идет: грязный, тяжелый, не престижный труд за 70 руб. в месяц. На них давить нельзя, сразу же разбегутся. Я говорю: «Чего орешь? Я сам ее вынесу, делов сколько!». Осеклась, неудобно получается, хотя орет еще по инерции. «Иди, иди, — говорю, — отдыхай». А сам в подвал. Другая санитарка, что постарше, казачка хуторская Надька, устыдилась и за мной туда же. А запах изуверский могильный как даст по ноздрям, по мозгам. Невыносимо. Я все же — за ногу, а Надька стала, как об стену ударилась, перегнулась и ну блевать, да шустро так, сразу через рот и через нос. Мне и самому захотелось, но я обернулся к ней, хохотнул молодецки и потащил ногу на грузовик закидывать. Теперь Надька чуть вякнет, я этот случай ей напомню на языке хуторском, народном, она и конфузится.
Надькина сестра родная Ольга — тоже хуторская, но еще горластее. И уж так она держится, что вроде и море ей по колено. Только однажды замещала она санитарку в операционной. А в тот день давал наркоз один пришлый анестезиолог — по-соседски. И больной сначала побелел, потом посинел, потом почернел. Я еще к операции не приступил, это наркоз так начинался. Ринулся я к больному, а наркотизатор говорит: «И куда вы торопитесь, больной уже умер». Срочная трахеотомия. Это так звучит научно. На деле я его просто ткнул ножом в горло по средней линии, ниже гортани, пальцами разодрал дыру и туда, в эту дыру, сунул свои губы и начал вдувать в него воздух. А из дыры на меня фонтаном кровь и слизь. Потом уже мы разобрались — анестезиолог раздул резиновую трубку не на месте, и раздувшейся манжеткой перекрыл больному дыхание. Я-то думал — спазм голосовой щели и пустил воздух ниже этого места. А, может и правда был спазм? Даже теперь толком не знаю. Но это дело наше, врачебное. А что видела санитарка? Мужик на столе стал черный, я ударил его ножом в горло и губами туда присосался. И кровь на меня хлещет прямо в лицо. Что ей осталось с непривычки? Упала в обморок и обмочилась под себя. Об этом она сразу же забыла, как Дарвин своих оппонентов. Но чуть вякнет, чуть попрет — я это ей напомню. Дескать, не такая уж ты, Ольга, работяга бесшабашная, помнишь, как у меня в операционной уписалась? Засмеется она, засмущается, и уже не орет, а молчаливо как-то мое превосходство признает. И то сказать, каким я молодцом держался, и то не вякаю, а она, вишь, обмочилась.